Черные ангелы (дилогия, первый роман)

Но даже в таком виде мусульмане, перебив европейцев, умудрялись ссориться друг с другом, вели бесконечные войны в тесной Европе и поглядывали на восток, где было мало населения, но много земли. Но у них не хватало сил для агрессии. Борьба с неверными потеряла актуальность. Враги были уничтожены. Цели были достигнуты. Впереди были другие планеты галактики. А насаждение мусульманства требовало немало усилий и средств.

— А ну да... — вспомнил Леха и добавил иронически: — Где-то на западе... Там сейчас ни границ, ни стран... Гуляй не хочу. Одна проблема — война. Немцев загнали в их Саксонию, французов — в Нормандию. Они их держат вот так, — Леха сжал кулак и показал его нам с Саней. — Помню однажды в Бухаресте балканцы применили нервно-паралитический газ. Человек при этом умирает долго и тяжело. Задыхается рвотными массами. Я молил бога, что если суждено умереть, то от цианина какого-нибудь — легко и быстро. И не приведи господь, попасть в ипритное облако. Рядом с нами репортер из Рейтера надышался — сплошная язва, глаза вытекли. Так он выжил! Правда, ослеп и лишился пальцев на руках. Не говоря уже о том, что с тех пор перемещается только в инвалидной коляске.

— А как же ты сам, батя? — спросил я.

— Вот самое главное! — обрадованно воскликнул Саня, указывая пальцем в потолок. Палец у него был большой и толстый, как венская шпикачка. — Выжил, потому что умным был. Например, кто-то просит тебя помочь. Надо крепко подумать, прежде чем взяться за дело — не убьют ли тебя в результате самого через пару недель? Я ведь из второй волны чистильщиков. Напарник мой, царство ему небесное, Герка Пичугин, сразу меня предупредил: 'Паря, не наживай себе врагов — дольше проживешь'. Мужик что надо был. Вину всегда на себя брал. Рисковал, но побеждал. Когда я уже ведущим ходил, пришла третья волна сменщиков. Вот они были безбашенными. Но до этого Герку отправили на пенсию, он запил. А я ушел в спорт. Я ведь еще до службы в АНБ стрельбой увлекался.

Я представил себе, как он всем рассказывал, о том, как выжил. Вначале боялся. Трясся от страха, а потом привык, понял, что его никто не тронет, стал привирать и наконец сочинил свою историю жизни, в которой все было чисто и гладко, а главное — сам безоговорочно поверил в нее.

— Батя, а ты чего-нибудь слышал о группе 'кальпа'?

Лицо Сани сделалось напряженным. Он переваривал вопрос. Даже если он что-то знал, то не торопился с ответом. Впрочем, возможно, он напрягался по старой привычке медленно думать. Подходящее качество для тайного агента.

— А что это такое? — спросил он с дебильным выражением на лице, и на нас с Лехой полетела очередная порция слюны. — Корпорация какая-нибудь, что ли?

— Да нет, батя, — сказал Леха, — это то, что от вас осталось.

— Не-е-е... ребята, — сказал он честным голосом, — мы ведь все больше с уголовщиной работали. А это, видать, что-то особое. Черт его знает, чем они занимаются. Мы свое дело сделали, и нам коленкой под зад. Может, вам подробнее об АНБ рассказать? Вначале мы работали каждый день, а потом — два-три раза в неделю... — Саня сделал большой глоток и вздохнул, чтобы вдохновеннее приврать.

Он явно морочил нам голову.

— Да нет, спасибо, — дружно ответили мы с Лехой.

— Может быть, вы хотите узнать детали? Как это делалось? Куда стреляли, кто стрелял? А? Спрашивайте, не стесняйтесь!

По-моему, он завелся. Конечно, не с руки драться со стариком. Но старик из него был, я вам скажу, еще тот. Такие доживают лет до ста двадцати, если не спиваются. Кулак размером с чайник.

— А вы что, участвовали в известных делах? — спросил я очень серьезно, словно не замечая его враждебности.

— А то?.. — выпучил он глаза. — Я тебе больше скажу... — Он с надеждой посмотрел на пивные кружки.

— Мы придем завтра... — сказал я. — Подготовим вопросник и придем.

— А как же пиво? — кивнул он на наши недопитые бокалы.

— Завтра еще возьмем, — заверил его Леха.

Мы направились к выходу. Я оглянулся. Саня допивал содержимое моей кружки. А вторую — Лехину — зажал в кулаке.

— По-моему, он трепло, — заметил Леха, презрительно чмокнув губами.

— По-моему, тоже, — согласился я.

Мы поднялись на трибуны, спустились в фойе и вышли из дворца спорта. Я удивился тому обстоятельству, что не было видно ни полиции, ни 'скорой помощи'. Может быть, мне все приснилось? И я никого не застрелил?

— Лучше бы бокс посмотрели, — сказал Леха с сожалением, когда 'Крылья советов' остались позади.

— Пошли к Малыш, заберем планшетник? — предложил я.

— За одно и... — Он сразу ожил и сделал соответствующий жест, принятый в среде мужчин, когда хотят переспать с женщиной.

— Ну это как получится, — сказал я. — Кстати, ее все равно дома нет.

Но сразу к Тане Малыш мы не попали. Вначале Лехе захотел выпить в компании с известным режиссером. Мы как раз шли мимо 'Ленфильма', и Леха попросил:

— Давай заскочим?

— Времени нет...

— На пять минут? У него наверняка что-то есть, — и он щелкнул себя по горлу.

Мы заскочили. Нас даже пустили в павильон, где снимались развлекательные программы. На этот раз это была заключительная сцена в прихожей, в которой участвовало четыре актере: муж с женой, их дочь и гость.

— Стоп! Стоп! Стоп... — захлопал в ладоши режиссер.

Все посмотрели на него.

— Что ты нашла на потолке?

— Я?! — удивилась Зоя, игравшая роль дочери.

— Ты должна посмотреть в камеру и выразить недоумение тупостью папаши. — А ты что делаешь?

— Я и смотрю...

— Ты не туда смотришь! Где твоя мимика? Ты думаешь, когда играешь?

— Нет, — раздраженно ответила Зоя.

— Плохо, Нестерова, плохо! Все! Перерыв десять минут. Никому не расходиться!

Я услышал, как мой любимый актер, не буду называть фамилию, он играл папашу, произнес:

— Мартышкин, мы успеем пиво выпить...

Вергилий Кетаусов повернулся к нам и расплылся в улыбке. Он был копией Пионова, но уменьшенной раза в десять. У него была блестящая лысина, ухоженная борода и покатые женские плечи. Выглядел он энергичным живчиком. Леха достал из своих бездонных карманов три серебряных стопки, а Кетаусов откуда-то из-под кресла — бутылку коньяка. На этот раз это оказался 'Клинков'.

— За успех мероприятия! — провозгласил Кетаусов.

Мы чокнулись. Правда, я не понял, какого мероприятия, и решил, что этот тост — продолжение каких-то его с Лехой разговоров.

— Мечтаю... — сказал он, причмокивая и облизывая губы, — мечтаю снять сериал о новых людях.

— Что значит, новых? — спросил я.

— Прежде всего, необычных, как я!

Я незаметно оглядел его с ног до головы. Ничего необычного в нем не было, разве что блестящая лысина, мятые штаны, стоптанные сандалии и чудовищно грязные ногти на руках. Леха мне подмигнул, и я понял, что у режиссера творческий бред, иными словами, он метал перед нами икру.

— О чем же пьеса? — спросил я, готовясь услышать какую-нибудь восторженную исповедь.

Но Кетаусов меня удивил. Я ожидал, что он будет говорить о спектакле в стиле 'голубое сало', который был в моде и о котором много писали в прессе, а он заговорил непонятно о чем.

— Есть люди, которые обладают исключительной целенаправленностью. У них поразительное постоянство в суждениях, и они сделали осознанный выбор. Я уже не говорю, что они даже уже не люди в обычном понимании!

— А кто? — удивился я.

— Избранные... — коротко ответил он и фальшиво улыбнулся.

Он мне не понравился. Был он весь какой-то скользкий, как угорь, и говорил загадками. Честно говоря, у меня не было никакого желания раскручивать его — если он это имел ввиду. Леха налил еще по стаканчику и, пока Кетаусов вкушал 'Клинкова', скорчил морду, что означало — в отношении режиссера надо проявить снисходительность. Мог бы и предупредить, я бы вообще не заходил сюда даже из-за коньяка 'Клинков'.

— Не обращай внимания, — сказал Леха, когда мы покинули павильоны 'Ленфильма'. — Он уже полгода такой странный.

Этот уже второй, подумал я, имея ввиду, что первым был летчик Севостьянов. Но ничего не сказал Лехе. Я подумал, что ошибся. Мало ли на свете сумасшедших режиссеров.

Оказывается, Леха с Кетаусовым были сокурсниками. Но после университета их пути разошлись: Леха стал классным фотографом, а Вергилий Кетаусов — известным режиссером. Я даже вспомнил, что его часто показывали в программе 'Культура'. Но о чем именно он говорил с телеэкрана, хоть убей, не помню.

* * *

Таня Малыш жила недалеко от меня на пересечении канала Крюкова и улицы Декабристов. Она была дочерью известного архитектора и первые две недели знакомства засыпала меня информацией о градостроительстве. До сих пор в моей голове застряли два слова: портики и пилястры. О родителях Таня не любила рассказывать. Это была ее 'женская тайна'. Они 'разбежались', когда она училась в университете. Мать, такая же миниатюрная, но с пышным бюстом (куда до нее Тане), вышли за муж за французского дипломата барона Казимира Дюдеваля, и с тех пор от нее не было ни слуха, ни духа. Отец ушел к какой-то 'юбке' и махнул на Марсе. Он оставил Тане пыльную семикомнатную квартиру, заваленную книгами, планшетами и пожелтевшими рулонами ватмана. Я прожил в ней два месяца, но ни разу не видел, чтобы Таня Малыш стерла даже пылинку. Она берегла содержимое квартиры как зеницу ока, в ожидании того, что все вернется на круги своя. Наверное, она вообще ничего не хотела менять в своей жизни, и даже пыль превратились для нее в фетиш. Сам же я, воспитанный вовсе не как чистюля, порой не выдерживал, брал тряпку в зубы и наводил хоть какой-то порядок — который, впрочем, сохранялся только до прихода моей возлюбленной, которая возвращала все на свои места: бумаги сваливались в кучу перед входной дверью, книги перекочевывали с полок на диван, немытые бокалы переселялись на подоконник, а пепел от ее сигарет я находил по всей квартире. Она говорила: 'Ну во-о-ще-е!..' и была невыездной. Это отражалось на нашей жизни и привносило в нее элемент нервозности. Оказывается, причиной была ее генетическая наследственность, предполагавшая отсутствие чего-то, что должно было повлиять на ее репродуктивность, живи она на многожеланном Марсе. Впрочем, на уровне рефлексов Таня Малыш не смирилась и устраивала мне немотивированные сцены ревности, называя меня 'спиногрызом'. Постепенно инстинкт самосохранения стал брать во мне верх. Конечно, я не был образцом добродетели, но в случае с Таней Малыш, она перешла в высшую форму аморальности — я стал знакомиться со всеми женщинами, которые нравились мне. А нравились мне почти все старше шестнадцати лет. В общем, все это вкупе оказалось достаточно тяжким бременам для моей психики. Единственной отрадой в этом бедламе был эрдельтерьер по кличке Росс (сын Африканца), с которым я ходили гулять в Юсуповский сад, в отличие от других подобных мест, очищенный и ухоженный, как в былые времена, которые я, увы, не застал.

Мы бродили с ним вокруг озера, и он молча выслушивал мои риторические рассуждения о жизни. Он был благодарным слушателем, и я мог доверять ему свои тайны. Впрочем, он иногда отлучался, чтобы совершить подвиг — подраться с какой-нибудь пробегающей мимо собакой. В этом удовольствии отказать ему я не мог.

Дверь открыла знакомая консьержка, которая однажды, когда Тани Малыш не было дома, проникла сквозь неплотно закрытые двери и нырнула ко мне в постель. Вот до чего я дошел.

Она выперлась в ночной белой рубашке, со шнурками на тощей груди, которые болтались, как завязки кальсон Паниковского, и сонно щурилась в полумраке, как гусыня переступая с ноги на ногу, потому что пол в фойе был выложен керамической плиткой. Надо ли добавлять, что ноги у нее были непомерно большими, примерно такие, как самые маленькие детские лыжи. К тому же я знал ее мужа — вечно пьяненького тщедушного художника, который порой подрабатывал в нашей газете и который в подпитии любил задавать один и тот же риторический вопрос: 'Мама, скажи, я несчастный?!' По отношению ко мне он питал почти родственные чувства, и когда мы с ним допивали очередную бутылку местного вина, он часто вопрошал: 'А что делать? Что делать?!!', патетически вскидывая при этом руки, похожие на птичьи лапки. В свою фразу он вкладывал вселенскую мудрость — действительно, что еще можно делать в этой стране, как ни пить?

При виде женщины в ночной рубашке, под которой явно ничего не было, Леха потерял рад речи. Он громкого вздыхал и сопел за моей спиной, а я инстинктивно загораживал от него консьержку по двум причинам: мне было неудобно за ее вид и — он мог потерять голову, и тогда прости-прощай наше сегодняшнее расследование.

— А... это ты? — удивилась она, потому что не видела меня год, если не больше.

— У меня ключ... — я повертел им перед ее носом.

— Ты надолго? — спросила она, ничуть не смущаясь своего наряда, и, честно говоря, я был рад, что пришел не один.

— Пять минут делов... — пояснил я. — Вещицу одну возьмем.

— Ну иди, — многозначительно произнесла, уступая дорогу

Конечно, она уже заметила приплясывающего за моей спиной Леху.

Чему я до сих пор удивляюсь в этой женщине, так это ее выдержке, граничащей с безразличием. Наверное, я тоже когда-нибудь стану таким же равнодушным, если еще задержусь на этой планете. Проходя мимо нее, Леха пустил в дело все свое обаяние. Он корчил рожи и сиял, как медный пятак, и я даже решил: все, дело пропало. Но обошлось, потому что он, немного приотстав, догнал меня у двери квартиры и воскликнул, оглядываясь:

— Вот это дама из Амстердама! Она что не замужем?

— Откуда я знаю, — ответил я раздраженно. — Может быть, уже нет...

— А... — понял он. — Вот что мне нравится в женщинах...

— Что именно? — спросил я недовольным тоном, открывая скрипучую дверь.

— Непредвиденная неожиданность... — поведал он.

Но дальше его рассуждения не получили развития, потому что мы проникли в квартиру, где нас радостно встретил Росс, и занялись делом. В комнатах царил все тот же бедлам: кучка мусора в углу прихожей, стыдливо прикрытая веником, одежда, брошенная где попало, и пепельницы полные окурков в самых неожиданных местах и даже в туалете на полу. Из-за этого в квартире стоял тошнотворный запах. К тому же в чашке у пса протухла еда. Я распахнул окна. Даже Лехе, которому обычно все было нипочем, стало дурно и он с трудом отдышался, упав грудью на подоконник.

На этот раз она изменила своим привычкам: планшетника не было ни на ночном столике, ни даже на полочке в ванной. Мы переворошили содержимое мебели и осмотрели кухню. Тщетно, даже несмотря на то, что нам усердно помогал Росс. В спальне стоял запах старого белья. Кровать была усыпана окурками, обрывками газет и упаковками от ее любимых презервативов с пупырышками. Под раковиной она развела мокриц и сколопендр. Замоченные тряпки в тазу. Тухлая рыба в холодильнике. Кухонный шкаф с пустыми бутылками. Я уже подумывал было позвонить ей на работу. Но тут Леха издал радостный клич:

— Есть! — И торжественно вынес на свет божий ее личное 'дилдо', о существовании которого не подозревал даже я, а Леха нашел в два счета. Искусственный член был повязан розовой лентой.