"Ночи Белладонны и другие рассазы"

— Не вини Маруди, — сказал хороший человек Этрато, один из руководителей силовых установок. — Какие бы решения ни принимались, она в них не участвовала. И она права, что ищет способы, с помощью которых мы можем что-то спасти. У нас есть обязательства — моральная прерогатива.

— Не говори нам о морали... — начала добрая женщина Ревда, сжимая и разжимая кулаки.

Прежде чем кто-нибудь разошелся всерьез, я подошла к стене и открыла заранее загруженную схему. Она выглядела какой-то пьяной, схематичной, моя координация все еще была вялой.

— Допустим, мы здесь, — сказала я, указывая на точку, находящуюся на расстоянии двух третей пути вдоль линии, соединяющей Землю и Провиденс. — Не обязательно точно. — Под кончиком моего пальца появилось размазанное изображение "Одуванчика", очерченное этой линией. — Учитывая повреждение двигателя, мы не можем снизить скорость. О каком-либо заселении системы назначения тоже не может быть и речи.

— Расскажи нам что-нибудь, чего мы не знаем, — попросил Силестат.

— Но мы все еще можем искупить свою вину, — сказала я, снова постучав по стене, заставляя корабль двигаться вдоль линии. — Когда достигнем этой системы, то пролетим через нее всего за несколько дней. Это время можно использовать для сбора информации.

— Нам это ни к чему, — сказала Ревда.

— Да, — согласилась я. — Но однажды Земля пошлет другой корабль. Мы сможем предоставить им данные, которых у нас не было. Карты, состояние поверхности... погодные системы, химия атмосферы и океана, подробные биомаркеры... они смогут организовать экспедицию гораздо эффективнее. — Я сглотнула, понимая, что правду нужно сказать, какой бы неприятной она ни была. — Мы умрем. Это неизбежно. Но можем сделать одно доброе дело для будущих пилигримов.

— Один шанс, — мрачно сказал Этрато. — Лучше убедиться, что мы все сделаем правильно.

Я снова прикоснулась к стене, заставив корабль вернуться в прежнее положение. — Нет. Два шанса. В одном подходе мы используем "Одуванчик". Да, большинство наших возможностей в этой корзине. Но если сейчас запустить служебную капсулу, это может дать нам вторую пару глаз, еще одну точку для наблюдений.

От корабля отделилась наклонная линия. По мере движения корабля вдоль линии точка отходила. Это была капсула, увеличивающая расстояние между собой и материнским кораблем.

— Только одна загвоздка, — сказала Ревда. — Служебные капсулы не летают сами по себе. Какой-нибудь дурак все время должен был бы находиться внутри этой штуки. Или ты забыла об этом?

Я встретила ее презрение улыбкой. — Не забыла, нет.

Я наблюдала, как "Одуванчик" уменьшается, превращаясь в тусклое серое пятнышко.

Впереди виднелась красная звезда, лишь немногим более яркая, чем все остальные. Все еще было слишком далеко, чтобы невооруженным глазом можно было разглядеть сопровождающие ее планеты, не говоря уже о каких-либо полезных деталях. Но это изменится к тому времени, когда я выйду из спячки.

Когда я готовила капсулу для длительного сна, Силестат спросил меня, как у меня дела.

— Со мной все будет в порядке, — сказала я. — У меня есть работа, что-то полезное. Мне этого достаточно. Просто убедитесь, что вы получили хороший набор наблюдений с вашего конца базовой линии, и мы дадим Земле что-нибудь, за что она действительно будет благодарна.

— Это хорошее дело, которое ты делаешь, добрая женщина.

— Долг, — ответила я, двигая рукой, чтобы отключить канал связи. — Вот и все.

Я открыла глаза и увидела тишину и одиночество. И так же быстро зажмурилась.

Солнечный свет заливал капсулу. Я поднесла ладонь к стеклу иллюминатора, пытаясь уловить хоть немного этого живительного тепла. Это был обещанный нам свет, свет, который должен был поддерживать нас, когда мы обустраивали бы дом на Провиденсе, обосновываясь у другой звезды.

Но это далекое тепло, переданное моей коже через стекло, было самым близким ощущением того, как звезда питает меня. Провиденс никогда не будет нашим. Лучшее, что мы могли сейчас сделать, — это направить наши приборы дальнего действия на эту планету, представляя себе ветры, которых мы никогда не почувствуем, береговые линии, которых мы никогда не коснемся. Но делая дело добросовестно, вкладывая душу в эту работу, проводя наилучшие наблюдения, какие только могли, и передавая наши находки обратно на Землю, чтобы вторая экспедиция могла начать свое путешествие с огромным преимуществом по сравнению с нашей собственной.

Моя собственная роль в этом начинании была ничтожно мала. У меня не было иллюзий на этот счет. В лучшем случае, я бы заполнила несколько незначительных пробелов в наших материалах.

Что имело значение, так это символичность моего путешествия. Предложив идею капсулы, а затем вызвавшись лететь на ней, я создала объединяющий центр для экипажа. Силестат, Этрато и другие отошли от края пропасти. Моя жертва была очевидна и неоспорима. Она вдохновила все подразделения на сотрудничество и примирение. Судьба корабля осталась неизменной, но, по крайней мере, теперь мы обрели цель, общее достоинство.

Я чувствовала тихое удовлетворение. Я поступила правильно. Мы поступили правильно.

Пришло сообщение с "Одуванчика".

— Я подумал, что ты оценишь эти изображения Провиденса, — сказал Силестат после нескольких неловких вступительных слов. — Мы оплакивали их часами, так что будет справедливо разделить с тобой нашу печаль. Это прекраснее, чем мы могли себе представить, добрая женщина Маруди. Нетронутый, неприрученный — Эдем. Это будет прекрасный мир для какого-нибудь другого паломника.

— Но не для нас, — прошептала я.

Он был прав. Снимки были великолепными, душераздирающими. Лазурные моря, окаймленные золотом побережья, зеленые леса, продуваемые всеми ветрами саванны, сверкающие, как алмазы, горные хребты. Мир, в котором мы могли бы жить, с небольшими изменениями. Мир, который мог бы стать нашим.

Я подавила свою печаль. Было неправильно завидовать тем, кто придет после нас, тем, кто действительно будет знать атмосферу своего мира, его ароматы и вечернее настроение. Лучше сделать что-то, что будет направлять их в пути, что-то, что поможет им. Я была уверена, что они были бы благодарны. Они воздвигли бы памятники нашей щедрости.

Кое-что привлекло мое внимание.

Это было в сводке показаний датчиков самой капсулы, не имеющей ничего общего со снимками, присланными Силестатом.

Капсула обнаружила что-то на неосвещенной поверхности Провиденса. Это было в той части планеты, которую никогда не было видно с главного корабля, и это было одно из "слепых пятен", которые я должна была заполнить для полноты картины.

Тепловая сигнатура.

Я уставилась на нее, ожидая, что какая-нибудь кратковременная неисправность исчезнет сама собой. Но сигнатура осталась. Во всяком случае, она становилась все ярче и отчетливее на фоне темноты.

Я приказала капсуле сосредоточить свои датчики на этой области, пока она еще была в поле зрения.

Изображение стало четким.

Тепловое пятно находилось в прибрежной бухте, именно там, где мы могли бы разместить поселение. Это был портовый город с паутинными линиями, расходящимися к более отдаленным населенным пунктам. Они тоже излучали тепло, начиная светиться в темноте. Как лава — линии связи, передвижения и распределения энергии. Горячие движущиеся искры транспортных средств, поднимающиеся в небо.

Я поняла.

Они приглушили освещение, отключили питание на тот период, когда их могли обнаружить, даже когда они находились вне прямой видимости главного корабля. Но теперь они думали, что находятся в безопасности. Они выводили свой город и его окрестности из спячки, перезапускали генераторы, возвращаясь к нормальному образу жизни.

Сначала я почувствовала недоумение.

Затем подозрение.

Наконец, медленно нарастающую ярость.

Земля уже была здесь. Каким-то непостижимым образом они придумали что-то более быстрое, чем наш инфляторный двигатель. Пока мы спали, они добрались до Провиденса и освоили его.

Наши усилия были бессмысленны, наши благородные намерения неуместны. Люди на Провиденсе знали о нашем существовании. Они знали о том, что мы выжили, знали о нашем тяжелом положении, и все же хотели скрыть от нас свое присутствие.

Не потому, что мы представляли для них угрозу или имели какие-то более серьезные последствия.

Думаю, мы ставили их в неловкое положение.

Мы были похожи на потрепанных старых родственников, которые, спотыкаясь, приходят ночью, принося ненужные подарки и милости. Наше существование доставляло им неудобства. Они хотели, чтобы мы ушли. Поэтому притушили огонь в каминах, задраили двери, закрыли ставнями окна и вели себя очень-очень тихо, притворяясь, что дома никого нет.

Все это они могли бы знать, хранить в тайне, жить со своим позором, если бы не одно обстоятельство.

Они не знали обо мне.

Итак, возникла своего рода дилемма.

Моя ярость никуда не делась. Она бурлит во мне, как горячий прилив, требуя выхода. Я хочу сообщить эту новость "Одуванчику", чтобы там разделили мой праведный гнев. Это было бы правильно и исполнено долга. Мои собратья-пилигримы не заслуживают того, чтобы оставаться в неведении об этом бессердечном, рассчитанном акте обмана.

Они должны учиться, осознавать и в свое время решить, как сообщить об этом Провиденсу.

Каким горьким удивлением было бы для тех людей в том мире узнать, что их ума оказалось недостаточно. Узнать, что мы раскусили их ложь и разоблачили их стыд и скрытность, какими они были на самом деле.

Это никак не изменило бы мою судьбу и не оказало бы существенного влияния на людей на главном корабле. Но для меня было бы небольшим утешением поделиться своим открытием, снять с себя часть гнева, который я сейчас испытывал.

Так что, да, я долго и упорно думала об этом.

В уголке капсулы я нахожу засушенный лепесток.

Обитатели "Одуванчика" по-прежнему считают, что совершили доброе и благородное дело, и я не стану отнимать у них это мнение. Пусть они и дальше думают, что Провиденс не в ладах с ними, что их наблюдения вернутся на благодарную Землю, тронутую до слез их самоотверженностью. Пусть они будут довольны, зная, что их информация проложит путь для другой экспедиции, что их доброта будет звучать в веках.

Пусть они будут довольны.

Единственная загвоздка в том, что я не доверяю себе.

Я не могу допустить, чтобы это знание дошло до них. И даже если спасение неосуществимо — а это, вероятно, так и есть, — я не могу быть уверена, что не сломаюсь. Было бы слишком просто послать сигнал "Одуванчику". В данный момент моя решимость кажется абсолютной и непоколебимой. Я верю, что смогу хранить тайну до последнего вздоха.

Но то, во что я верю сейчас, и то, что я почувствую, когда будет иссякать воздух, — это две разные вещи.

Я всего лишь человек, и единственное, в чем мы не очень хороши, — это уносить секреты с собой в могилу.

Я опускаю аварийную панель над клапаном сброса давления. Кладу руку на тяжелый красный рычаг, игнорируя все более резкие сигналы автоматического предупреждения. Позволяю себе последнюю мысль: это тоже своего рода проявление доброты, хотя и не совсем то, что я имела в виду.

И тяну.

КРУШЕНИЕ НАПОКАЗ

Мы застали его разбивающим безлошадный экипаж на Мэйн-стрит в начале третьего ночи. В ту ночь шел сильный дождь, из-за которого большинство людей не выходят из дома. В Аризоне дожди почти не идут, но когда идут, то напоминают что-то библейское. Наш хулиган, должно быть, думал, что город в его полном распоряжении. Но доктор Хадсон был на выезде и поздно вернулся после родов на ранчо в Биттер-Спрингс. Доктор попытался усовестить хулигана. В ответ он получил мощный замах железным прутом, которым бандиты подпирают рельсы. Доктор увернулся от прута и, выбравшись из грязи, зашел в мой кабинет, где мы с Томми Бенедиктом пили чуть теплый кофе и гадали, выдержит ли крыша дождь.

Я пристегнул кобуру с револьвером, оставив Бенедикта за главного в кабинете.

— Вы узнаете этого человека, доктор Хадсон?

— Я его раньше не видел, Билл. Выглядит как дикарь, спустившийся с гор. Пахнет так, будто в нем еще и полбутылки джина. Чем-то раздражен.

Нам не потребовалось много времени, чтобы обнаружить, что хулиган все еще старается перед салуном Куэйла. Безлошадная повозка уже была в плачевном состоянии. Под напором прута машина лязгала, как треснувший колокол. Ее обломки уже были в грязи. Один из фонарей погнулся, и из-за этого она стала косоглазой. Я невольно представил себе избитую собаку, съежившуюся от следующего удара. Это было глупо, потому что безлошадный экипаж был всего лишь вещью, сделанной людьми из металла, резины и кожи. У него не было ни души, ни разума. Но все равно он выглядел жалким и хнычущим.

— Будь осторожен, — предупредил Хадсон, когда я приблизился к месту происшествия.

Помня о том, что едва не случилось с доктором, я выхватил револьвер и поднял его к небу, так что дождь попадал в дуло, как в трубу. — Это городской шериф! — крикнул я. — Прекратите свое занятие!

Но он не остановился, даже когда я сделал предупредительный выстрел. Мужчина продолжал замахиваться на машину, с каждым ударом приходя в еще большую ярость. Уже оторвался один из брызговиков.

Я велел Хадсону вернуться в офис и позвать Томми Бенедикта. Я обошел вокруг нарушителя, вглядываясь сквозь пелену дождя, которая стекала с полей моей шляпы, как Ниагарский водопад. Со стороны Паркера Куэйла было большой глупостью оставить свою безлошадную коляску там, в грязи и под дождем, давая всем понять, что он достаточно богат, чтобы владеть этой модной немецкой игрушкой. Но это не оправдывало действий хулигана.

Я следил и за ним, и за салуном. Не хотелось, чтобы Паркер Куэйл или его люди были замешаны в этом деле. Велика была вероятность, что все они крепко спали после тяжелого вечера, проведенного за выпивкой и картами. Но я все равно наблюдал за окнами.

Если бы я только мог рассчитать время, то отобрал бы у него этот прут. Но в последнее время я был не очень-то ловок. Особенно в холодную сырую ночь, когда пуля во мне начала извиваться. Я бросился за прутом и промахнулся. Нога у меня подогнулась, и я рухнул в грязь. Сверкнула молния, осветив все вокруг черно-белым светом. Хулиган действительно выглядел как дикарь: лохмотья, борода и безумно длинные волосы. Взбешенный моей попыткой испортить ему веселье, он бросился на меня с прутом. Быстро сообразив, что к чему, доктор Хадсон схватил меня за плечо и резко оттащил от опасности, отчего мой зад заскользил по грязи.

— Опять рана разыгралась, Билл?

Я поднялся на ноги, теперь такой же грязный, как и доктор. — Ты сделал для меня все, что мог. Копнул бы глубже, и вышел бы с другой стороны моей ноги.

Хадсон кивнул: мы оба знали, что мне повезло, что я вообще сохранил ногу после той пули Союза, угодившей в меня в 62-м. Парни получше меня ходили на протезах-колышках. Но в сырую ночь пуля янки, несомненно, напомнила, что она там.

К счастью, Бенедикт оказался проворнее, чем мы с доктором. До того, как стать помощником шерифа, он перегонял скот. Поэтому пришел со своей веревкой и с первого раза обмотал ею хулигана, как будто они оба были участниками одного циркового номера. Хадсон воспользовался случаем и завладел железным прутом. Мы с Бенедиктом схватили нарушителя и потащили его, как мешок с овсом, обратно в офис. На этом пути он сопротивлялся, и мы с Бенедиктом не раз теряли равновесие. К тому времени уже не имело значения, сколько еще грязи на нас было.