...Он ещё долго сидел на этой скамейке. Неподвижно и молча. А потом, когда закат вновь обернулся рассветом, когда на востоке над густо-синей полосой горизонта загорелась красная полоса, и с аллеи наверху послышался деловито-устало-весёлый шум идущей по домам ночной смены — он поднялся и неспешно пошёл к ближайшей станции струнника.

Он не знал, где она. Но всегда ведь можно спросить.

* * *

Писателя звали "Крапивин".

Про него упоминал темноволосый Толька — и Унэйри не удивился тому, что в библиотеке Светловых обнаружилось полное собрание сочинений. Книги были старые, ещё из Века Безумия, в ярких твёрдых обложках, но на плохой бумаге. Зато с рисунками. Эти странноватые чёрно-белые рисунки напоминали иллюстрации к книгам по декоративному искусству, которые любил Аллаэк — переходящие одно в другое изображения, искажённые пропорции, загадочная глубина чётко обрисованных теней... Книг было много; Унэйри взял одну, называвшуюся странно — "Гуси-гуси, га-га-га..." Вроде бы это земная считалка, он, кажется, даже слышал её от игравших в парке младших землян...

Это было несколько дней назад. 20 июля, в Праздник Воинов — день славы русского оружия. На этот раз его не позвали, но он не обиделся, потому что понял причину. Даже в комнате за закрытыми окнами было слышно, как гремит ликованием всё имение. Унэйри не пошёл смотреть даже на местный парад, хотя было, конечно же, интересно. А считалку услышал уже вечером и удивился, увидев в библиотеке книгу с таким названием.

А книга оказалась интересной, хотя и фантастической. Правда, он не сразу понял, что это фантастика и, уже прочитав чуть ли не треть, всё гадал, когда и где в земной истории такое было. Потом дошло — нигде и никогда, автор полностью выдумал мир и писал про него. У сторков не было таких книг, по крайней мере, Унэйри не слышал про них — когда не сказка, не легенда, а именно серьёзное описание несуществующего мира.

Да, интересно получилось. Вот только...

"Смотрит - слева синяя вода, справа - до самого края земли высокая трава с цветами и густые рощи среди лугов, будто острова. А между рощ, над травою, там и тут белые дома с красными крышами стоят, а от домов идут люди. Мужчина идёт и женщина и девочка с мальчиком. Волосы у них жёлтые, глаза синие, а лица добрые. А впереди рыжая собака бежит, хвостом машет. Глаза у собаки золотистые, язык розовый, и она будто смеётся. Гуси тут как закричат:

"Люди-люди, га-га-га! Мы вам мальчика принесли с дальней стороны!" И улетели.

Маленький рыбак стоит и не знает, что делать. Собака подбежала, стала тёплым языком последние ранки на нем зализывать.

А девочка спрашивает:

"Ты чей?"

Он говорит:

"Ничей, сам по себе. Меня гуси принесли..."

Женщина говорит:

"Хочешь с нами жить? Я буду твоя мама..."

Он как побежит, как обнимет её...

Мужчина говорит:

"Я буду твой отец".

Мальчик говорит:

"Я буду твой брат".

А девочка:

"Я буду твоя сестра".

А собака ничего не говорит, только хвостом машет, но и так все понятно...

Вот и вся сказка..."

Вот и вся сказка. Глаза опять мокрые, вот ведь глупость... Противно даже, как он тут размяк.

"Он как побежит, как обнимет её..."

Да что ж такое... Унэйри накрепко стиснул зубы, сжал веки, двумя решительными движениями кулаков стёр выступившие слёзы. Вздохнул и хотел читать дальше (что же там будет в конце, спасёт это недоразумение на двух ногах детей-заключённых?!), но...

— Тук-тук, можно?

Унэйри быстро повернулся к двери, а там... там уже появился улыбающийся День! Коричневый, глаза особенно светлые, а волосы совсем белые.

Вернулся, радостно подумал сторк и почувствовал, что сейчас улыбнётся тоже. Но удержался от такого недостойного поступка, встал, снова откладывая книжку. Сдержанно поприветствовал землянина коротким жестом.

— О, Крапивин, — заметил День, мельком посмотрев на книжку, лежащую на кровати. Внимательно посмотрел в лицо Унэйри — и... ничего не сказал, но в его глазах сторк прочёл очень многое. Например, то, что Светлову-младшему всё понятно. День плюхнулся на кровать, быстро посмотрел себе под ноги, вскинул выгоревшую голову и сказал: — Ты знаешь, а я про тебя думал.

Признание было неожиданным. Унэйри не знал, что ответить. А День, улыбаясь, поднялся и достал из бокового кармана шортов длинную серебряную цепочку из плоских маленьких звеньев. Цепочка была продета в отверстие листовидного камешка — не очень большого, приятного золотисто-коричневого цвета, словно сгусток старого мёда.

— Вот... Это с Чёрного Моря.

— Благодарю... — осторожно сказал Унэйри, принимая цепочку. Камешек был... привлекательный, так правильней всего сказать. Но у землянина такой вид, словно он дарит сокровища с острова Код'исс. День посмотрел слегка удивлённо, потом засмеялся:

— А, да. Ты же не знаешь! Это сердолик. Он сам по себе совсем не дорогой, хотя из него разные штуки делают красивые. Но дырочку видишь? Так вот — её никто не делал. Она сама появилась. Море протёрло. Такие камешки называются "куренной бог", их раньше дарили воины... — День замялся, — ...ну, товарищам по куреню, по подразделению. Считалось, что это сильный амулет, чтобы отвращать несчастья. Потом про этот обычай забыли и стали называть такие камешки глупо — "куриный бог". А дарить всё равно не перестали. Ну вот я — тебе.

Унэйри взглянул на камешек совсем иными глазами. Сторки не носили амулетов, хотя он и знал, что это такое. Строк сам себе амулет на удачу и счастье. Но День — не сторк...

И он привёз этот странный камень с далёкого моря. И никуда больше не заходил — Унэйри вдруг понял это совершенно ясно, отчётливо до прозрачности.

И, кивнув, осторожно надел камешек на голую шею. Поправил — точно по центру груди — не сводя взгляда с землянина. А тот, словно и не было ничего, деловито спросил:

— Пойдёшь на День Жатвы?

Унэйри подумал и кивнул по земному. Он хотел пойти на земной день начала уборки урожая. И побаивался (без причины), что его опять не пригласят.

— Вот только отец завтра улетает воевать, — День погрустнел, но потом гордо тряхнул головой: — Вот такой он у меня! Ну и хорошо, конечно, что я старшим останусь — праздник мне вести, я давно мечтал...

— Съездим послезавтра на залив? — спросил Унэйри. — Я хочу посмотреть ваш океан.

День кивнул:

— Конечно.

* * *

Траурные длинные полотнища бились на поднявшемся с утра ветру, как чёрные змеи — и разлитая в воздухе горечь напоминала Сторкад, которого Унэйри никогда не видел, но о котором знал всё. Над имением стоял еле слышный, но в то же время всепроникающий вой — это выл, сидя у двери кабинета Светлова-старшего, белоснежный Вихрь.

Никто не пытался заставить пса замолчать. Он выл за всех, потому что был собакой и мог делать это без урона для чести.

Люди молчали. И это молчание наполняло имение, как непроглядная чёрная вода, стылая и недвижная — до краёв...

...Вице-адмирал Светлов погиб 29 августа 23-го года Первой Галактической Войны в бою около ФорнацисаВ, когда передовой отряд под его командой схватился с двумя сторкадскими кораблями после того, как те отказались сдаться. Корабли были наспех переделанные из грузовых судов вспомогательные крейсера.

После уничтожения первого из них второй, уже сильно повреждённый, протаранил флагманский крейсер Земли...

...Прямо на дорожку — ту самую, по которой давно (на самом деле — совсем недавно) подкатил к парадному крыльцу экипаж, в котором ехал он, Унэйри — просто-таки рухнул какой-то мальчишка, за плечами — ранец-вертолёт. Сбросил его, побежал, прихрамывая — подвернул ногу — на крыльцо и накрепко обнялся с выбежавшим Днём, который крикнул: "Игорь, мой папа..." — и задохнулся. Они так и замерли и, кажется, День плакал... а, может быть, это только показалось — и в любом случае Унэйри ещё ничего не понимал. Только подумал, что это, наверное, тот самый Рыгор Баланчук... но при чём тут Светлов-старший?

А потом он понял. Всё понял...

...Унэйри никуда не выходил. Но он видел всё — это и многое другое — из окна. Видел и то, как День — в лицейской форме, негнущийся и плоский, как вырезанный из латуни старинный солдатик — несёт впереди траурной процессии серебристую урну. От вице-адмирала не осталось ничего, что можно было похоронить, он не лёг на родовую Площадку Сожжений и урна была условностью... Дальше шли ещё люди, много, они несли венки и портреты, шла одетая в чёрное хозяйка дома, ведущая за руки других сына и дочь — но Унэйри видел только Светлова-младшего.

Но он теперь не "младший". Он теперь старший. Как был на недавнем Празднике Урожая. Как мечтал.

— Теперь у тебя тоже нет отца... — прошептал сторк, комкая отодвинутую в сторону занавесь. — Теперь ты хотя бы немного знаешь, как это... — в его голосе было злорадство.

Но уже в следующий миг он отшатнулся от окна и, резко повернувшись, словно отражая атаку со спины, крикнул в пустоту комнаты — сжав кулаки, остервенело:

— Уходи! Пошёл прочь! Дрянь!

В коридорчике метнулось эхо — невидимой жуткой, но торопливой птицей... эхо ли? Тяжело дыша, Унэйри разорвал ворот рубашки и упал на постель. Его заколотило, но заплакать, как тогда, в ночном, не получалось, и даже глаза не могли намокнуть — как над той книжкой — и он просто сипло и тихо выл, корчась на покрывале и то комкая его белыми пальцами руки, то пытаясь разорвать. Другой рукой он изо всех сил сжимал амулет на шее. Ему виделся белый беззвучный взрыв в чёрном провале космоса, рваные осколки отцовского корабля, летящие в разные стороны, с хлопком лопающийся мостик — и, по странному капризу сознания, одновременно он видел, как взрывается нос земного корабля и командир Светлов испаряется в высокотемпературной вспышке...

...как будто они — его отец и отец Дня — убили друг друга. Хотя их смерти разделяло немалое время и вовсе уж безмерное пространство. И оба погибли, веря, что побеждают.

Но отделаться от этого жуткого видения не удавалось.

Потом прекратился вой — и Унэйри как-то сразу понял, что пёс адмирала умер.

В коридоре зазвучали шаги. Размеренные и тяжёлые. Унэйри уже давно угадывал Светлова-младшего по шагам, это были не его шаги... но в то же время сторк отчётливо знал: это идёт именно он.

Просто изменившийся.

Унэйри сел на кровати и понял, что уже вечер. Серые тени лежали в углах и лишь на полу горел узкий алый штрих заката — словно окровавленная тарва, брошенная кем-то. Где-то вдали играла печальная маршевая музыка и неразборчиво слышался голос, что-то говоривший... Значит, церемония похорон окончена? Наверное, да. Теперь они поминают погибшего.

"Может быть, он идёт убить меня?" — подумал Унэйри и только сейчас выпустил амулет, посмотрел мельком на его отпечаток, казалось, навсегда врезавшийся в ладонь... но это пройдёт. И мысль эта глупая, потому что война не знает личных счётов. Ни у землян, ни у сторков. Но мысль была ещё и неотвязной — и он сидел, глядя на открытую дверь, пока День не вошёл.

Землянин был всё ещё в форме. Глаза сделались большими, как у кетти с Арк-Брикта, День осунулся и какое-то время просто стоял на пороге такой же бесплотный, каким Унэйри несколько часов назад видел его на аллее через окно — только теперь не металлически-латунный, а... Сторку подумалось даже, что это и не День, а его ф'эч... но ф'эч невидим, да и есть ли у землян этот дух? Но потом День шагнул в комнату и обрёл вещественность.

— Я сяду? — спросил он стеклянно. Унэйри поспешно подвинулся, как будто на кровати не было места. День сел — осторожно, как на что-то очень хрупкое. И тут же сломался в суставах и закрыл лицо руками. Его плечи задрожали. Никаких звуков не было, но Унэйри понял, что День плачет.

Теперь — точно плачет.

У него тут столько товарищей, подумал сторк. Сюда прилетел его лучший друг. А пришёл он ко мне. Потому что я тоже потерял отца? Но в имении легче перечислить тех, у кого отец жив... Потому что я чужой и при мне не стыдно заплакать? Может быть, дело в этом? Или в чём? Почему он плачет здесь, хотя до этого не уронил ни слезы — это видно?

— Это было очень больно, — услышал Унэйри свой голос. И увидел свою руку, ту, со следами амулета, обнявшую землянина за плечо, за жёсткий лицейский погон. — Так больно, что я не мог ни сесть, ни лечь, ни остановиться — ходил и ходил по комнатам, по двору, по крыше, взбирался на башни и спускался обратно... Мать послала за мной Лееда, он был Безродный, инвалид войны. Она боялась, что я брошусь вниз с башни или утоплюсь в реке... — плечи землянин продолжали дрожать, но руки от лица он убрал. Лицо было спокойное, залитое слезами... — Но я был слишком маленький, чтобы покончить с собой. А боль — слишком большая для такого маленького существа... Я не верил, что больше никогда не увижу отца. Я гордился тем, что он умер за Праотца, за Сторкад, за нашу победу — и больше всего на свете хотел его увидеть снова и готов был сам себя задушить за свою гордость его смертью. Увидеть хотя бы на минуту! Мне казалось, что сейчас лопнет голова... — День совсем выпрямился и не сводил глаз с Унэйри — мокрых, злых, требовательных. — Леед поймал меня за руку, когда я в очередной раз поднимался по лестнице. Сел на ступеньку, силой поставил меня между колен. Я крикнул ему: "Как ты смеешь меня трогать, Безродный?!" А он ответил: "Смею, потому что хочу рассказать тебе секрет, сын рода Уадда. Когда тебе совсем плохо — посмотри в небо и скажи громко: "Что выше меня — умереть не может. Этот простор не может быть ложью. Взгляд подниму в высоту, спокойствие обрету, бессмертие обрету."

Впервые в жизни Унэйри сложил на русском что-то, похожее на стихи, заставив себя переводить слова родного языка — те, что переводить было нельзя, потому что, наверное, невозможно было перевести. Но, похоже, у него получилось, потому что День слушал, не мигая и чуть пошевелил губами, словно заучивая наизусть. А Унэйри продолжал свой рассказ:

— А потом Леед сказал: "У меня нет Рода, но у меня был отец и он погиб в начале этой войны за Сторкад, Род мой и Родину. Он не мог врать. Теперь повтори то, что я сказал и можешь пойти и потребовать, чтобы меня наказали." И я повторил, День. И смог думать, смог остановиться, смог дышать и даже заплакать. Тогда мне уже было стыдно плакать и я смог понять, что это стыдно — и перестать. Я снова стал живым.

Он замолчал. И День молчал тоже. Тогда Унэйри повелительно сказал:

— Давай.

— Что? — быстро спросил День. Унэйри потребовал:

— Встань, подойди к окну и скажи то, что я сказал.

Опять молчали оба. День прерывисто дышал... потом встал и, в два широких шага подойдя к тёмному окну, посмотрел вверх — туда, где перемигивались крупные августовские звёзды земного неба.