Мандаринка на Новый Год

Ей кажется, ее качает на волнах огромный океан. Странное сочетание умиротворения и возбуждения. А еще — что-то поднимается оттуда, из глубин. Что-то, что она не хочет пока осознавать. Подсознательно не хочет. Это "что-то" изменит ее жизнь, она это просто знает. Но не сейчас, еще не сейчас. Сейчас она просто отдается магии этих древних, изначальных движений. А думать — думать будет потом. Когда-нибудь потом.

И если бы кто-то все же снова включил в эти минуты секундомер, то бесстрастный прибор зафиксировал бы, что Ник ненамного опередил Любу.

_______

А потом они лежали, крепко обнявшись.

— Люб, можно, я тебя кое о чем спрошу?

— Спрашивай.

— Ты только не сердись, хорошо?

— Знал бы ты, как я не люблю такие преамбулы в твоем исполнении...

Ник вздохнул. Но, все-таки, сказавши "А"... И потом, этот вопрос его ужасно волновал — в последние несколько часов. Идея пришла в голову внезапно и мгновенно обрела статус "навязчивой".

— Люб, я спросить хотел... А ты... ну... У тебя был кто-то? Пока я... В эти три месяца?.. — чувствует, как она напряглась под его руками. — Люба... скажи... пожалуйста. Почему ты молчишь?!

— А я обиделась!

— Почему?

— Потому!

— Люба...

— Знаешь, я полагала, что у нас есть некие... обязательства друг перед другом! А ты так не считаешь, видимо?!

— Считаю! — он выдохнул облегченно, прижал к себе крепче. — Просто мы так расстались перед моим отъездом... Мне казалось, ты на меня все еще сердилась тогда и...

— И побежала утешаться к первому встречному?!

— Нет. Я просто дурак, ты же знаешь.

— Вот в этот раз даже не буду с тобой спорить! Дурак как он есть! А скажи мне, мой больной на всю голову друг, а ты сам хранил мне верность?!

Он не то, чтобы замешкался с ответом, но она успела понять, как требовательно прозвучал ее вопрос. И формулировку оценила — уже только когда она прозвучала вслух. Хранить верность? Да, черт побери, она хочет, чтобы он хранил ей верность!

— Люба... — он вздохнул куда-то ей в висок. — Даже если бы мне захотелось вдруг гульнуть налево... у меня просто не было для этого никаких возможностей.

— То есть, тебя удерживало только отсутствие возможностей найти приключения на стороне?!

— Любка... — он простонал ей так же в висок. — Ты хочешь слишком много от мужчины спустя пять минут после оргазма. Я плохо соображаю. И не так выразился. Я и не хотел ничего. И никого. Кроме тебя.

Его слова ей польстили, еще как! Но она не собиралась так легко это показывать.

— Да? — включила надменность на полную катушку. — Что-то не похоже. Я думала, мужчина после трех месяцев воздержания будет более... нетерпелив!

— Ты хочешь сказать, что тебе не понравилось?

— Я... — да как ответить-то, чтобы сохранить преимущество в разговоре?!

— Любава, открою тебе пару страшных мужских секретов...

— А ну-ка? Удиви меня!

— Во-первых, иногда мужчинам хочется именно этого.

— Чего? Пива, пиццы и футбола?

— Нежности. Вместо того чтобы наброситься на девушку аки тигр на беззащитную жертву и терзать грубым животным сексом. Иногда хочется просто... вот так. Как было у нас сначала. Я не притворялся. Мне действительно хотелось именно так. Не знаю, почему — я не психоаналитик. Но хотелось именно этого — прикосновений, ласки, нежности. Я думал, тебе понравилось...

— Очень! — тут она уже забыла о тактических преимуществах в разговоре.

— Вот и мне показалось... что тебе понравилось. Ты... у тебя в этот раз так ярко и бурно получилось...

Она засопела ему в шею.

— Чего это мы там делаем? Снова стесняемся?

— Немножко.

— Не надо, Любава. Мне очень важно видеть... слышать... чувствовать это. Когда тебе хорошо. Пожалуйста, не сдерживайся, когда тебе хорошо.

— Да у меня и не получается... сдерживаться.

— Ну и здорово.

— Давай лучше про второй мужской секрет, — она решает, что лучше все-таки сменить тему.

— А... Ну, собственно, три месяца без секса — это вообще ни о чем. От этого не умирают. И даже легкого недомогания не чувствуют. Тем более если есть чем заняться. А мне было чем.

— А я думала, тебе меня не хватало...

— Не хватало. Но это разные вещи, ты же понимаешь?

— Понимаю, — пожалуй, хватит откровений на сегодня. — Расскажи мне, чем ты там занимался? По скайпу ты был очень лаконичен. А мне интересно.

— Да я же в ресторане рассказывал...

— Совсем чуть-чуть!

— Слушай, давай, я как-нибудь потом расскажу... попозже... в другой раз, а?

И она понимает. Мгновенно, непонятно, как именно, но понимает, что стоит за его нежеланием рассказывать. Негромко и почему-то тяжело сглотнув:

— Оно открылось, да?

Она уже знает ответ, но он все равно звучит, точно так же негромко:

— Да.

Люба сжимает кулаки, ногти впиваются в ладони. Все это несправедливо. И ему больно! А она не знает, что сказать или сделать.

— Знаешь, — Ник неожиданно продолжает. — У них другой цвет кожи. У них совершенно дикие на наш взгляд обычаи. Взять хотя бы обрезание у девочек... Хотя тебе лучше об этом не знать. У них чудовищные условия жизни — у многих. Но они от этого не перестают быть людьми. И детьми.

— Ник...

— Мне Хабаров говорил... Это инфекционист наш, кажется, я тебе про него рассказывал, да?

— Да.

— Так он мне говорил, что Африка из тебя сделает либо циника, либо настоящего врача. Циником не хочу, а до настоящего врача я еще не дорос, видимо. Не для меня там.

— А... куда ты теперь?

— В отделении останусь, у Владимира Алексеевича есть для меня ставка. И я рад, знаешь.

— Ник, послушай. Я... я...

— Не говори ничего. Не стоит. Не сейчас. Мне надо это... пережить. Мы как-нибудь потом об этом поговорим, ладно?

— Ладно.

— Иди сюда. Время сопливых нежностей прошло. И настало время настоящей проверки на прочность.

— Матраса?

— Тебя!

— Ой, я вся прямо дрожу.

— Дрррожишь? — пророкотал он ей в шею. — Отчетливей дрррожи!

Она сначала рассмеялась, а потом... потом было все: и дрожь, и стоны. Но он обманул — все было по-прежнему нежно.

________

Они виделись едва ли не каждый день. Ну, через день точно. Она узнавала по звуку его мотоцикл и, только лишь услышав, выбегала из квартиры. Ник отказывался заходить. Без объяснений, а она не спрашивала. Один лишь раз решился зайти в гости — когда привез эту свою, а точнее, уже Любину джебену. Больше всего обрадовался этому подарку Любин отец — оказывается, давно мечтал. Тут же опробовал, напоил их кофе, сваренным из привезенных Ником зерен. И расплылся в искренней улыбке, когда Ник сказал, попробовав кофе: "Ну, точь-в-точь как там!". И все равно Любе казалось, что Нику, который, по его собственному утверждению, разучился стесняться, было почему-то неловко у них дома. И она не настаивала.

Звук его мотоцикла знала не только Люба. Как-то почти сразу Ник стал объектом поклонения местной детворы — точнее, ее мальчишеской части. Едва заслышав знакомый рокот, с воплями "Дядь Коля приехал!" малолетние головорезы, как стая голубей, слетались встречать Ника. Любу они считали крайне досадной помехой и совершенно лишним дополнением к "дядь Коле" и его великолепному Кавасаки. "Отпускали" Ника на свидание только после получаса, как минимум, посвященного ответам на животрепещущие вопросы о том, сделает ли на трассе Ниндзя Ямаху R1, а так же паре кругов по двору с маленьким пассажиром, устроенном на сиденье, между рук Ника. На то, чтобы покататься на мотоцикле, была организована целая очередь, за соблюдением которой головорезы следили самостоятельно. Люба терпеливо ждала положенные полчаса, попутно поражаясь тому, как Ник легко общается с этой бандой. Причем, мальчишки, напоминавшие свои поведением в любое иное время племя команчей в процессе налета на мирный городок, в присутствии Ника вели себя тише воды, ниже травы.

Потом они вдвоем с Ником гуляли. Жаркий август сменил почти по-летнему теплый сентябрь. Бабье лето. Прозрачное осеннее небо, еще зеленые листья. И, несмотря на тепло дня, вечера уже остужают горячие головы прохладным дыханием.

Они много где побывали. Парки, кафе, кинотеатры. Держались за руки, иногда целовались — почти невинно. Почему-то отсутствие на данный момент возможностей для более интимных встреч не напрягало ни ее, ни его. Ну, или ей так казалось. Зато они говорили, смеялись, обсуждали все, что видели. Время словно замерло, остановилось, давая им... А что может дать время? Только себя. Время быть вместе и ни о чем не думать.

А она боялась думать. Не хотела. Жила одним днем. Почему-то осмысливать свои отношения с Ником ей казалось делом сейчас попросту невозможным. И неправильным. Ей, привыкшей разумно смотреть на вещи, взвешивать, давать оценку и прогнозировать события, не хотелось делать ничего из перечисленного. Ей казалось, что стоит начать копаться в себе — и что-то случится тут же. И после этого она уже не будет прежней.

Впрочем, "что-то" случилось и без ее копания в себе. Наверное, просто потому, что оно должно было случиться — рано или поздно.

______

На часах почти десять, уже темнеет, они припозднились. Впрочем, Ник теперь не зависит от общественного транспорта — вольная птица на зеленом Kawasaki Ninja. На плечах Любы — согретая теплом его тела кожаная куртка, Ник же стоит напротив в тонкой футболке и утверждает, что ему не холодно.

— Ладно, давай прощаться, поздно уже, тебе пора домой.

— Хорошо. Про завтра помнишь?

— Помню, — кивает Люба. — Вечером созвонимся.

— Договорились.

Она протягивает ему шлем, который до этого вертела в руках. Выходит неловко, и шлем падает на асфальт.

— Ой!

— Да ничего страшного, — Ник нагибается, поднимает зеленый пластиковый почти шар.

— Цел?

— Цел. Но примета плохая.

— Что именно?

— Уронить шлем — плохая примета.

— Извини, — это глупо — верить в приметы, но она почему-то расстроена, что так неудачно подала ему шлем.

— Да ерунда. Байкеры просто народ суеверный. Уронить шлем — плохо. Уронить ключ зажигания — вообще засада. Ронял сто раз — и ключи, и шлем. И все живой.

— Мне очень жаль, правда.

— Не бери в голову, — отмахивается Ник. — Знаешь, Дэн на все плохие приметы как говорит?

— Как?

— Зато в любви повезет, — он усмехается. — Ладно, завтра услышимся.

Целует в щеку, снимает с ее плеч свою куртку. Спустя минуту он уезжает. Парадоксально, но иногда она даже завидует его мотоциклу — тому, как Ник приникает к нему, ложась почти всем корпусом на свое зеленое чудовище. И сейчас это чудовище с рокотом увозит Ника в очередной раз в темноту.

_______

Вечером после работы они с мамой пьют на кухне чай. Родители не задают вопросов о ее отношениях с Ником, хотя, наверное, о чем-то догадываются. Но мама не спрашивает, и Люба ей за это благодарна. Вместо этого они разговаривают о последнем "Букере". Все-таки, это клево, когда с родителями можно побеседовать в том числе и на профессиональные темы. По крайней мере, с мамой — точно. В фотографии Люба понимает только на уровне "нравится — не нравится". И то, что делает собственный отец, ей очень нравится.

Их разговор прерывает телефонный звонок. Мама откладывает на блюдце только что надкушенное лимонное печенье, вытирает пальцы о салфетку, смотрит на экран телефона и удивленно вскидывает бровь.

— Юля звонит. Она же в командировке... — а затем уже в телефон: — Юлечка Юрьевна, чего тебе не сидится спокойно в городе белых ночей?

А потом Вера молчит, хмурится, слушая далекого собеседника.

— Так, ты, мать, главное, успокойся! Глеб же сказал... Да, я понимаю, но ты успокойся! Хорошо. Ладно. Да, прямо сейчас. Обещаю! Как только — сразу перезвоню. Все, давай, выпей чего-нибудь. Не знаю, чего! От нервов! До связи.

— Мама, что случилось?

Мать какое-то время смотрит на нее, словно раздумывая, стоит ли отвечать. А потом, осторожно подбирая слова:

— Коля... на мотоцикле... в аварию попал.

— Что с ним?!?

— Юля звонила — она сейчас в командировке, форум у них какой-то банковский в Санкт-Петербурге. Она... совсем не в себе, паникует и бьется в истерике. При том, что сказала, будто Глеб утверждает, что ничего страшного. Он как раз дежурит сегодня, Коля у него. Но ты же знаешь Глеба Николаевича: для него не в коме — уже в порядке. А Юля там просто с ума сходит, мужу уже не верит. Просила меня съездить и удостовериться самолично...

— Я с тобой!

— Конечно. Поехали.

_________

Они добирались до больницы около часа. За это время Люба себя даже не накрутила. Она была, наверное, примерно в том же состоянии, что и еще одна женщина, где-то там, в северной столице. Люба сидела, неосознанно сцепив добела руки на коленях и глядя пустым взглядом на машины за окном. Как? Что случилось? И, самое главное, что сейчас с ним? Не думать! Не представлять! Пытается переключиться на что-то, и вдруг обжигает воспоминание. Зеленый шлем, падающий из рук на асфальт с сухим звуком. Плохая примета? Да, чертовски плохая, ужасная примета, приносящая несчастье! Это Люба во всем виновата!

Она пронеслась по коридорам больницы смерчем, ураганом, тайфуном. Мать еще где-то там, на улице парковала машину, а Люба уже пролетала мимо охраны. "Мне разрешили пройти!", "Меня ждут!", "Где травм. отделение?!". Смелость города берет. Смелость, помноженная на отчаяние, на удивление быстро довела ее до двери с табличкой "Самойлов Глеб Николаевич. Заведующий отделением". Она толкнула ее без стука и вошла внутрь. А там в ее сторону повернулись два очень похожих человека. Отец и сын.

Глеб Николаевич в синем почему-то — просторные штаны и рубашка с короткими рукавами, обнажающая огромные ручищи. Он указательным пальцем сдвигает узкие очки в тонкой оправе на кончик носа.

— Любочка, ты, что ли?

Но она смотрит на второго в этом кабинете.

Колька сидит на диване, напротив стоящего, прислонившись к столу, отца. Люба сначала просто упивается тем, что Ник жив, в сознании, сидит тут, а не лежит где-то в реанимации, непонятно в каком состоянии! А потом лишь замечает детали. У него гипс — ниже колена левая штанина джинсов обрезана, и нога вся в белом. Левый локоть тоже забинтован, но уже без гипса. На скуле и челюсти кровоподтеки. Выглядит в целом потрепанным. Живым, но потрепанным.

Зафиксировав все эти детали, ее мозг уходит на перезагрузку. А Люба сползает по стенке в первый в жизни обморок.

______

— Ну что за глупости, девочка, — низкий мужской голос звучит бодро и сопровождается легкими шлепками по щекам. Люба открывает глаза. Что случилось? Где она? — Вот, умничка, пришла в себя. На-ка, выпей, — к губам подносят пластиковый стаканчик, из него пахнет резко, крепким спиртным, Люба морщится.

— Ты мне тут нос не морщи, а пей лучше, — голос Глеба Николаевича звучит чуть строже. — Я плохого не посоветую. Опять же, семилетний "Наири" — вещь. Пей, кому говорю! Давай помогу.

Те самые здоровенные ручищи легко, как пушинку, поднимают ее под спину и придают сидячее положение.