Мир на продажу

— Сворачиваем проект? — убито спросил Павлик, мечтавший о приличной премии.

— Ещё не вечер, — пробурчал я в ответ, понимая, что, скорее всего, всё-таки уже "вечер".

— Заново ведь придётся план дилапинга разрабатывать, — проныл Виталик. — За три дня не успеем. Тем более за нами хвост.

Я изо всех сил ударил кулаком по столу:

— Ну, чего раскудахтались?! "Не получится", "не получится"... У нас ещё куча времени! Не из такого дерьма выпутывались!

Мне нужно было просто взбодрить напарников, хотя надежды на успех мало. Но у меня ещё имелось три дня отсрочки, а для дилапера это большой срок.

8

Наверное, Элина или повариха выкачали из меня изрядно сообразительности. Как я не смог догадаться до всего сам! Суфлёра удалось подключить к местному информационному хранилищу, и он объяснил мне некоторые философские доктрины этого мира. У них считается, что с развитием цивилизации вверх берёт вторичное, а первичное уходит на задний план. Как у нас на Земле пользователь компьютера, сидя за раскладыванием пасьянса, мало задумывается об элементной базе, регистрах и прочих составляющих этого сложного устройства. Вторичное затмевает первичное: программы становятся главнее оборудования, дух — главнее материи, слова — главнее вещей, свойства — главнее предметов. Зачем нужна машина, когда лучше просто задействовать скорость. Зачем нужна промышленность, когда изделия можно выдумывать. Зачем следящие устройства и видеокамеры, если существует искач.

Постепенно аборигены начали считать, что вещи в мире — это сгустки свойств, действий и функций. Вторички, как тут называют. Каждый отдельный человек, животное, камень, стул, кровать — это сгусток бесконечного количества вторички: массы, плотности, электропроводности, храбрости, сообразительности, бега, стояния, прыжков, имени, прозвищ. Причём значения вторички у каждой вещи уникальны, из-за чего она, собственно, и становится вещью. Вселенная по здешней философии обладает сразу всеми свойствами, в том числе и несочетаемыми. Она упруга, вязка, текуча и тверда, у неё масса пять, и семь и сто тонн одновременно. Материя смела, она железная и деревянная, толстая и тонкая, умная и мягкая. Материя одновременно бежит, стоит, прыгает, мелькает, ест и спит. Отсюда и основной вывод из их странной философии — количество вторички в природе всегда одинаково. Если одна вещь увеличивает массу, то где-то эта масса должна уменьшиться. Если человек становится добрее, то какой-то другой должен обязательно стать злее. Если кто-то побежал, то другой должен остановиться. Эта теория давала умным и волевым аборигенам моральное право обчищать глупых и слабохарактерных, ведь это закон природы.

Правда, имелись ещё и преобраза, которая переделывала одни свойства предмета в другие не меняя его сущности, и обезвред, удаляющий вредные свойства, и другая онтроника для работы со свойствами, но изъятие свойств у нищесвоев — основной метод поддержки высокого морального облика и интеллектуального развития высшего класса.

Вторичкой в Миогене оперировали с такой лёгкостью как на Земле — с кухонной утварью. В этом помогала онтроника. Аналогизатором можно сделать один предмет похожим на другой, корове придать свойства электромотора. Беззаком можно отменить на небольшой территории любые законы природы. Невера позволяла любое невозможное событие сделать возможным и даже актуальным. Действиями обменивались, их выторговывали за свойства. Навыки глотались и мгновенно усваивались. Облик меняли как одежду: утром ты блондин, а вечером брюнет. Конечно, всех прелестей онтологического прогресса лишены нищесвои, миссия которых — питать ожиревшее общество своими свойствами.

Миогенский проект — мой первый промах за всю мою дилаперскую деятельность. Я готовился в дилаперы с детства. В детском саду я был один из самых слабых в группе. Но мне удавалось постоянно стравливать между собой сильных мальчишек, оставаясь при этом небитым. В школьные годы я прослыл первым интриганом во всей школе. Любого самого авторитетного хулигана я мог лишить его титулов за пару-тройку недель своими кознями и сплетнями. В университете я ещё больше развил свои навыки, потому что на факультете дилапинга склоки и интриги активно поддерживались преподавателями и деканатом. И неужели после стольких лет практики мне не удастся справиться с этим странноватым миром!

Два дня после ареста Герта я сидел в номере и обдумывал дальнейший план действий. Вернее, делал вид, что обдумывал, а на самом деле большее количество времени сидел, уставившись в точку. На удивление, нас не выселили из номера и, кормёжка появлялась на столе в холле три раза в день, как обычно. Гуманисты чёртовы! Какие же вы гуманисты, если паразитируете на глупых и трусливых нищесвоях! Как можно пользоваться чужими свойствами? Хотя, если рассудить, ничего особенного в этом нет. У нас тоже много добрых и заботливых людей, которые тем не менее не возражают против тюрем и пользуются вещами, изготовленными заключёнными.

Виталик понимал, что меня лучше не трогать. Пока я, мрачный, сидел на своей койке, он, как мышь, затаивался в своём углу либо потихоньку брёл к визуну и бесцельно смотрел всё подряд. Зато Павлик, вместо того, чтобы помочь, натолкнуть на мысль, ударился в глубокие философские размышления о Миогене и зачастую отвлекал меня своими безумными теориями и догадками. Он — философ по образованию. Считается, что философия — наука обо всём, но я думаю, что обо всём — это, значит, ни о чём. Болтология одна, а не наука.

Примерно раз в полчаса суфлёр выходил на связь. Каждый раз я думал, что он мне подкинет зацепку (времени до выдворения из Миогена осталось катастрофически мало), но он, вместо этого, нёс очередной бред:

— Слышишь, Игнат! Я тут подумал... У нас на Земле принято считать, что у материи есть только одна форма существования — движение. А количественной мерой движения является энергия. А в Миогене, помимо движения, открыты другие формы существования материи. Например, материализация-дематериализация. Наши философы в один голос возразят, мол, материя несотворима и всё такое. А миогенцы отрицают это сплошь и рядом. Выдумальни те же... А мера этой материализации — матэргия. Аналог энергии!

Через час:

— Я думаю, Игнат, что миогенцы используют ещё одну форму существования материи, на которую у нас не обращают внимания. Самоорганизация. А это — штука фундаментальная, можно сказать, причина возникновения космоса из хаоса. И у неё есть количественная мера — синергия. По моему, таких форм движения и, соответственно, таких "эргий" в Миогене не один десяток!

Через другой час:

— Скорее всего, у них тут есть матэргетические и синергетические станции. Типа наших электростанций. Они перерабатывают один вид "эргии" в другой. Вот бы их приватизировать! В общем, ты думай, Игнат, думай! Шевели серыми извилинами!

— Ты бы подсказал, умник! — не выдерживал я. — "Матэргия", "синергия"... Толку от твоей зауми никакой, одна боль головная!

— А что тут думать! — легкомысленно возражал суфлёр, видимо, уже потерявший надежду на премию. — Мы напоролись на новую общественную формацию — посткоммунизм.

— Что за посткоммунизм?

— Я думаю, что тут недавно был коммунизм: самые умные и честные, в общем, хорошие, правят миром, бесклассовое общество и всё такое. Но постепенно хорошие обнаглели и установили диктатуру. Да ещё и онтроника помогла свойства собирать и накапливать. Ничего нового.

— Эх ты, всевед-буквоед! Каша у тебя в голове! Коммунисты считают что коммунизм — высшая формация, конечная цель человечества. Мы, нормальные люди, считаем, что коммунизм — тупиковая, ошибочная ветвь. Какой ещё посткоммунизм?!

Но слегка разочаровавшийся во мне, как в дилапере, Павлик был красноречив:

— Значит, и те, и эти ошибаются. Почему бы коммунизму не перейти в новую формацию? Диалектика! В мире нет ничего абсолютно высшего и абсолютно низшего.

— Почему тогда после коммунизма выросло классовое общество — хорошие против плохих?

— Ну так и рабовладельческое классовое общество выросло из бесклассового первобытнообщинного. Развитие по спирали. Проще: новое — хорошо забытое старое.

Павлик любит не только шутить, но и философствовать. Он меня, конечно, здорово отвлекал, но я краем уха прислушивался и старался подчерпнуть из его философских рассуждений рациональное зерно. Но оно упорно не хотело подчерпываться.

Но решение всё же пришло, неожиданное и эффективное. Вечером, после ужина, мы с Виталиком сидели в номере, погружённые каждый в свои думы. Не знаю, о чём думал стажёр, а я маялся от стыда перед новеньким: всё время изображал из себя тёртого дилапера, и тут такая неудача. И ещё я думал о предстоящей головомойке от межмирторговского начальства. Все расходы за неудачный проект обычно возлагались на виновника, то есть в данном случае на меня. Когда я суммировал в уме стоимость пива и репродукций картин современных художников, в голове раздался вызов — кто-то мыслился ко мне.

— Игнат! Это я, Герт! Не спрашивай ни о чём, через час визунируй на берег реки. Там, где обрыв. Ну, ты знаешь...

— Привет, Герт! Конечно! Только...

— Не волнуйся, визун не прослушивается. Визунируй смело. Только не размысливайся.

Не работал бы я дилапером, сильно бы удивился. Значит, его не обессвойствили, нашего визуниста, чёрного пиарщика! Предупредив Виталика, я, не разрывая мыслесвязь, свизунировал на то место у реки, где мы первый вечер связывались с суфлёром.

Герта я узрел в таком виде, что еле узнал. С подурневшим огрубевшим лицом, в нелепом оранжевом балахоне. За эти два дня он сильно раздался в плечах. Визунист появился не один, рядом с ним стоял плотный парень на удивление схожей с ним наружности. Здоровяк держал в руках какой-то чемодан. Не давая опомниться, Герт рассказал про свои приключения в Отстойнике: что он там видел, что пришлось пережить и как удалось выбраться. Наверное, неудобно общаться, не видя собеседника: визунист постоянно вертелся из стороны в сторону и всматривался в пустоту, пытаясь разглядеть меня.

Его рассказ меня не поразил. Он только подтвердил догадки насчёт общественного устройства Миогена, которое мы, три осла из "Межмирторга", не смогли раскусить. Я испытал невольное уважение к Герту, который, выбравшись из омерзительного места, настроен продолжать драку:

— Ох, и отомщу я всем, Игнат! У меня куча друзей на визидении. Надёжных ребят, которые хотят говорить правду. Мы такую бучу поднимем! Это будет поинтереснее твоих дурацких конкурсов.

— Что ты собрался делать? — спросил я, хотя уже давно разгадал намерения визуниста. Жажда правды у местной интеллигенции здорово порадовала.

— Я расскажу зажравшимся обывателям о нищесвоях. А Фил, — Герт указал на стоящего в сторонке здоровенного парня, — подтвердит мои слова.

— А не боишься снова в Отстойник загреметь?

— Не боюсь. Я ведь сущник поменял. Так что теперь меня ни одна контрразведка не опознает.

Я поглядел на решительного Герта (раньше он таким не был), перевёл взгляд на парня с чемоданом, и тут меня озарила догадка. Осенило меня так сильно, что моё тело в далёком гостиничном номере подпрыгнуло и затанцевало на месте. У моего тела пересохло в горле, поэтому я хрипло выкрикнул только одно слово:

— Толерантность!!

— Что, прости? — насторожился Герт.

— Герт, дружище, толерантность! Она перевернёт весь твой мир с ног на голову!

Оба беглеца уставились на меня: визунист — недоумевающе, Фил — с надеждой. Они ждали немедленных моих комментариев, а я молчал, потому что перед глазами у меня проносились картины ближайшего будущего Миогена. Герт расскажет на визидении об ужасах Отстойника, Фил подтвердит его слова. Общество будет шокировано от такого, ведь раньше никто об этом не задумывался. То, что аборигены поверят в это, я не сомневался: местные по-коммунистически доверчивы. Я представил, как люди рвутся к визуну, чтобы своими глазами увидеть кошмарную жизнь внутри Купола. Но антивизун не пускает. Тогда разъярённая толпа обывателей крушит стенку Купола, и толпы зрителей наблюдают Отстойник во всех ракурсах. Наступает ломка сознания, возникает комплекс вины перед нищесвоями, ведь доброты у обитателей "Закуполья" выше крыши.

Нищесвоев освобождают и уравнивают в правах с гражданами. Из-за чувства вины граждане начинают конфигурить нищесвоев на разные высокие руководящие посты. Глупые, слабохарактерные и жестокие обитатели Отстойника становятся привилегированным классом. А дураки в руководстве — это ж просто песня для дилапера, стартовая площадка для ушлых моих землян. Дуракам мы запудрим мозги, жадин подкупим, трусов запугаем, а на слабохарактерных нажмём.

Обидно то, что я, хоть и узнал о нищесвоях и Отстойнике, сразу не догадался о толерантности. Идея терпимости способна уничтожить любое развитое общество, в котором есть классы, один из которых высший, другой — низший. Я был уверен, что интеллигенция горячо поддержит эту идею, потому что подобное проверено не на одном десятке смежных миров. Потребности интеллигентов в свободе и правде покрываются полностью. Правда — это ужасы Отстойника, свобода — это освобождение и уравнивание в правах нищесвоев.

Беглецам я кратко пояснил идею толерантности, умолчав, естественно, о конечной цели внедрения её в общественное сознание. Я также не стал заострять внимания на том, что дураки должны занять самые важные посты в Миогене. Поэтому Герт принял идею на ура.

— Отлично, Игнат! Это будет справедливо.

— И для безопасности общества хорошо, — добавил я. — Рано или поздно нищесвои бы взбунтовались, вырвались из-под Купола и разнесли весь город к чёртовой матери.

Я плохо представлял, как слабовольные дураки смогут победить умных и смелых горожан, к тому вооружённых такими знаниями, которые нам, землянам, и не снились. Но это уже не важно, главное — идея.

Герт неожиданно помрачнел и задумался:

— Странно получается, Игнат. Безмозглый дебил Мих будет управлять матэргетикой, — начал перечислять он каких-то незнакомых личностей, наверное, встреченных в Отстойнике, — потаскушка Найза ведать культурой, хитровывернутый отец Гведоний — наукой, лизоблюд Харпат разрабатывать новую онтронику... Что-то плохо всё получается, забредыш!

Видимо, ума визунист украл прилично, раз додумался до того, что я хотел скрыть.

— Почему плохо? — возразил я. — Общество будет свободным. А в свободном обществе существует конкуренция. Вот ты и будешь конкурировать с Михом и Харпатом за тёплые места. Я не думаю, что при твоём интеллекте ты проиграешь.

Разумеется, я кривил душой. Всё будет по-другому. Интеллигенция вроде Герта и графомана Анта останется за бортом. Таков удел интеллигенции в любом обществе. Но об этом визунисту лучше не говорить. К тому же у визуниста есть неплохие шансы занять тёплое местечко при его скандальности и изворотливости.

Молчавший до сих пор Фил наконец подал голос:

— А почему нельзя поделить свойства поровну? — спросил он. — Почему нельзя просто открыть второсклады и раздать свойства нуждающимся? Раздать тем, у кого они отобраны.