Вышивальщица и топор Ларны

Тингали расхохоталась, припадая к шее Клыка и раскачиваясь в седле. Страф возмущенно клокотал — но шалить не мешал. Сам переступал, качая еще сильнее... И требовал чесать под клювом. Засмотревшись на новое поведение обычно злого и строгого страфа, Марница чуть не упустила поворот на боковую дорожку, позволяющую обойти трактир, не давая его гостям повода для пересудов. Зелень сразу придвинулась, Ким заулыбался и повеселел. Зато — странное дело — Тингали затихла в седле, хмурясь даже, кажется, щурясь.

— Что не так? — глянула вверх Марница.

— Нитка, — непонятно вздохнула Тингали. — Как объяснить... Я вижу чудное. Иногда. Это мой дар. Ким просил никому о том не говорить, но ты-то с нами. В общем, нитка есть. Точно есть, неприятная такая, серая, как старая грязь. Как паутина рваная. Из прошлого она за тобой тянется. Сила в ней иссякла, обстоятельства переменились, рвется она, хрустит... Но тянется. То есть еще не развела тебя судьба с чем-то таким... что прежде мешало.

Марница кивнула и долго молчала, пытаясь соединить понятные по отдельности слова в нечто осмысленное в целом. Нетрудно поверить, что Тингали наделена даром. Да и Ким — при ней, брат... и не вполне человек. Но что может обозначать нитка? И почему за ней, за Марницей, тянется? Долг? Может, и так: людей ведут на торг по её беспечности и глупости. Но нитка старая и рвется... Не похоже. А что ей еще мешало? Марница резко остановилась.

— Посредник... Ким! Выродера, которого уделал Клык, ждет посредник. Он сказал: в известном месте. Я должна была сразу понять, нет поблизости иного жилья для проезжих людей. В деревню не сунься: на полгода сплетен, это им без надобности. В лесу тоже худо, не любит этот лес непрошеных гостей.

Ким задумчиво кивнул. Некоторое время сопоставлял слова. Вспомнил недавний рассказ Марницы о выродере и его вопросах, о пергаментах и братовом интересе к ним.

— Третий день истекает как раз сегодня. Пожалуй, ждут здесь твои пергаменты. Странно: деньги вперед выплачены, посредник долю свою уже взял. Зачем ему снова встречаться с кем-либо? Он не настолько глуп, полагаю, чтобы после оплаты продолжать интересоваться чужими делами. Зато мужик, которого гонял Клык, сюда пришел бы. Он душой слаб, ему с шааром ссориться не хватит силенок. Мог бы явиться и начать выклянчивать с заказчика прибавку, прикрываясь сложностью работы.

— Трепло он и дешевка, — презрительно прищурилась Марница. — Рыбий корм.

— Потому его и наняли, чтобы рыбку накормить и трепа избежать, — важно закончила мысль Тингали, глядя на всех сверху вниз. — Маря, если ты несколько листков им подбросишь, да вещь приметную, то надолго и по-настоящему станешь считаться в этом краю мертвой.

— Прочее же, так и решат, я в доме хранила — и оно сгорело, — усмехнулась женщина. — Пожалуй. Только как нам доставить весть о моей смерти и судьбе пергаментов?

— Подъеду, как стемнеет, сверток в окошко брошу и уеду, — улыбнулся Ким. — Клыка им не догнать. Зато опознают сразу, еще и выродера зауважают: приручил вороного.

— Ты на этого здоровяка похож не больше моего, — возмутилась Марница.

— Ночью все кошки серы, — отмахнулся Ким. Вздрогнул и уточнил: — Кошки-то у вас еще водятся?

— Ха! У нас? — рассмеялась Марница. — Водятся. Немного их, но не вымерли. И мыши водятся. Их как раз много. Крыс и того поболее, сыро постоянно, тепло, вот уж они жируют по амбарам! Кошек губят и котят душат. У меня на дворе жила такая славная кошечка... счастливая, в три цвета. Где она теперь?

Марница замолчала, резко рванула из-за седла сумку, сникла прямо в пыль и стала быстро перебирать пергаменты, бросая некоторые в сторону — для людей брата. Потом дернула с шеи жалобно звякнувшую подвеску — на тонкой цепочке, золотую, с синим камнем. Сухо жалобно сказала — мамина, и обняла страфа за ногу. Ким вздохнул, виновато пожал плечами. Срезал еще и прядь волос "жертвы", сел обсуждать с Марницей пояснения, вносимые на оборот пергамента корявым почерком, от лица выродера. В умении последнего писать женщина не сомневалась: сама видела, как он полгода назад заполнял на клоке пергамента заметки по оплате за таннскую соль.

К ночи все приготовления едва успели завершить. Пергаменты свернули, увязали в старую дерюгу, отяжелили камнем. На Кима надели длинный плащ, доставшийся путникам из имущества выродера. Тингали пожелала брату удачи, гордо покосилась на Марницу: вот он какой у меня, ничего и никого не боится! Женщина не заметила. Она стояла, беспокойно провожала всадника глазами, ежилась и хмурилась. Сумерки казались обманными и слишком бледными, за каждым кустом чудился наемник с иглометом.

— Даже не думай, — отмахнулась Тингали. — Знаешь, сколь я в Кимку души вложила, когда он болел? Все везение, какое есть, если оно вообще в шитье учитывается, отдала ему. Лес его любит, каждый куст ему друг. Пусть попробуют выстрелить эти, наемники! Куст им глаз и выколет.

— Все у тебя просто, — бледно улыбнулась Марница.

— Не все. И не просто, — вздохнула Тингали. — Видела бы ты, как нитки из мира торчат! Страшно, Маря, ох, как страшно! Старые они, гнилые. То есть имеются просто старые, а есть и иные. Они от самого начала гнилые. И гниль свою вокруг распространяют. Как подумаю, из какой души такие нитки вытянуты — вот тут мне становится вовсе уж плохо. Наверное, так было бы, если бы твой брат умел шить.

— А новых ниток нет? — прищурилась Марница, плохо понимая весь разговор, но находя его занятным.

— Нет, — покачала головой Тингали. — Мне дед Сомра сказал напоследок. Нет и не будет более таких, кто безнаказанно гадит миру. Что отдал, то и к тебе вернется. Это закон новый, лесом Безвременным установленный для вышивальщиц. Он и прервал подлость тех, кто шил гнилью. Великое дело. Жаль, поздновато его исполнили... Много уже было нашито гнили. Под ней даже канву порой не видать. Мокнет она, расползается. Ох, ума не приложу, Маренька, что делать-то? Выпарывать? А ну, поползет сама канва? Штопать? Так поверх гнили и нельзя...

Тингали вздохнула, нахохлилась и села в тени, у края узкой тропки. Обняла плечи руками.

Можно сколь угодно себе твердить: Кимка заяц, он всяко вывернется, — думала Тингали. Можно, а только душа-то вздрагивает, болью полнится, и холодом эта боль расплескивается по спине. Кимочка, чудь лесная, жил в безопасности, горя не знал. Власть имел такую — людям и не понять её... Весь лес ему был — что родная канва, шей как душа пожелает. А ныне он кто? Человек. Обычный, с руками-ногами, с душой доброй да беззащитной. Не убежать зайцем от бед большого мира. А он как там не бегал, так и здесь труса не празднует... Лучше прежнего стал. Потому роднее, человек всегда к человеку тянется. Вон и новая приятельница — враз рассмотрела своими синими наглыми глазищами, каков из Кимки человек вылепился. Смотрит, аж душа во взгляде светится, серость гаснет, синева живая разгорается. Да ладно это! Она нитки свои, бесстыжая, вокруг Кимки вьет, петлями укладывает. Привязанность шьет!

Тингали вздохнула еще раз, уже судорожно, чуть не до слез жалобно. Все люди шьют. Все свои дела в общий узор вплетают. Одни гнилью, а иные и золотом... Только сделанного не видят и менять не могут. Та же Марница: видела бы она, что за ленту из своей жизни выплела. И черноты в ней полно, и сияния. Но только вот гнили — ни на ноготь.

— Не плачь, — присела рядом Марница. — Вот ведь свалились вы на мою шею! Спасли, называется! Да так спасли, что и нет от вас спасения... Тинка, а сколько твоему брату лет? Он порой такое говорит, что и от старика премудрого не услышать. Временами же на дитя малое похож.

— Нет в его лесу времени, — вздохнула Тингали. — Кимочка в мир медленно вплетается, нехотя. И как мы, никогда не вплетется, пожалуй. В нем свободы больше, он вроде как — над канвой парит. Потому душа у него без черноты. Совсем добрая и летучая. Ты не жадничай, не тяни его к себе. Не будет по-простому. Он из леса вышел вовсе не для шуток. Меня беречь — полдела. Он вышел, потому надеется сказку новую выстроить. Мир оживить. В Кимкиной душе цвета да радости много.

Тингали смолкла, и теперь сидела тихо, прижавшись к плечу Марницы и слушая ночь. Ветерок гулял по кронам, дышал на тропку туманом, осаживая крошечные капли слабой росы. Ветки скрипели, жаловались на погоду и возраст, кряхтели. Вдалеке пролетела птица. Кто-то юркий прошуршал по траве. Не было лишь ожидаемых с опаской звуков: погони, звона железа, людских криков, топота и клекота страфов.

Хотя — один шагает по тропе. Важный, гордый — породистый. Чернью лап с ночью сливается.

— Клык! — тихо позвала Марница.

Страф сыто зашипел в ответ, упал рядом с хозяйкой, складывая свои голенастые мощные ноги. Нахохлился, сунул голову под крыло.

— С охоты, — догадалась Марница. Вздрогнула. — Где наш Ким? Эй, Клык!

Вороной нехотя выпрямил шею, пощелкал клювом и снова вознамерился задремать.

— Не переживает, — с надеждой предположила Тингали. — Кимочка его к нам отправил. Охранять.

— Значит, ждем.

Марница сердито обшарила седло, сняла плащ, упакованный в валик за ним, укуталась сама и укутала Тингали. Ждать стало не спокойнее — но теплее.

— Лесом от плаща пахнет, — тихо сообщила Марница, зарывшись носом в ворот. — Ким вообще пахнет лесом. Так приятно и странно. Ты замечала?

— Земляникой, — улыбнулась в темноте Тингали. — Вот здесь, на вороте. Точно: земляникой.

— А когда набегаюсь и вспотею, уже не земляникой, — шепнул в самое ухо знакомый голос. — Ох, и лентяйки вы! Где мой ужин? Где мой завтрак? Где полог и трава снопом, где лапник?

— Кимочка!

В два голоса — и одно слово... Ким рассмеялся, сел рядом и гордо показал полную миску каши. Нашел в сумках ложки и стал кормить своих непутевых попутчиц, заодно рассказывая, как переполошился трактир, когда сверток влетел в оконце. Как три страфа с седоками погнались за вороным, а основная засада так запуталась в кустарнике, что в нем и осталась — воевать с ветками. Как Клык всех оставил мгновенно позади и сгинул в ночи — порода, не зря на него выродер смотрел с вожделением. Как сам Ким вернулся к трактиру, наблюдал суету и осмотр свертка.

— Гнилой у вас край, — грустно закончил рассказ Ким. — Видел я посредника, Маря. Ты сиди и дыши, не падай уж и не охай. Твой управляющий и есть настоящий посредник. Пергаменты он рассматривал. Сказал: почерк твой. И подвеску опознал, и волосы. Он за тобой приставлен был приглядывать. Как ты в свое время — за другим... В лесу был его помощник, мелкая сошка.

— Управляющий мой меня и сжег? Детей любит, жена красавица. Такой приятный человек, всем мне обязан в жизни, — зло усмехнулась Марница. — Я долги его оплатила, он в ноги упал — сам попросил о месте. Никому нельзя верить. Гнилец!

— Ты найди и в этом хорошее, — обнял за плечи Ким. — Все твои домашние в здравии и свободны, при новом хозяине состоят, о тебе поплачут — да и уймутся. Написал управляющий прямо в трактире письмецо про твои дела: мол, таннской солью приторговывала, воровала да людям умы мутила. Отправил в столицу, в Усень. И еще письмо написал. На выродера жалобу, чтоб его искали по-настоящему. Я долго сидел и слушал. Молодец Тинка, славную нитку углядела! Именно у вас в Горниве, получается, выродеры отдыхают после своих дел на побережье, здесь у них тихий угол. И знаешь, что интересно?

— Еще есть интересное, сверх сказанного?

— Самое интересное! Всех выродеров как раз теперь вызывают на побережье. Срочно. В столице переполох, так я это понимаю. Нашелся у выров враг. Да такой, что явно его извести нельзя, следует травить тайком.

— То есть враг выров — выр? — задумалась Марница.

— О том не сказано ни слова, — улыбнулся Ким. — Сказки выплетать не вижу нужды. До Устры дойдем, там выспросим. Не бывает тайных дел без явных слухов. В порту потолкаемся, куда галеры ходят, послушаем. И куда не ходят — тоже... Дед Сомра мудрый, он зазря не выбросит абы когда. Время нужное, канва скрипит и тянется, ровной стать хочет, от прежних узлов избавиться.

— То есть я могу не только шить, но и выпарывать? — тихо уточнила Тингали.

— Не знаю. Это разные способности. Порой выпарывать старое и труднее, и больнее, чем штопать или шить новое, — тихо выдохнул Ким. — Давай дойдем до моря, Тинка. Дойдем быстро и без глупых приключений. Там многое станет видно. На море горизонт далеко, тебе понравится. Небо ты всегда умела шить. Там же их два — воздух да вода, и оба друг дружкой любуются, друг в дружке отражаются... Ложись. И ты ложись, Маря. Будет вам сегодня сказка особенная, новая: про страфа, танцующего на мелководье да радугу создающего.

Глава 5.

Хол не трус

Малек вывернулся из зарослей кроны, прищурился, всмотрелся в серые ночные тени. Все спокойно... Можно бережно упаковать в сухие водоросли, затем в жесткий чехол, дорогущую подзорную трубу — сокровище рода ар-Бахта. У плеча азартно зашипел Хол, впиваясь в куртку всеми лапами и пряча короткие слабые усы под брюхо. Чуть подумал — благо, уже в ум входит, шесть лет — и плотно прижал зачаточные мягкие клешни.

— Высоко? — одними губами уточнил Малек. Он знал: выр видит в темноте лучше, такова плата глубин за его ущербность.

— Хол не трус, — прошипел азартный недомерок. Потом чуть помолчал и добавил раздумчиво: — Девять саженей. Высоко. Три плохие ветки: там, там, там.

— Хол умный и осторожный, за это его уважает сам Шром, — ласково улыбнулся Малек, погладил тонкий, едва начавший крепнуть, панцирь. — Спустимся еще и сместимся поправее.

После упоминания Шрома, как и всегда, Хол надолго замолчал, благоговея и радуясь. Его, недоросля из слабого рода Ютров, помнит по имени великий боец! И уважает? Огромная, почти непосильная своим великолепием мысль вытеснила из сознания малыша все иные. Глаза утонули в складках глазниц. Хол затих, наслаждаясь похвалой... Малек улыбнулся уголками губ. Третий месяц он возится с этим смешным серо-розовым детенышем выров. Никому в замке не нужным, брошенным. Ютры бедны, их мало, и все состоят на службе. Им некогда воспитывать малыша, тем более такого — жестоко и заведомо ущербного, родившегося не в срок. Просто гнездо подмокло, и он вылупился. От Хола в общем-то молчаливо, безразлично отказались: сразу было понятно, никому такой не нужен. И его перестали замечать...

Сейчас весь Хол, от основания усов до кончика хвоста, короче вытянутой руки Малька, а должен был за первые шесть лет вырасти гораздо крупнее, самое меньшее — вдвое, выры стремительно прибавляют в длине тела именно в первые годы жизни. Недомерка презирали стражи, отшвыривая с дороги ради шутки, он питался остатками чужих обедов и таился в углах, прячась при любом звуке. Он был ничей, и жил вне рода, даже имя свое знал кое-как... А имя ему дал старый Дарга, единственный выр в семье Ютров, кто признал малыша.

Все изменилось в один день. Тот самый, когда род ар-Дох убедился в сохранности своих личинок и отказался от идеи захвата чужого укрепления, которое бережет сам великий боец Шром.

Малек устал тогда до неспособности двигаться: он чистил жабры дядьки Сорга. Когда наконец все закончилось, Ларна отнес полусонного, пристроил в уютной тени. Там Малек и то ли отдыхал, то ли бредил наяву. По крайней мере, когда из угла бочком выдвинулся этот вот недоросль и жалостливо сунул в руку вонючий кусок рыбьего хвоста, Малек не возразил. И не отпихнул. Даже не удивился: сил на удивление ушло бы слишком много... С тех пор жизнь Хола как будто начала свой отсчет заново. Он освоил речь людей в ничтожную неделю, перейдя от невнятного бульканья к вполне складным, хоть и простым, фразам. А потом, в последующие месяцы, Хол заслужил настоящее уважение. Вдвоем гораздо удобнее и безопаснее пробираться в чужие библиотеки. Мелкий выр имел до неприличия слабый панцирь, его клешни не проклюнулись в срок, его усы выглядели издевательством над самим словом — усы, но храбрость у малыша обнаружилась весьма даже полнопанцирная. Так сказал Шром. Громко сказал, стоя на главной площади родового замка и посадив чужого детеныша на свой хвост. То есть, признав достойным во всех отношениях и даже родственным. Это было заслуженное чествование. За десять дней до торжества, в библиотеке рода ар-Фанга, Малек сорвался вниз, повис без сознания на одной уцелевшей страховочной цепочке, готовой вот-вот оторваться. Добраться до него смог только Хол. Ничтожный недоросль с зачаточным разумом, так полагали даже его братья. Но Хол сам приполз, сам, без помощи, закрепил страховку на бессознательном теле, сам, с невесть какой попытки, докинул тонкую веревку до вытянутого уса страхующего внизу Шрома. Потом наладил и толстый канат, сбегал, отнес готовые зачерненные узором записей листки, счистил клей — и рухнул вниз вместе с Мальком, надеясь только на ловкость того же Шрома, успевшего подтянуть к себе веревку и не уронить Малька на камни...