Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Помощи от нее мало было, разве что треск один бестолковый. И говорила она, и говорила, и топила бедную боярышню в словах своих, как в смоле липкой, и последние остаточки сил в той смоле растворялись, и цыкнуть на нее нельзя было. В тот раз Устя обидеть кого-то боялась.

А в этот раз вгляделась в личико хитренькое, крысиное — и руку враз подняла, разговор остановила.

— Прочь поди.

— Боярышня?

Не ждала такого Танька. В теремах царских она хитрой крысой рыскала, каждую сплетню подбирала, каждый слушок, и к Устинье в услужение напросилась не просто так. Слышала она про царевичеву симпатию, и про то слышала, что боярышня глупа да безвольна. Не придется от нее подвоха ждать.

— Прочь. Поди. И не возвращайся сюда. Не надобна ты мне. — Устинья медленно говорила, каждое слово разделяла, и понимала Танька, что это окончательно, ни криком, ни слезами тут дела не поправишь, разве что словом царским, да где царь, а где они?

Таньку аж пошатнуло от разочарования.

Да как так-то? Да что ж это деется-то? Люди добрые?!

Но таких как Танька метлой в дверь гони, так они в окно полезут, али в дымовую трубу просочатся.

Упала дрянь пролазливая на колени, ручки сложила, горестно взвыла так, что цветные стеклышки затрепетали в раме оконной.

— Да как же так?! Боярышня, чем я не угодила-то? Ты скажи, мигом исправлюсь я...

Устя только хмыкнула, на спектакль глядя.

И ведь как воет-то! С душой, старается! Ежели б не подслушала Устя во времена оны разговор этой самой Татьяны с подругой, так и думала бы, что обижает несчастную.

Надо было ее еще в той, черной жизни, так обидеть, чтобы косточек не собрала.

— Ты, дура ненадобная, еще спорить со мной взялась? — говорила боярышня негромко, но так отчетливо, что слова ее по всему терему разносились. — Место свое забыла? Так напомню я тебе!

— А не ты ли место свое позабыла, боярышня? — прошипело рядышком.

Устя чуть глаза скосила, хмыкнула.

Боярышня Утятьева. Анфиса Дмитриевна Утятьева, одна из тех, кто Устю травил. Спору нет, красива боярышня, да и все при ней: и денег у ее отца хватает, и земель, и родство у них обширное. А только не ее Федор выбрал. И сколько ж грязи потом она на Устинью лила, сколько вреда принесла... и так Усте плохо было, а тут еще и добавляли. Боярышня-то, как замуж вышла за одного из ближников царских, так в палатах, считай, своей стала. И к Усте приходила, и к свекровке, и сидела, и Устю бездетностью попрекала, и чего ей не жилось спокойно?

Хотя и ничего тут удивительного!

Считай, корона царская мимо пролетела... вместе с Федькой малахольным! А и провалилась бы та корона, и Феденька ненавистный! Даром Усте то царство не пригодилось бы!

Ее дело — Боря. А остальное пусть сами как хотят, так и разбирают, хоть и вовсе на ниточки!

Так что к боярышне Устя развернулась, словно в бой.

— Ты, боярышня Утятьева, никак себя царицей почуяла? Решила, что можешь других попрекать, да командовать?

Не ждала такого Анфиса, но и с ответом надолго не задумалась.

— А ты себя кем почуяла, Заболоцкая? Тебе служанку приставили, так благодарна будь, или привыкла сама ведра с водой таскать? И то... небогат твой батюшка?

— Мой род от одного из ближников государя Сокола, — Устя обиды спускать не собиралась, — потому нам любой труд не в тягость. А твой, боярышня, род чем похвалится, окромя прибыли?

Анфиса глазами сверкнула.

Что есть — то и есть. Нет, не худородная она, пять-шесть поколений бояр-то в роду есть, да только все верно, боярство то недавнее и случайное.

Утками ее прапрадед торговал, разводил, к столу царскому поставлял, вот и пожалован был царем под настроение, да под шуточку ехидную. Так и получились Утятьевы.

— Оно и видно, что чернавкой тебе не привыкать! И тоща, и черна, и виду у тебя никакого нет!

Устя только плечами пожала, на Анфису даже взгляда не бросила, разве на Таньку еще раз посмотрела.

— Увижу — пожалеешь. Вон пошла.

И дверью хлопнула.

Даже и не глядя, знала она, что дальше будет. И что зашепчутся две гадюки, и что даст Анфиса Таньке денежку за доносы и подсказочки... да и пусть их!

Не до них Устинье Алексеевне, не на ту дичь она охотится. А Федор...

Да хоть бы кому он достался, дрянь такая! Когда б Анфисе — то-то хорошо было бы, вот бы Устинья порадовалась! Да вряд ли ей такое счастье улыбнется.

Э-эх...

* * *

— Здесь она!

Федор выглядел, ровно пьяный. Да и был он хмельным от радости долгожданной, от обещания почти сбывшегося!

Устя рядом!

Скоро, очень скоро, получит он свою красавицу.

Михаил только головой покачал. Жаль, Истерман уехал, сейчас бы от него польза была великая, хоть Федора отвлечь, а то, эвон, и глаза выкатываются, и морда красная вся.

— Теодор, мин жель, может, мы с тобой...

Даже не дослушал Федор, только что рукой махнул.

— Не мешай мне. Иди, Мишка, иди отсюда...

Мишка зубами скрипнул, да и пошел молча.

Выбора не было.

* * *

Устя свои покои оглядывала, вспоминала о черной жизни своей, сравнивала. Ничего в них не поменялось, ничего: и узоры те же, и сундук тот, и лавка та же самая... вот и скол у нее на ножке. Помнит она.

Значит, еще не в это время опоили ее? Или околдовали? Потом ее такие мелочи и не волновали даже, жила, ровно во сне, только смерть любимого ее из сна и вырвала. Ожгла, ровно плетью.

Долго себя стук в дверь ждать не заставил. На пороге боярыня воздвиглась.

Помнила ее Устя, ох как хорошо помнила.

Боярыня Пронская Степанида Андреевна.

Ключница, наперсница, помощница свекровкина. Наушница — змеюшница. Вот уж от кого безропотной Устинье и вовсе туго приходилось. Понимала боярыня, что положение ее хлипкое, злилась, пакостничала. Ведь пожелай Устя — могла бы и другого кого поставить на ее место, и боярыню из палат царских на выход попросить.

Устинья царицей была, не свекровка, ей и в тереме распоряжаться было правильно. Только вот все Устинье безразлично было. А боярыня не понимала, подвоха ждала, а может, еще и свекровка ее в чем убедила?

Вот, стоит Пронская, ровно кариатида заморская. Руки на мощной груди сложены, летник едва на бедрах не лопается! И так-то боярыня была необхватная, а в гневе еще и страшновата, и на медведицу похожа.

Устя ее даже побаивалась немного в той, черной жизни.

А в этой...

Она чужое сердце сожгла, она видела, как тело ее серым пеплом осыпалось, как Верея себя до капельки отдавала. Ей ли такой мелочи бояться? Чай, боярыня ее и пальцем не тронет, просто говорит громко да смотрит грозно.

— Доброго дня, боярыня.

Устя первая поклонилась, голову склонила, посмотрела с интересом.

— И тебе подобру, боярышня. Чего это ты свои порядки в палатах царских устанавливаешь?

Устя брови подняла, на боярыню поглядела достойно, чтобы поняла та, как глупо выглядит. Чтобы осознавала — не боятся ее здесь, разве что посмеиваются про себя.

— Я — и порядки? О чем ты, боярыня?

— Не царица ты еще здесь-то!

— Может, и не буду никогда. На то воля Божия. Так о каких порядках ты, боярыня, толкуешь? Не пойму я тебя что-то?

Степанида Андреевна поняла, что боярышню на укоризну не пронять, на совесть не надавить, кулаки в бока уперла.

— Чем тебе твоя служанка не люба? Почто человека гонишь да срамословишь?

Устя в ответ улыбнулась рассеяно, пальцами по рисунку провела, краем глаза увидела, как крысиная мордочка из-за угла высовывается, но виду не показала.

Нет тут никакой чернавки! И не было!

— Чем не люба, боярыня? Так не пряник она, поди, чтобы ее любить, не рубль серебряный. И не нужна мне чужая баба при себе, не надобна. Ни сплетница, ни доносчица...

— Ты слова-то выбирай, боярышня!

— Ты, боярыня, коли спросила, так ответ дослушать изволь. Я тебя на полуслове не перебиваю, нехорошо это, — бульк, который у боярыни вырвался, Устя за счет желудка отнесла. Поела боярыня что-то не то, вот и булькает... — Коли дозволено государем при себе свою служанку иметь, так при мне свой человек и будет: сестра моя приедет вскорости, вещи мои привезет. А твоя баба мне не надобна, не любо мне, когда о делах моих на каждом углу языком треплют.

— Да с чего ты взяла, боярышня... — начала было Степанида, да и осеклась. ТАК на нее давненько уж не смотрели. Ровно на ребенка малого. Устя еще и головой покачала. Мол, то ли ты, боярыня, дура, то ли меня такой считаешь? Ой, нехорошо как, глупо даже... позорище-то какое!

И ведь не возразишь, не отмолвишь! Разве что скандал затеять на всю округу, да вовсе уж дурой выглядеть будешь.

Понятно же, боярышня правду сказала. И Степанида про то знает, и Устинья, и даже Танька, чья морда крысиная из-за угла так и высунулась, чудом не шлепнулась. Палаты это! Здесь не передашь, не расскажешь — так и не выживешь, поди, а только вслух об этом говорить не принято.

Но Устинье ровно и законы не писаны.

И не боится она ничего?

Не видывала такого боярыня.

Конечно, обломала б она наглую девку! И не таких обламывали, и эту обломать легко можно. Невелик труд!

Боярыня уж и руки в бока уперла, и воздуха набрала...

— Это что тут происходит?

Федор не утерпел.

Одно дело, когда Устинья там где-то, далеко, дома у себя, под защитой грозной, а когда ТУТ?! Считай, под его кровом, в шаговой доступности... да как же тут утерпеть-то?

Как этого шага не сделать?

А вдруг удастся наедине с ней поговорить? Это ж... тогда ж...

Пришел он в терем, где боярышень разместили, а тут такое... и хорошее в этом есть, знает он, где его любушка живет. Но и плохое.

Это кто тут смеет на нее голос-то повышать? А мы сейчас этот голос с языком да и вырвем?!

Федор даже сам удивился, как он огневался сильно, аж покраснел весь, кровь к лицу прихлынула.

Степанида Андреевна к нему повернулась.

— Непорядок происходит, царевич. Вишь ты, всем девушкам чернавок я нашла, а боярышню Заболоцкую то не устраивает.

— Почему?

— Чернавка ей не мила, требует боярышня, чтобы к ней сестру ее прислали для ухода и помощи.

— Так за чем же дело стало? — Федор аж грудь впалую развернул. Как же! Защитником себя показать — самое милое дело! — отошли чернавку, а за боярышней... как ее?

— Аксинья, — подсказала Устя.

— Вот, за Аксиньей Заболоцкой послать изволь.

— Царевич, да...

— Ты и со мной спорить будешь, боярыня?

— Не буду, — из Степаниды Андреевны ровно воздух выпустили. Одно дело на боярышень орать, другое — на царевича, коего в теремах побаивались чуточку.

Бывает такое.

Вроде и тихий, и не злой, и спокойный... так-то. А все одно, от него подальше держаться хочется. Настолько что-то с человеком неладно, что всей внутренностью это чуешь, да выразить не можешь.

— Вот и ладно. За боярышней пошли и покои ей отведи, рядом с сестрой. Комнаты хватит.

— Хорошо, царевич.

— А теперь иди, боярыня. Делай, как сказано.

Боярыня булькнула еще раз, погромче, развернулась — да и за угол, чудом Таньку по стене рисунком не размазало. Та подслушивала исправно, то-то сплетен в тереме будет! Такое событие!

Федор к Усте развернулся, улыбнулся, благодарности ожидая, боярышня ему поклонилась честь по чести.

— Благодарствую, царевич, не дал ты меня в обиду.

Федор еще сильнее напыжился.

— Только скажи, боярышня! Весь мир к ногам твоим брошу!

Устя бы сказала, а потом еще и добавила чем потяжелее, да чего зря народ-то развлекать?

Федор тоже по сторонам покосился, боярышень любопытствующих увидел, рукой махнул.

— А вам тут чего надобно? Прочь подите!

И так это сказано было, что ни у кого сомнений не осталось: из всех, кто в отборе участвует, царевича лишь одна волнует.

Боярышня Устинья.

Не пошел никто, конечно, никуда, только зашушукались громче, зашипели, ровно змеи лютые.

Устя в глаза Федору посмотрела выразительно, чуть руками развела. Мол, и рада б я поговорить, да сам видишь, царевич.

Федор тоже понял, поклонился в ответ Усте, да и прочь пошел.

Устя к себе в горницу вернулась, покудова боярышни ничего у нее выпытывать не начали, говорить ей ни с кем не хотелось. Боярышня дверь закрыла, на лавку села, пальцы зарубку на дереве нащупали, знакомую...

А ведь это только первая встреча, первая битва состоялась с прошлым. А впереди еще сколько?!

А и неважно! Знает она, ради кого рискует! На любую битву заранее согласна она! И на смерть, но только свою. Больше никого она смерти не отдаст!

Где там Аксинья?

* * *

Пошла и Танька, да не абы куда, аккурат к государыне Любаве, коей давно услуги оказывала. Крысиное личико красным было от возмущения да обиды. Известно же, правда — она завсегда обиднее, а гнала ее боярышня за дело, и Таньке то было ведомо.

— Ну, что боярышня?

— Выгнала она меня, государыня! Прочь от себя отослала, как собаку со двора согнала!

— Как так?

— Так вот, — Танька рукой махнула. — Степанида, боярыня, пробовала на нее поругаться, да бестолку все, Устинье той ее слова — ровно с гуся вода.

Любава только головой покачала.

— Плохо.

Она об одном говорила, да Танька ее по-своему поняла, ухмыльнулась льстиво-подлизливо.

— То не страшно, что выгнала. Подобраться к человеку завсегда можно, только дороже встанет.

— Справишься?

— Конечно, государыня. Только заплатить придется.

Любава усмехнулась ядовито, понимая, что и о себе Танька говорит. Без денег эта шкура продажная и хвостом не шевельнет, ну да ладно, ей и такие надобны тоже, чтобы списать их в подходящий момент. Поэтому кошель с серебром перекочевал за ворот Танькиной рубахи, и чернавка довольно кивнула.

Сделает она, что государыня прикажет. А может, и еще кое для кого постарается, смотря, сколь заплатят ей.

Сделает с охотой, с искренней радостью шкуры продажной, не так уж и трудно это. А деньги и оттуда, и отсюда получить — плохо разве?

Очень хорошо даже.

* * *

Аксинья приехала быстро, примчалась почти на крыльях, к Усте в покои влетела.

— Палаты царские! — Аксинья на месте кружилась, ровно игрушка детская, волчок раскрашенный. Руки к щекам прижала, глазами хлопала.

Устя только головой покачала.

— Аксинья, здесь такие гадюки ползают...

Сестра ровно и не слышала.

— Устя, а что — вся комната? Маленькая она, неуютная! Неуж тебе, как невесте, покои побольше не положены?

Устя сестру за плечи сгребла, встряхнула крепко.

— С ума ты что ли спрыгнула, сестрица любимая? Таких невест здесь семь штук, еще кого и выберут — неизвестно!

— Тебя и выберут! Остальные здесь так, чтобы вид показать!

— Аксинья... — Устя уже почти рычала, ровно медведица из берлоги. — Молчи!!!

Сестра руку ко рту прижала.

— Прости, Устя. Но ведь...

— Молчи. Просто молчи.

— Я схожу тогда, осмотрюсь?

Устя рукой махнула.

Нигде не сказано, что невесты должны в комнатах сидеть. Просто ей пока никуда не надо, а Аксинья... ну, пусть погуляет, авось, и приметит кого. Или ее кто заприметит? Надо, надо сестру замуж выдать, да лучше б не за Ижорского!