А для чего в эту голую степь нагнали наши отцы-командиры такую прорву народа? На войне редко когда просто так тратят моторесурс танков и драгоценное топливо. Контрудар? А не рано для контрудара? Когда он там был? В декабре? Рано ещё. А "Горячий снег" — вообще они там по пояс в снегу, а сейчас этого снега — кот наплакал. Грязь от него только. Вроде, и холодно, а всё одно — грязь. Так и норовит сапоги с ног стащить.
Ну, как тут не завыть:
Эх, дороги! Грязь, да туман
Холода, тревоги. Да ночной бурьян.
Ещё засветло встали лагерем. Потянулись с котелками к полевой кухне. Повар последние пару часов все жилы вытянул запахом свежевыпеченного хлеба. На ходу готовил. Застревал постоянно — старая кляча, что числилась в его полевой кухне тяговым локомотивом — совсем не тащила. Толкали всем миром. Без кухни нам карачун придёт быстрее, чем от рук немцев. Тут на кострах не сготовишь — холодно, ветер, степь — дров нет. И времени на сбор дров и костерища — нет.
Повара нам нового дали. Вместе с кухней. До этого — как-то обходились. Но до этого мы и не совершали таких переходов. Повар — очень весёлый и болтливый парень, успел каждому рассказать, что он воевал ещё на озере Хасан, где и попал в плен к япошкам. И сидел в Китае, в плену до декабря 1941г., где и научился у узкоглазых самураев готовить китайскую еду и нелепую еду японской кухни. А потом — его, как и массу других пленных — советских граждан, погрузили на пароходы и отправили на Родину. Он не заморачивался, а мне вот интересно — с хера ли не отличающиеся добротой и сентиментальностью самураи решили вернуть пленных?
Сидел я в размышлениях — прям копчиком чую в этом японском вопросе усы Отца Народов. Бартер? А наши, им, чем сделали "хорошо"? Японцы "позволили" увести войска с Дальнего Востока в самый опасный момент битвы за Столицу — это уже — очень и очень не мало! Ещё и пленные? Чем наши "расплатились"?
Размышлизмы мои были прерваны знакомым запахом. Дурь! Меня аж скрутило всего! Ё-моё! Вот это да! Ломка! В теле Кузьмина я же никогда не принимал! Только Голум, в моих снах Голумских, баловался. Да что баловался — нарик он был конченный! Он! Не я. НЕ Я! Во снах! Не в реале! Но, меня прямо физически ломало.
Нашёл источник запаха — двое сидели, балдели. Все классические признаки укуренности — в наличии.
— Классная дурь, — просипел я.
— У-у, как тебя скрутило!
— Где взял? — гнул я своё. Я их видел и до боя за полустанок. Не принимали они тогда. Тут где-то добыли.
— Там нет уже, — смеются аж покатом.
Весело вам? Хохотун напал? А мне вот — не очень весело.
— Ты — не ломайся, говори. Я — сам посмотрю. Есть там или — нет. У меня есть веские аргументы для поиска.
Они закатились ещё хлеще.
— Аргументы!.. — задыхался один.
— Венские... — другой.
Я схватил одного из них за грудки, поднял над головой, встряхнул, понёс его лицо к своему, глянул прямо в глаза, мысленно "передал" ему всю ту свою боль, что я испытал. Истеричное состояние его сменилось паникой. "Ха-ха" сменилось "шугняком".
— Кто?! — выдохнул я ему.
— Повар! — завизжал он.
Я разжал пальцы, боец упал безвольным мешком, а я — повернулся и пошёл прямо на кухню, уютно пыхтящую душистым дымом. Надо ли говорить, в какой ярости я был?
Поворёнок что-то учуял. Слинять пытался. Расталкивая народ, толпившийся у кухни, я успел поймать его за воротник. Он завизжал, рванулся, с треском отрывая воротник. Но, я уже перекрыл ему путь к бегству.
Меня пытались остановить, хватали, я резко и жёстко высвобождался.
Поворёнок запрыгнул на подножку кухни, завизжал, демонстрируя мне эффектные па из танцев восточных единоборств. Ну-ну! Я — пёр ледоколом, бойцы разлетались. Поворёнок завизжал, ударил ногой, метя мне в ухо. Ну-ну, опять же! Блок левой рукой, кулаком правой бью во внутреннюю часть бедра, чтоб "отсохла". Он бьёт рукой — подныриваю — он, на подножке — выше, пробиваю его в печень. Снизу кулаком в лицо согнувшегося поварёнка — выпрямляется. Носа — нет, глаза уже потерянные. Ещё раз в открытую печень — опять сгибается, падая. Вскинул руку, дождался, пока пролетит нужное расстояние, опустил локоть с ускорением на пролетающий затылок.
Тело рухнуло с разгоном во взбитую ногами грязь. Презрительно, пнул его, плюнул в макушку.
— Ты убил его, — выдохнул кто-то из столпившихся штрафников.
— Такое дерьмо, как этот — живучие. Ничего с ним не станется.
Развернулся, чтобы идти на место, где лежали мои пожитки — наткнулся на взгляды. Ротный, его бульдоги, политрук. Стоят, смотрят на меня. В оазисе стоят — штрафники расступились. В руке ротного — ППС. Ствол смотрит на мои сапоги, убитые дорогами войны.
— Руки!
Я поднял. Связали. Для улучшения работы желез внутренней секреции провели сеанс массажа внутренних органов. Ногами. В лицо не били. Навыки несуществующего ещё ОМОНа. Связали, повели.
Привели в блиндаж ротного. Пробитое перекрытие блиндажа снова накрыли, вычистили хлам, поставили буржуйку, что ещё не успела прокалиться, дымила. Да ещё и политрук оказался паровозом — курил одну за одной прямо тут, прикуривая от заплющенной гильзы, бычкуя в банку из-под американской тушёнки.
— Что это ты устроил? — проскрипел ротный.
Я молчал. Как ему ответить? Может, так?
— Самосуд, — вздохнул я.
— Вот даже как? И за что ты "осудил" осужденного? — удивился политрук, прищурившись от едкого дыма "козьей ноги", что норовил попасть в глаз.
— Изготовление и сбыт наркотических средств.
Ротный и политрук переглянулись.
— А то вы не знали? — спросил я.
— И что? Штрафники на смерть ходят каждый день. Им надо. Чтоб с рельсов не соскакивали.
— А чё ты перед ним оправдываешься? — удивился политрук, — пусть твои махновцы его обработают, а я — в трибунал оформлю.
— Так ты, Вася, ни хрена в людях и не разобрался, — покачал головой ротный. Политрук Вася — обиделся, губы надул, зло трамбовал половину скрутки в банку.
— Таких — что бей, что в жопу целуй — им — прохладно. Так, боец?
Я пожал плечами. Это ты — психолог, я так — проездом тут.
— Ты же в плену был.
— Был, — киваю.
— Сбежал?
— Сбежал, — снова киваю, как тот Герасим, что на всё согласен.
— Били?
— Били, — соглашаюсь.
— За что?
— За дерзость, — усмехаюсь.
— А именно...?
— Там же наши, русские им служат. Немцы — белоручки, не мараются. Вот я у них и спрашивал — что ОНИ будут делать, когда НАШИ вернуться?
Ротный улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. Не улыбка, а оскал боли от ноющего зуба.
— Один раз? — спросил он.
— У каждого, — ответил я.
— Ишак, — пожал плечами ротный, — Понял, политрук? Его каждый раз били, а он — всё одно — наглеет.
— А ты как увидел? — спросил у ротного политрук.
— А когда мои орлы его мутузили, он дёрнулся. Как сдачи дать хотел. Не боится совсем. А ты не видел, как он к фрицам в окоп прыгал?
— Нет.
— А я — видел. Оформляй в трибунал. Этого — бить — только потеть. Слушай, Дед, а что ты так на травку эту взъелся?
Опять я завис. Как ему объяснить причину ярости, охватившей меня? В тот момент, просто, я вдруг понял, что я — наркоман. Оказывается, зависимость от наркоты — не физическая. В этом теле, в этом мозгу — никогда не было ни капли препаратов. Зависимость — психическая. Я — наркоман. Я — ублюдок. Ничтожество. Приятно резко и вдруг — осознать себя куском говна? Каким будет моё отношение к морде, что ткнула меня в моё же дерьмо?
— Я сам — наркоман. Я думал — всё, покончено. А услышал запах — так меня ломать стало! Так я разозлился! Сколько народу оскотинилось, сколько людей погибло из-за этой дряни! С резьбы слетел.
— От водки — не меньше гибнет. Что, теперь спиртзаводы жечь? Или старшину забить насмерть, чтоб боевые 100 грамм не выдавал? Сам же получаешь! — разозлился вдруг ротный.
— Водка — другое, — мотаю головой. Не как Герасим.
— Одно и то же! — в злости скрипит ротный.
— Другое! — отвечаю, повышаю тон.
— Ишак! Упёртый, упрямый баран! Забирайте его! Оформляй, Вася!
* * *
Трибунал состоялся через несколько часов. Председатель — какой-то пожилой мужик с седым ежиком на голове, с мешками под глазами от усталости. Знаков различия — не видно, он закутан весь — простыл, лихорадит его.
Разобрали меня быстро — дело кристально понятное — один штрафник забил насмерть другого. Я, оказывается, сломал шею поварёнку. Локтём? Или он сломал шею от удара о землю? А какая разница? Присудили — расстрел. Возмутился ротный — одного я убил, второго — расстреляют. А воевать — кто будет? Пушкин? И этим спас меня от очередного расстрела.
Заменили годом штрафной роты. Вот и всё. Освободили в "зале суда". Без конвоя — попёрся искать Шестакова. Он — пьян. Допил шкалик, что был в моём вещмешке. Больше — ничего не пропало. Галеты, банки консервов — не тронуты.
— А я тебя уже поминаю, — сонно сказал он.
— Рано хоронишь. Спи. Позже — умрём. Двигайся. Замёрз я.
Лёг, прижался в тёплому боку Шестакова. Как хорошо, что призрак бородатого пидорга не бродит тут. Есть тут, конечно, такие. Всяких больных — хватает. Но, относятся к ним тут естественно — с презрением. Как в зоне, они — неприкосновенные. Западло. И живут они — забившись под плинтус. Потому и обнимаются бойцы перед смертью без всякой заднеприводной мысли. Потому — спят, тесно прижавшись, как супруги. Потому что — холодно. А скучковавшись — теплее.
На безымянной высоте.
В этот раз — всё как положено. Накормили до отвала пустой кашей, выдали фронтовые 100 грамм. Ух, ты! Шестаков пить не стал. охлебнул, чтоб руки не тряслись, остальное — во флягу. Я своё — туда же. Пусть у него будет. Мне всё одно — без надобности.
Патронов, гранат — сколько унесёшь.
Политрук толкнул пламенную — про искупление, смытие кровью пятна позора, и т.д.
Ротный — как обычно — вперёд, назад пути — нет! Мы — острие грандиозного наступления, которое покончит с немцами. А к зиме — возьмём Берлин. А чтобы совсем нам весело стало — мы будем наступать с танками. Целый танковый полк. Нам одним.
Выдвигаемся, в рассветном тумане, на исходные — к подножию пологой высотки. Ночью валил снег хлопьями, сейчас стало хорошо подмораживать — влага воздуха стала оседать туманом. Туман тяготеет к низинам, нас не видно, а вот ряды черных укреплений противника на свежевыпавшем снегу — отлично видно. Как и суету у них. Не дураки, услышали рёв танковых моторов. Понимают, что убивать их сегодня будут.
Лежу на расстеленной плащ-палатке, мёрзну, мечтаю о кружке горячего, сладкого кофе и ласковых руках жены.
Не к добру. Нельзя раскисать. На смерть идти предстоит.
Пою речитатив, которому меня научил Витязь во сне. Может и бред, но, самообман, иногда — полезно.
Шестаков выбивает ритм моего речитатива на грязном стволе пулемёта. Немтырь пулемёт — только внутри чистит. Минимизация усилий — на практике.
Шестаков — спокоен, сосредоточен, собран. Отдаю ему должный респект. Особо на фоне остальных — большинство бойцов роты самым натуральным образом — колбасит. Вроде и спирт выпили, всё одно — трясутся, подвывают, молятся.
М-да. Когда выпил — не работает же молитва! Не услышит Он. Там цепи в башке от спирта — коротит. Сплошные помехи. Лишь треск коротышей. Не конектится пипл с Богом по-пьяни. Т.е. — тоже самообман.
Скорей бы уж, что ли! Пусть случиться неизбежное.
И как услышали меня Боги Войны — грохот. Вот это — да! Такого я ещё не видел! Работу ударной армии видел, но так! Высотка — пропала. Только тонны поднятой в небо земли. Грохот — аж тошнит. И так — бесконечно долго. Часов у меня нет, а ощущениям — не верю. В бою минута — вечность.
Команды на атаку — не услышал. Вижу только — поднялись все, побежали. Вскочил, схватил свои манатки, и как тот самый ишак, гружённый, поспешил за Шестаковым.
Танки! Как громко было сказано! Т-70 — не танки. Так, танкозаменители. Что ещё раз указывает, что мы — не на острие наступления. Там — тяжёлые полки прорыва. КВ, Т-34. Танковые армии, мехкорпуса. А у нас — Т-70. Полк. Два десятка малышей рычали сзади нас, подгоняя.
Мы и так — спешили, перебегая из одного дымящегося кратера в другой. По нам никто не стрелял. Изредка, из-за высотки прилетали слепые снаряды. Редкие взрывы не наносили особого вреда. Только один снаряд упал в атакующей цепи, проделав хорошую проплешину. Сколько из упавших — встанут и побегут дальше — не смотрел. Тут бы ноги не переломать — так наши пушкари всё перепахали.
О, немца ведут. Совершенно ошалелый, с непокрытой головой, из ушей — кровь. Жалкий. А чего я его жалею? Никто его сюда не звал. Когда ближе подвели — какой это немец! Тоже какой-то мадьяр на немецком пайке. Даже форма не серая, а как у нас — хаки. Только с рыжим, прокуренным оттенком. И покрой другой. Не досуг мне выяснять их национальности. Пришли сюда с оружием — имя вам — враг. А там — испанцы вы, румыны, венгры, словаки, поляки, французы — пусть археологи выясняют.
Чё пришли? Пограбить? Самых богатых нашли? У нас тут голодомор — никто забыть не успел. У нас белый хлеб — пироженка. Сгущёнка — праздничное блюдо. Кого грабить? Из-за вас, завистливых, не трактора и комбайны строили, а танки. Не машинки швейные, а пулемёты. Не посуду кухонную, а снаряды. Не автомобили, а самолёты. Что вам не живётся спокойно в мягких климатах Европ ваших? Что вы в нашу тундру лезете?
А потом ещё жалуются, что климат жесткий, что люди злые. Ты поживи всю жизнь — замерзая, впроголодь, точа топор против вас, завистливых, постоянно терпя от вас — то блокаду, то санкции, то нашествие. Будешь злым! Ни одно поколение не прожило без драки насмерть. На генном уровне обретёшь Буси-до. На генном уровне лишишься страха и инстинкта самосохранения.
Мы в этом виноваты? Мы виноваты, что такие мы — злые, воинственные, агрессивные, безбашенные и отмороженные? Другие — не выжили. Вы, потрясатели вселенных — сделали нас такими. Вы столько раз нас завоёвывали, столько раз пытались накинуть ярмо на шею, что жёсткость, готовность к удару, своеволие — стало национальной чертой. Вы тысячи лет ведёте своё очередное НАТО на восток. Осваивая наши земли. Землю Воронцев (Францию), землю Венедов (Венецию), этрусков — Виталию, полабских славян — Германию, свеев — шведов, полян — поляков, хохлов — украинцев. Непокорные, неспособные гнуть головы — уходили от вас всё дальше на восток. Не готовые — применить единственный способ остановить вас — уничтожение. Сейчас вот, полабские славяне, пруссаки, привели миллионы прочих отформатированных бывших наших, сея смерть и разрушение.
И в этот раз по сопатке получите. Поможет? Нет. Следующий виток — хохлы ополчились против исконна. Недавно узнал вести из будущего. Теперь у вас хохлы, прибалты — назначены штрафбатом — идти на амбразуру. Опять санкции, блокада, информационная травля, антирусская истерия. Из Путина Гитлера лепят. Путлером называют. А был бы не Путин, Медведев? Ничего бы не изменилось. Из него бы Гитлера лепили. Медветлера. Как до Путина лепили злодея из Батьки Лукашенко, что устроил партизанский лагерь посреди Европы.
