Когда пошел третий год, то Лев отправил брату в Каяло-Брежицк приказ — явиться самому, или прислать ближнего дружинника с пятью тысячами всадников, с запасом провизии, и вдобавок — серебра, соли, зерна, крупы и прочего, всего на пятьсот тысяч денег.
Миротворовские большие бояре, когда Мудрый собрал их по этому случаю на совет, выслушали и сказали так:
"Ты, светлый князь, родной брат Льву, и раз Лев не может без тебя справиться, то иди к нему на помощь, в этом ты волен! Но Каяло-Брежицк не удел Льва, и не пригород Стреженска, а защита от Дикого Поля! По обычаю мы не обязаны давать великому князю ни человека, ни деньги — пока враг не в Ратайской Земле, и пока в самом Стреженске не встанет под знамена по человеку с трех дворов! А если Струг-Миротворов, страдая от ыкунов, останется без князя, то князя себе найдет!"
Этот ответ Мудрый передал брату, добавив от себя, чтобы Лев не гневался, и что старшему брату он, Мудрый, мечом и головой верен, но горожане его во всем правы. Каяло-Брежицк обязан давать войско и деньги великому князю только для защиты Ратайской Земли, когда враг найдет на нее. Захребетье же волохский король не силой взял, он пришел на зов самих захребетников, отколовшихся от Стреженска. Это не вторжение, а измена и сговор, и тут с миротворовцев взятки гладки. Еще Мудрый добавил, что принудить своих граждан он не в силах. У его дружины двести мечей, а против найдется в Каяло-Брежицке и тысяча, и топоров — еще того больше.
В конце Мудрый повторил, что сам он брату до смерти верен, и на его призыв пойдет хоть сейчас когда угодно.
Но Льву не нужен был брат с его двумя сотнями. Ему нужны были пять тысяч воинов и полмиллиона денег. Когда ему зачитали такой ответ, то у князя в руке серебряная чаша затряслась — хотел ее Лев со злости об пол шарахнуть, да сдержался — так рассказывал Мудрому ездивший с посланием боярин. Лев велел написать брату, что для великого князя получить в письме такой ответ — бесчестие. Раз Мудрый не может выполнить его волю, то должен был сам с этим явиться в Стреженск. Требование свое прежнее Лев повторил, и добавил, что если Мудрый не в силах принудить свой город к повиновению, то уж Лев-то сможет, если надо будет, как мог их отец, Светлый.
Мудрый это письмо удержал в тайне, прочитал ему доверенный писарь наедине. Князь Струга-Миротворова ответил старшему брату, что если бы это новое послание, как давешнее, он огласил бы миротворовцам, то и его самого не было бы уже в собственном уделе, и Лев, вместо щита от Степи, получил бы под сердцем своей земли новое Захребетье.
"Потому, — писал Мудрый — что мои граждане не забыли, чьими руками Ясноок громил их город и землю. И даже того не забыли, как в старину Струг-Миротворов тягался со Стреженском за право называть своих князей великими. Если же я, как ты говоришь, выехал бы к тебе держать ответ, то горожане сказали бы, что я их оставил одних лицом к лицу с кочевниками, и закрыли бы за мной ворота. Стреженск за тридевять земель, а Дикое поле за плетнем — так тут говорят. Если же ты хочешь напомнить моим людям о позорных годах, то напомни сначала своим, которые у тебя бегут с Хребта, и посмотрим, долго ли ты сам высидишь на великокняжеском столе!"
Теперь владыка Великой Степи всерьез грозил Каяло-Брежицку войной, и Мудрому, как не досадно было, приходилось самому слать в Стреженск просьбу о подкреплении. Он написал брату об объявленной Полем войне, о союзе, который предложил ему Ыласы против Льва, и о намерении кагана двинуться на Стреженск во исполнение проклятия Ясноока. Упомянул и о мнимых слугах колдуна, стоящих во главе каганского войска.
Лев, выслушав письмо, сказал спокойно послу и боярам:
"Мой брат называется Мудрым, а сам, видно, глуп и труслив, как старуха, раз пустая молва заставляет его дрожать от страха! Злыдни на моих и его глазах убиты, порублены в куски и скормлены псам, но он бабьей болтовне верит больше, чем собственным глазам! Так перепугался, что прибежал за помощью, забыл и про гордость, и как сам мне в помощи отказал! Чего он у меня просит? Чтобы я полки, уходящие на закат, повернул к нему на полдень? Эти полки пять лет в горах пот и кровь проливали, пока Мудрый с его излюбленными гражданами почивал на перинах! Ни человека, ни монетки мы не получили из Степного Удела. Теперь же, когда нам пришло время идти брать Захребетье и бенахскую землю, то Мудрый вспомнил, что я ему — старший брат! Помощи от меня он не получит! Мое войско идет за горы на правое дело — биться с нашим давним врагом, бенахским королем, карать измену, возвращать Ратайской Земле ее города! На степь идти нам сейчас никак нельзя! А Мудрый не за тем со своего удела единолично собирает дань, чтобы пировать, да набивать сундуки серебром! Пора ему и самому в стремя вставать! А то наш младший брат, Тур, тоже сначала плакался передо мной, что без стреженской помощи всему его краю конец, а лишь остался без помощи — тогда и сам справился с Тыр-Саем. Вот пусть Мудрый у него поучится!"
Впрочем, тут же, точно смягчившись, Лев добавил посланникам Мудрого:
— Разрешаю вам набрать в Стреженске триста человек из тех, кто сам вызовется идти с вами, и еще триста в пригородах. Подати с их дворов я отменю, как с ушедших на войну. Но оружия и коней не дам, лишнего нету — у самих большой поход на носу. Набирать людей кроме этих шестисот запрещаю, и велю больше никому с вами не уходить. Кто уйдет против моего приказа, тот за это ответит. А то завтра на войну, в войско сколько людей заберем, в городах и так никого не останется, чтобы работать и платить подати!
Такой ответ, понятно, огорчил Мудрого, но не очень-то удивил. Зная нрав великого князя, а Лев в отца пошел властностью и злопамятством, зная с каким раздражением смотрел он на независимость Струга-Миротворова, и на всех его жителей, на то, как открыто они стали поносить стреженский престол после смерти Ясноока, — трудно было ждать сочувствия. Нет, не на что особенно было рассчитывать.
Не удивительно, что Тьо предугадал это. Но подозрительно в словах тунганца было вот, что:
"Лев не захочет помогать тебе, как ты дважды отказал ему в помощи" — сказал Мудрому Тьо. Но второе письмо Льва и второй ответ Мудрого остались тайной в Струге-Миротворовом. И в Стреженске, как было известно Мудрому, о них не разглашалось. Откуда тогда Тьо знал? Либо слуги кагана действительно так сильны и всевидящи, что и в ближнем кругу князей для них нет секретов, либо... О другом Мудрый не хотел и думать.
Одно ему было бесспорно ясно — большой помощи из Стреженска ему и всей стране ждать не приходится.
Дружинник Мудрого Кречет, посланный ко Льву за помощью, писал своему государю, что выступил из Стреженска обратно. Что едут с ним шесть сотен охотников, набранных по великокняжескому разрешению. "Вызывалось и больше — писал боярин — Как услышали про злыдней, то много людей тут всполошилось, и бояр и простонародья, так что и втрое больше легко мог бы набрать. Но против княжеского запрета не пойдут. Лев даже к нашему полку нарочно приставил своего боярина Кулака, следить чтобы по дороге никто лишние не к нам приставали"
Но когда будет Кречет с его отрядом в Каяло-Брежицке, добрался ли он уже хоть до границы удела — известий пока не было...
Одновременно с послами в Стреженск, к старшему брату, мудрый отправил просьбу о поддержке третьему наследнику Светлого — Туру, в Стреженск-Полуденный. Этот город был из всех больших ратайских городов самым молодым, и самым отдаленным. Его основал великий воин князь Гнев на берегу Синего Моря, на земле, отбитой у хвалынского калифа. И Стрежнск-Полуденный, иначе Стреженск-Приморский быстро разбогател и вырос от торговли, и уже при Гневе стал уделом третьих сыновей великого князя. По силам он хотя и уступал северному Стреженску и Стругу-Миротворову, но намного превосходил любой город из прочих.
Но и от владыки Приморского Удела добрых вестей не пришло. Ыкуны без конца тревожили границы его земли. Они не вторгались большими ордами, как при Тыр-Сае, а отрядами в две-три сотни налетали — сегодня здесь, завтра там. Грабили, жгли, производили шум, и снова исчезали в Диком Поле. Людей не уводили, а истребляли, видимо не желая обременять себя пленниками, и даже не щадя ради этого ценности живого товара. Стражу на бродах через Янку они разбили, и теперь ходили через реку когда и куда вздумается. Те тунганцы и ыкан, которые когда-то перешли под покровительство Тура и кочевали с его разрешения на правом берегу Янки, теперь изменили и перешли к Ыласы — воинов из их кочевий видели среди налетчиков.
Княжеская дружина и все боярство приморской страны проводили больше дней в полевых станах, чем дома: в мелких сшибках одолевали то ратаи, то ыкуны, но от большого сражения табунщики уклонялись. Однако чем дальше от городов в степь, тем многочисленнее они становились — и тем наглее. Углубляться в поле, чтобы дойти до Янки и вернуть переправы, Тур со своими небольшими силами не решался.
"Приморский Удел ыкуны щекочут. — Думал Мудрый — но большой войной не идут, заставляют стоять на месте, раскидывать силы по полю. Наши границы они набегами не тревожат, но много ли нам в этом радости... Нет, не много пожалуй. Ыласы с его волчьими советниками мешают приморцам выступить нам на подмогу, поэтому и щекочут, но ударят — всерьез — по нам. Удел Тура сейчас словно поливает мелким дождиком, а от нашего берега вода далеко отступила, так что и дно высохло, но на просторе Дикого Поля, как в морской глубине, на нас зреет невиданная волна..."
Мысли эти не оставляли Мудрого ни днем, ни ночью. Он лежал в постели в своих покоях, уставясь в стену напротив. Рядом на резном столе неподвижным, словно застывшим огнем, горела единственная оплывшая свеча. Окна по приказу князя на ночь не заставили, но мрак за ними еще не спешил уступать место едва занимавшейся заре.
"Темнота, будь она проклята! — подумал словно с досадой князь, покосившись за окно — Темнота в помощь любому злу, недаром Затворник, волчий выродок, так ее любил! От него одного все и пошло! Один только человек, а сколько зла посеял в земле! И захребетники с бенахской войной, и наша новая вражда со Стреженском, и наш обезлюдевший край, все от него! Мало было его убить один раз, сто раз бы убить — и то было бы мало! Он посеял зло, а нам всем теперь пожинать! Пожинать зло... Так ведь и этот старик с Белой Горы тогда отцу сказал — только всходы зла, а урожай впереди... Как он предрек, так теперь и сбывается, только, наверное, не все он сказал, что знал. Что он знал? Кто он вообще такой? Почему тогда отец у него не расспросил все как следует? Послать бы теперь к нему. Времени мало, но может, гонцы и успеют обернуться до Пятиградья..."
С такими мыслями князь поворочался еще некоторое время, потом позвал постельного, оделся и вышел через малую и большую приемные на открытый коридор-галерею, окружавшую весь третий ярус дворца. Мудрый остановился здесь, и глубоко, всей грудью, втянул в себя свежий утренний ветерок. Ему вдруг так хорошо задышалось здесь, что спертый, прогоревший в свечах воздух терема, с испариной влажных пуховиков, показался отвратительным, и оттого так некстати вспомнился склеп живого мертвеца в Стреженске, куда Мудрый однажды спустился вместе с отцом и старшим братом...
Красная заря уже осветила в пол силы город, прогнав остатки обруганной князем тьмы в самый дальний угол небосвода. Дворец стоял на вершине холма-острова посредине полноводного Черока, и город, раскинувшийся по обе стороны реки, словно лежал под ногами у Мудрого. Однако солнце от князя еще было скрыто горизонтом, только верхушки самых высоких башенок детинца окрасились в алый цвет.
На террасу вышел Пардус, ближний княжеский дружинник, сегодня стоявший во главе ночной стражи. Ростом он был почти в сажень, а черты его лица словно плотник вытесывал топором из соснового бревна. Век не чесаная черная борода топорщилась клоками в разные стороны. Надбровья висели над глазами, как длинный скат крыши над крошечными оконцами. Великана позвали по случаю княжеского пробуждения — доложить, и узнать, не будет ли приказов.
— Как ночь прошла? — спросил Мудрый, поздоровавшись.
— Спокойно все. — ответил воин мощным гулким басом — И здесь тишина, и в городе.
— Смотри.— сказал Мудрый Пардусу, кивнув на соседнюю крышу — Будто окровавленные. Кровавая заря на небе, не быть ли и на земле быть великой крови... Так, или нет?
— Это небу известно, мудрый князь. А нам — одно твое слово...
Мудрый, чуть постояв, послал спросить, спит ли его супруга Стройна. Слуга мигом обернулся и доложил, что княгиня поднялась уже давно. Князя и это не удивило — Стройна вставала всегда засветло. Он велел Пардусу и всем ступать по своим делам, а сам отправился на женскую половину покоев.
Стройна встретила мужа в светлице. Она сидела на лавке у окна, одетая как для важного собрания — в длинное серое платье заморской ткани с искусным, но строгим узором. На груди висело тяжелое, в пять цепей, золотое ожерелье с широкими круглыми бляхами. Голову покрывал длинный спадающий на плечи платок, стянутый обручем. Едва Мудрый вошел в светлицу, княгиня встала и поклонилась.
— Здравствуй, светлый князь!
Имя свое — Стройна — княгиня носила недаром. Она была высокой, статной по-женски, с тонкой талией. Трижды рожавшая, она и поныне осталась стройной, словно до замужества. Не пропала с годами и красота этой женщины. Черноволосая, с большими карими глазами, бровями-полумесяцами, пухлыми розовыми губами, Стройна напоминала своих прабабок — дочерей тунганских каганов, которых миротворские князья и бояре часто брали в жены. Но красота ее стала холодной. Черты лица мало изменились, но обычное его выражение стало сухим и бесчувственным.
Трижды княгиня вынашивала и рожала на свет дитя, и ни одного из них даже не взяла на руки. Иметь сыновей в княжеском роду мог только его глава, реже — объявленный наследник из братьев, если великий князь оказывался бездетен. Такой обычай пошел после долгих междоусобных войн, когда многочисленные князья разных ветвей требовали себе уделов, и бились за них, а города поддерживали то одного, то другого. Стреженские князья-победители после думали, как впредь не допускать такого, и с подсказки своих бояр ввели суровый закон о княжеском роде. Отныне особые полномочные чиновники следили, чтобы княжеский род не прерывался, но и не размножался сверх меры. У князя Льва подрастало трое сыновей, и наследники-племянники были не только не нужны стране, но наоборот, опасны. По злой насмешке судьбы, все три ребенка Мудрого и Стройны тоже оказались мальчиками, и за это были удавлены в час рождения.
Дочь большого каильского боярина, Стройна до замужества была окружена нежной любовью родителей, усердием слуг, множеством подружек и женихов. Все были добры к ней, и она была добра ко всем, со всеми весела и ласкова. Стройна обожала слушать страшные сказки о нечисти и отцовские рассказы об охоте и сшибках с тунганцами, обожала петь и плясать, кататься верхом, в санях или в лодке, играть и всячески развлекаться, а больше того — чтобы все это делалось в больших шумных девичьих компаниях, которые непременно собирались в ее доме. Даже от ужасов Позорных Лет семья уберегла ее. Еще Стройна очень любила детей, и если узнавала, что где-то на дворе, пусть у последней прачки, родился ребенок, то спешила к нему, и нянчила и ласкала младенцев с таким восторгом, с каким редкая мать прижимает к груди родное дитя. И счастью Стройны — тогда уже молодой княгини, жены могущественного правителя, не было предела, когда она сама впервые понесла. Еще не поднявшись утром с постели, она уже была весела оттого, что сможет провести новый день в радостном ожидании, а ложась спать каждый вечер — оттого, что еще на день приблизилась к заветному материнству. Она каждый день обмеряла живот пояском, чтобы отмечать, насколько он вырос за неделю или месяц, просила служанок выслушивать чрево и рассказывать ей все, что слышали, и всему радовалась. Даже те неприятные перемены в характере, которые часто свойственны носящим женщинам, ее не коснулись. Про жестокое правило она словно не думала вовсе — возможность лишиться долгожданного ребенка была тогда для Стройны чем-то за пределами ее прекрасного мира, а ближние, видя ее счастье, как будто боялись напоминать...
