По делам их (Главы 16-23)

Курт промолчал, чувствуя, как щеки заливает бледность, и тот качнул головой, вновь разразившись вздохом.

— А напрасно. Наверняка у вас с Гретхен выстроен план избавления от моей персоны; в этом я даже не сомневаюсь. Однако же, задумайтесь над тем, насколько ненадежны ваши собственные вложения, майстер инквизитор. Когда ваше общество надоест ей — что с вами будет? Ведь не полагаете же вы, в самом деле, что ваша с нею восторженная страсть будет длиться вечно? Пусть чувства будут живы год, три, пять... Но после — всего, что вы сможете ей дать, ей станет мало. В лучшем случае вас перестанут замечать, в худшем... Вы знаете.

— Неужто подбиваете на предательство? — криво усмехнулся Курт, тот пожал плечами:

— Впервой ли вам?

Он сжал кулак, вскинув голову, но в ответ ничего не сказал, лишь стиснув до боли зубы; герцог кивнул.

— Я вижу, кое-что вы уже осознали; хорошо, что сейчас у вас хватило ума не впасть в буйство, майстер инквизитор. Быть может, оттого, что понимаете мою правоту?

— Что вам нужно от меня? — спросил курт устало. — Вам-то я уж точно не смогу быть полезен.

— Как знать, — возразил фон Аусхазен убежденно, оглянувшись через плечо на темный ход, где исчезла Маргарет. — Вы неглупы, готовы к переменам и — занимаете кое-какое место в нашем мире; маленькое место, однако же, не ничтожное, которое с помощью покровителя малышки Гретхен можно весьма скоро повысить. Я вполне отдаю себе отчет в том, для чего я нужен здесь, для чего нужен ей, однако я не желаю всю жизнь быть лишь благотворителем. А мое разительное отличие от этого таинственного господина состоит в том, что я предпочитаю работать со всеми, кто склонен к сотрудничеству, не привередничая, не придираясь к мелочам и не ожидая слишком многого. По моему глубокому убеждению, пригодиться может всякий, и от самого незначительного из союзников подчас можно ожидать судьбоносных поступков... Это первое. И второе: мы с вами, как бы вам ни было неприятно с этим соглашаться, в одном положении — ad summam[173], каждый из нас обречен в будущем проститься с земным бытием не по своей воле и в самый неожиданный момент. Если вы не испугаетесь над этим задуматься, вы поймете все сами; собственно, уже начали понимать...

— Предлагаете прикрывать вам спину от коготков Маргарет? — сквозь болезненную улыбку выдавил Курт. — Lepide[174].

— Взгляните на нашего святого отца, — с такой же хмурой улыбкой посоветовал фон Аусхазен. — Он тоже полагал ситуацию забавной. Думаю, когда он очнется от удара Петера, он круто переменит свое мнение.

— Как знать, — снова бросив взгляд на неподвижного князь-епископа, возразил Курт, — быть может, мне повезет?

— Вы не игрок, майстер инквизитор; в ваших глазах нет азарта. В ваших глазах я вижу расчет. Что в самом деле забавно, так это то, что этого не видит наш тайный покровитель; может статься, слишком избалован дарованными ему судьбой способностями и слишком полагается именно на них... Я вижу, огонь в глазах несколько утих, майстер инквизитор? Это обнадеживает. Собственно, что нам с вами делить? Гретхен? Бросьте; это она делит любого, к кому прикоснется — делит между собою и окружающим миром, нарезая на ломти, пока не истечете кровью. Вам было бы лучше никогда не знать ее и никогда не делать того, что сделали; но коли уж вы так или иначе впутались в это, придется выживать. Выжить подле ее каблука невозможно... Сейчас я не надеюсь склонить вас на свою сторону, майстер инквизитор; если б это удалось столь легко, я допустил бы лишь две мысли: либо что вы прикидываетесь, либо — что вы глупее и слабее, нежели я полагал. Но вы сами, я уверен, после всего, что увидите здесь, после того, как увидите ее по окончании обряда — вы сами задумаетесь над моими словами. Я знаю также, что гордость не позволит вам завести об этом разговор самому, когда вы осознаете справедливость всего того, что услышали от меня сегодня, а посему я просто задам все те же вопросы сам — несколько позже, когда до вас дойдет смысл произошедших в вашей жизни перемен.

— Не утруждайте себя, — отозвался Курт, и герцог снисходительно улыбнулся.

— Не слышу твердой убежденности в вашем голосе, майстер инквизитор.

Он не ответил, увернувшись от ладони, попытавшейся покровительственно похлопать его по плечу, и отошел к дальней стене, усевшись на один из стульев. От того, на котором несколько минут назад восседал человек в капюшоне, словно тянуло холодом, неощутимым, неосязаемым, но чувствуемым всей кожей.

Глава 23

Князь-епископ очнулся нескоро; распахнув глаза, несколько мгновений он смотрел в потолок над собою мутным и непонимающим взглядом, а потом рванулся, сотрясаясь всем телом, застонав и огласив комнату словами, от которых фон Аусхазен гадливо поморщился. Дальнейшее было ожидаемым — от ругательств и стонов тот перешел к мольбам, после — к угрозам и вновь к просьбам; присутствующие хранили молчание. Герцог, кажется, пребывал сегодня не в духе, а Курт попросту был поглощен иными мыслями, в которых обреченный святой отец занимал место мизерное и незначительное. Наконец, когда крики и плач стали уже раздражать, фон Аусхазен со вздохом кивнул телохранителю:

— Заткни его, Бога ради, Петер.

Солдат молча прошагал к вороху тряпья, некогда бывшему архиепископской одеждой, выбрал кусок подлиннее и пошире и соорудил весьма профессиональный кляп. Еще минуту тот пытался ловить взгляды присутствующих, мыча нечленораздельные моления, но вскоре, поняв тщетность своих усилий, умолк, давясь слезами в горле.

— Чем они там занимаются столько времени... — тихо произнес фон Аусхазен, обернувшись на вход, и в ту же секунду на пороге возникла фигура в капюшоне.

— Терпеливые наследуют землю, ваша светлость; помните Завет, — произнес шепот укоризненно; тот отступил.

— В Завете такого не сказано, — возразил герцог, отведя взгляд, и фигура пожала плечами:

— Будет. Ну, хватит вольностей; станем серьезны. Время пришло.

Маргарет шла следом — не глядя по сторонам, не бросив ни взгляда на присутствующих в комнате людей, не удостоив ни единым взором забившуюся в ремнях жертву; глаза ее были устремлены перед собою, и Курт засомневался даже, что сейчас они вообще видят что-либо, касающееся этого мира. Платье она сменила на накидку — легкую, струящуюся, и по тому, как при каждом шаге обвивал ноги тонкий шелк, Курт понял, что кроме этого эфемерного одеяния на ней нет ни клочка иной одежды. Обувь она сняла тоже, ступая по каменному полу легко, как кошка, и так же мягко, будто готовясь в следующее мгновение сорваться с места в прыжке, сжав в коготках трепещущую в ужасе добычу...

Следом шагнули двое, замерев по обе стороны от единственного выхода; их подошвы ударили в камень гулко после тихих шагов безликого чародея и неслышной жрицы. Оба были не вооружены, однако Курт понял — не увидел это в их движениях, не прочел по лицам, не вывел из каких-то мелочей в их внешности, а — просто понял, что не мечи их главное и самое опасное оружие. Эти двое были с тем, безликим, и это все объясняло.

Более не сказано было ни слова, не произнесено ни звука, лишь князь-епископ продолжал стонать и биться в путах, однако на него сейчас Курт внимания не обращал.

Все, прочтенное им о подобных ритуалах когда-то в академии и после, в архиве Друденхауса, грешило неточностями, неполнотой или недостоверностями, и кроме прочих мыслей и чувств его одолевало и самое обыденное любопытство. Поднявшись, он приблизился к жертвеннику, остановленный движением руки безликого за несколько шагов до каменной плиты; герцог встал неподалеку, и оба его телохранителя замерли за спиной господина дознавателя. Судя по всему, в его должном поведении сомнения все же сохранялись немалые...

Тем временем на пол по обеим сторонам плиты встали две чаши, и Курт припомнил, что в камне выбиты два желобка, которые он при первом беглом взгляде счел фрагментами древней полустершейся резьбы и которые, похоже, предназначались для стока крови. Чуть погасшие курильницы были заполнены снова, и в воздух ринулись ароматы, кружащие голову; и с миром вокруг внезапно что-то произошло — вновь стали явственно различимы все детали окружающего, вновь все стало восприниматься отчетливо и полно, будто тело могло теперь не только видеть и слышать, не только внимать запахам и звукам, но и ощущать нечто, чего как будто не замечало до сей минуты, но что всегда пребывало здесь, рядом, окружало всегда, не видимое, но существующее. И вместе с тем все словно отдалилось — стены, пол, тяжелый темный потолок и даже бьющийся свет факелов и светильников; все стало будто нарисованным или вытканным на старом, потрепанном гобелене, словно не настоящим или попросту ненужным, и все, что осталось — два человека у жертвенника и каменная плита, и даже жертва проступала в этом новом мире просто аморфной грудой мяса и крови.

Безликая фигура замерла у изголовья, а неслышная похожая на кошку жрица встала слева; сейчас Курт видел лишь ее спину — прямую и неподвижную, и — в опущенной вдоль тела руке — короткий нож с серповидным лезвием, отблескивающим в свете огня алым трепещущим светом.

На прочих он не смотрел и сорвавшихся уже на задушенный визг стонов привязанного к жертвеннику человека не слушал и не слышал — он слушал тишину, слушал, как в этой тишине различаются звуки, на которые прежде не обратил бы внимания и которые, казалось, вовсе недоступны для человеческого уха — шорох шелковых складок одеяния неподвижной женщины в пяти шагах от него, потрескивание крупинок благовоний в курильницах, шелест пламени факелов и светильников и биение собственного сердца, поразительно ровное, спокойное и почти безмятежное. И когда в тишине разнесся голос, лишь краешком сознания он отметил, что голос этот чуть слышится, что он должен слышаться едва-едва, что слова произносятся почти одними губами, и в любое другое время, в ином месте и ином мире он попросту ничего не расслышал бы и не разобрал ни звука.

— Zi'dingir mul'dilbat

Ilu Ishtar beltum sha ilani

Ilu Ishtar sharrat ki'mul'an'el

Sharrat sharrati iltu ilati

Sharrat sha kishshati nishi

Ia cit'shupu Ia urru shami u ircitim

Ia dapintu sha cabi nakirtim

Labbatum sharrat tahazi

Shemuya.[175]

Momentum veri, снова проговорил он мысленно, точно бы довершив произнесенное жрицей, и невообразимым усилием воли отогнал от себя мысли прочь — все до единой, каждую; все эти размышления сейчас не имели смысла, были ненужными как никогда, лишними. Сейчас в голове должна быть пустота; сейчас важным было лишь то, что происходило в пяти шагах от него, важным был этот новый мир, в котором были только безликий чародей, жрица и алтарь, в котором даже сам он был словно частью этих стен или случайно залетевшей в комнату пылинкой, бесплотным зрителем, не связанным с реальностью и не существующим в ней...

— Ishtu babi ilu Nabu ili rabi alsiki

Mu'ma shemuya ina ashari sha ilu Nabu enenuki

Sharratum sha sinnishati u karradi alsiki

Beltum sha calati u epi

Shemuya.[176]

Она вскинула руки; накидка свободно соскользнула с плеч, упав на пол темным шелковым облаком, обнажив белую кожу, тоже отливающую розово-багряным светом, как и лезвие ножа в тонких пальцах.

— Kima sha bi'ri'ig atti u kishshati nishi imhuru

Alsiki

Shemuya.

Nin'kur'ra

Nirartu

Iltu ameli

Iltu sinnishti

Igi'ki mituti ippish.[177]

Сейчас не было и мысли о том, что он видит перед собой просто женщину (свою женщину) обнаженной, а главное — что таковой ее видят другие, для чьих глаз не предназначено это тело; и не оттого лишь, что ни один взгляд не загорелся вожделением, ни один не заскользил по этой светящейся алым коже. Просто: это было сейчас неважным. Или — не это сейчас было важным...

Она опустила руки; различимо было лишь движение локтя — ни на миг не промедлившее, уверенное и короткое, скопище мяса на каменной плите содрогнулось, словно надеясь уползти от лезвия, рассекающего вену у локтя. В тишине простерлись секунды — быстрые и долгие, и, разбивая безмолвие на куски, по дну одной из чаш застучали первые капли.

— Ilu Ishtar sharrat mushi bab'iki put'u

Ilu Ishtar beltum sha calati bab'iki put'u

Ilu Ishtar namcaru sha kishshati nishi bab'iki put'u

Bab sha mul'dilbat pu'tu.[178]

Капли падали с размеренным глухим звоном, учащаясь и все больше торопясь, и голос жрицы стал громче и насыщенней, точно капли эти были водой, впивающейся в иссушенную землю, где закаменел в ожидании всход, готовый пробудиться к жизни и теперь восстающий, напоенный и воспрянувший.

Она обошла жертвенник, встав теперь справа — каждое движение, каждый шаг словно были частью странного танца, такой же частью, как все сегодня; она не шла — стлалась, перетекая из одной части такого странного в эту ночь мира в другую, непередаваемо сильная сегодня и неизъяснимо прекрасная — обнаженная жрица с хищно сияющим лезвием в руке, окрасившимся алым.

— Inim'inim'ma shu il'la ilu Ishtar'kan.[179]

Ему не пришло в голову, что призрачный, тихий свет, возникший над жертвенником, есть творение его рассудка, замутненного сладковатым дымком благовоний, так перекроивших окружающее, не подумалось, что это лишь воображение играет с ослабевшим разумом; ни на миг не возникло сомнений в том, что нечто, напоминающее бьющую сквозь листву в подлеске луну, вошедшую в полную силу, на самом деле есть, существует, живет в пяти шагах напротив...

— Sħaa raoħtu'ge traoma... Sħaa traoma'k'ge kramokyar.

Этот голос был другим, голос безликого — такой же безликий, бесцветный; и сколь бы ни были ничтожны познания в приоткрывшихся сегодня тайнах, каким-то нервом, сутью, памятью, спрятанной не в душе даже — в теле, в костях, в крови — ощутилось разительное отличие этих слов, голоса, пробуждаемой им силы от всего того, что было услышано прежде...

— Sħaa kraman ten kraman vorshaera'n z'darmenar kraman'ke.

И вновь вернулось чувство осязаемого физически холодного ветра, принесенного неведомо откуда в эту окованную камнем комнату, и тени, бросаемые бьющимся пламенем светильников и факелов, словно зажили сами по себе, не согласуясь с танцем огненных языков, все более темные, насыщенные, живые...

Momentum veri...

Холод. Холод расползался по спине, точно развивающийся клубок змей — медленно, неотвратимо, проникая в сердце и сковывая мозг острым обручем, и сбросить это леденящее чувство стоило усилия нечеловеческого; нечеловеческого — как и все, что происходило здесь и сейчас.

Сейчас...

Nunc aut nunquam[180].

Сейчас.

Пять шагов, отделяющих его от обнаженной жрицы, Курт преодолел спокойно — почти праздно, так размеренно-невозмутимо, что и телохранители герцога, и двое, явившиеся вместе с безликим, не сразу осознали, что происходит, не сразу сорвались с места, чтобы помешать ему.

Последний шаг. Последний спокойный удар сердца. Последнее мчащееся вскачь мгновение.

Маргарет успела обернуться, когда он аккуратно взял ее за правое запястье, успела бросить взгляд — удивленный, растерянный; именно это выражение застыло в мертвых глазах Филиппа Шлага, в последний миг своей жизни понявшего, что предан, растоптан, что человек, которому безоглядно верил, наносит вероломный удар в спину...