Последний брат

Вот как вспомнил я нашего баюна, так и его слова у меня на ум пришли. И говорю я этому попу в лагере. Ты скажи, Иисус, Божий сын, учил, что 'не убий'? Учил, — кивает поп, обрадовался, что хоть кто-то внимание проявил. А я ему тогда свой загиб. 'Как же, — я ему тогда говорю, — ты нас сейчас от его имени на убийство благословляешь? Или ты думаешь, что завтра на поле на кулачках драться будем до первой юшки из носа?' Святошу тут малость перекосило. Ну, потом головой покачал, будто на неразумность мою посетовал, и начал говорить, что не убий — это правильно. Но когда встаешь за святое дело, за защиту истинной церкви и защиты возлюбленной Христом Романской державы, то и убийство не грех, а подвиг во славу христова дела получается.

Только он это сказал, как раздался дикий вопль. — Меша прищурил глаза. — Я такой только слышал, когда слоновый чудо-зверь на царьградском рынке своего носового полоза в лоток с красным перцем запихал, да пучок в рот себе наладил... Мы аж повскакали все. Думали, обмишурили нас муголы, и сейчас на лагерь наваляться. А потом смотрим — нет муголов. За кустом на склоне неприметная нора была сокрыта, и выскочил из неё на нас, как степной зверек, странный человек. Волосы не прибраны, бородища седая раскосмачена, руки и ноги тонкие словно прутки, в шкуру завернут и не падает только потому, что на суковатую палу опирается. Ковыляет к нам, и вижу я, что глаза у нориного жителя нездоровые, будто не вокруг а только в себя смотрит. Указывает норец на нашего священника пальцем, и как начнёт голосить. — Истинно говорю... Вот совращенный диаволом, и к дьяволу наущающий... Не слушайте его люди, ибо сказал Иисус: 'не убий', а всякое иное есть кривда и страшный грех перед очами господа...

— Ты прямо вот так все что он сказал и помнишь? — удивился Трофим.

— Многое. — Улыбнулся Меша. — У меня цепкая память. Особенно на интересное и непонятное. Наш-то приживала-священник оторопел слегка. И у пришельца гневно спрашивает: кто тот такой? А тот ему, я мол, от мира и людского греха сокрывшийся, раб божий, и отшельник, что сам себя изгнал от людей. И свои уста замкнул обетом необщения с человеками. Но нельзя молчать, когда рядом некрепким верой нашептывает лукавый. (Тут этот отшельник снова в нашего священника пальцем ткнул). А потом нам: не слушайте его люди. Не убий есть главная христова заповедь, а все границы стран, которые вас призывают защищать — есть от мирской природы вещей. Для господа же нашего нет ни эллина, ни иудея, и убийство всегда грех... Пробовал наш священник тому возражать, да оказался слабоват в коленках. У отшельника на всякую фразу тут же подтверждение словами Иисуса, будто сам он рядом с тем Иисусом жил, и все его слова слышал. А наш священник только сердился и отшельника нехорошо обзывал. В конце концов, когда у нашего священника все слова вышли, он озлился, повалил отшельника на землю, отнял посох и начал этим самым посохом того лупцевать, одновременно ругая еретиком и еще по всякому. Отшельник не сопротивлялся. Кричал только: господи, ради твоих заветов муку претерпеваю!.. Дурной, но храбрый. Смотрю я, отшельник этот все тише кричит, а священник наш разошелся и лупит тяжко. Подошел я тогда к священнику, достал меч да и рубанул.

— Насмерть? — уточнил Трофим.

— Ага, — кивнул Меша, — плашмя по заду. Свалился наш священник с ног, и завопил, как второй слон. Полежал маленько, а как смог встать, уполз, угрожая мне земными и небесными карами. Вот вам и Христова вера. Вот вам и хранитель ее. Только слабого лупить, богоугодными речами прикрываясь, да и тех-то слов не знает толком... И это ведь до самого верха так. Нас-то ведь на поход патриарх благословлял... А если вера христианская 'не убий', а они её для своих дел оборотили... И на сечу благословят, и неугодного казнят. Получается, что стала теперь вера в вашего Христа как инструмент, вроде моей секиры. — Меша похлопал по своему оружию. — Кого хозяину угодно, того она и сечет. Выходит, отшельник-то почестнее вас, остальных христиан, оказался. Личины носите. Да и моя дедовская вера пряма и честна. Мне с ней хитрить не приходится.

— Это оно везде так. — Вздохнул Тит. — Люди, они все к себе приспособят. Во всем себе оправдание и поддержку найдут...

— Люди, они разные, — сказал Меша. — Только честных очень мало. — К другим — мало. А к себе — и того менее. Ну, спокойной ночи, пойду я.

— Философ... Болтун... — Фока неодобрительно поглядел вслед уходящему Меше.

— То-то он тебя в императорском дворце переговорил, — фыркнул Тит.

Фока молча засопел, и поплотнее укутавшись, отвернулся. Тит пожал плечами и тоже улегся, почти мгновенно прекратив ворочаться. А Трофим еще некоторое время смотрел на угли, пока и его не сморил сон.

* * *

Нос плоскодонного парома накатывал на прозрачную речную воду и с негромким плеском подминал её под себя. Вернее, не нос, а тот конец, которым сейчас шел вперед паром; что с одной, что с другой стороны паром был совершенно одинаков. Деревянные с металлической обивкой скобы на обоих концах парома не давали ему выскочить из-под каната, протянутого через всю реку. Паромщики, по виду отец и два сына, все жилистые, с увитыми венами руками, молча и слаженно брались за канат, и с шумным выдохом делали рывок, добавляя еще толику движения своему речному кораблю. Казалось невероятным, что всего три человека могут сдвинуть такую широкую махину. Но они сдвинули — сначала великой натугой, а потом уже просто докладывая рывки, не давая парому потерять набранный ход. И все же труд был велик. Ни песен, ни ритмичного покрикивания, которыми скрепляли свои усилия виденные Трофимом в столичном порту грузчики, здесь не было. Они и так работали как один отлаженный механизм. Отец тянул молча, почти скрыв глаза под шляпой с длинными обвисшими полями, а двое молодых изредка перебрасывались словами на бытовые темы. И даже разговор у них выходил необычно ритмичным, фраза — рывок, фраза — рывок. — Ботинок прохудился... — Рывок. — Надо к Луке... — Рывок. — Ага... — Рывок.

Кони постукивали подковами по настилу, осторожно переминаясь с ноги на ногу. Трофим, придерживая коня под уздцы, погладил его по голове. Остальные контуберналы и Хунбиш тоже держали своих коней. Паромщики не стали связывать ноги коням — упадет, так может, доплывет, а стреножить, так на дно пойдет... — но предупредили, чтобы все стояли, как поставили, и не кучковались к одному борту.

Трофим обернулся назад. На том берегу, откуда они отплыли, рядом с пристанью и таможенным строением на берегу расположились этериоты. Кто валялся на берегу, кто поил или мыл в реке коня, а кто и сам залез купаться... Чуть правее и далее, прилегавший к реке холм седлала небольшая, но высокая крепость. Два ромейских стража, подпираясь копьями, маялись на сторожевой башне, на самом солнцепеке. Лиц их, несмотря на острый глаз, Трофим видеть не мог, но скорее всего, они выражали скорбную зависть к блаженствовавшим в эту минуту этериотам. Мало того, что служба в окраинных гарнизонах тяжела и однообразна, так эти разряженные столичные воины еще и купаться здесь устроились... Командир гарнизона стоял недалеко от этериотов рядом со спешившимся Довмонтом; надо полагать, узнавал последние новости. А на самой пристани громоздилась Амарова почетная арба и возившие её быки-тяжеловесы. Это хозяйство собирались переправлять вторым заходом... Меша, сидевший на склоне, прощально поднял руку. Трофим помахал ему в ответ. Выражения лиц оставшихся на берегу уже становились неразличимы. Расстояние смывало, скрадывало их. Трофим отвернулся от берега и наткнулся взглядом на лицо Амара. Тот тоже смотрел на уходящий берег. В глазах его была тоска. Амар поймал его взгляд и тут же улыбнулся.

'Большую часть своей жизни оставляет он здесь', — подумал Трофим.

А противоположный берег рос, набирал детали, обрастал резкостью. На берегу уже можно было различить несколько строений со сторожевой вышкой и группу людей, рассевшихся на пристани в ожидании перевоза. И муголы. Несколько человек в характерных доспехах стояли на берегу, широко расставив ноги и придерживая тяжелые пояса с саблями.

Берег становился все ближе. Опытные паромщики перестали налегать на канат, и тяжелая деревянная конструкция, уже почти потеряв ход, с гулким шлепком воткнулась в бревна пристани. Кони всхрапнули. Хунбиш передал повод своего коня Юлхушу и двинулся к носу. Еще до того как паром причалил, к нему по пристани двинулись двое муголов. Впереди шел воин в полном доспехе, за ним, чуть приотставая, двигался человек с металлическим знаком на груди, без брони, но при сабле у пояса, с ощутимым брюшком, прорисовывавшимся под халатом. И по одному взгляду Трофим мог сказать, что вот этот, позади, — здешний, а ладный воин перед ним — нет. И дело было не в богатстве снаряжения. Просто служба в отдаленных местах, при условии спокойной обстановки, частенько накладывала на людей отпечаток некой... сонливости при открытых глазах. Наверное, если бы они переправлялись по основной переправе, которая была выше по реке, то там местный мугольский чиновник был бы поживее. А впрочем, учитывая как оживляется торговля, возможно и здесь скоро будет и чиновник порасторопнее, и паромов побольше. А может и вообще, добрый мост...

— Здоровья и долголетия, приказывающий. — Ладный воин отвесил короткий поклон Хунбишу.

— Здравствуй, Нэргуй, — легко кивнул в ответ Хунбиш. — Ты и твои люди готовы?

— Готовы выступить хоть сейчас. Мы засиделись здесь.

— Нам еще нужно переправить, телегу. Новости?

— Есть, — кивнул Нэргуй и полез в мешок у пояса. — Ямская служба доставила письмо, которое я должен передать тебе.

Хунбиш кивнул и, взяв письмо, осмотрел печать.

— Ладно... — свиток исчез в отвороте халата, — прочту позже.

Мугол с брюшком, стоя чуть в стороне, усиленно таращился, пытаясь прогнать дневную сонливость и придать себе распорядительный и расторопный вид. Видимо, присутствие на его берегу воинов и Нэргуя основательно взбодрило его. Но когда он увидел знак, висевший на цепи на груди у Хунбиша, то вообще съел обе щеки и старался уже не отпускать пузо от позвоночника.

— Все в порядке, Хунбиш-Бильге? — спросил с парома Амар.

Хунбиш-Бильге с улыбкой повернулся к тем, кто оставался на пароме.

— Все в порядке, тайши Амар. Воины для твоего эскорта здесь. Сделай шаг и ступи на землю, принадлежащую твоему брату.

Амар взял узду потверже и подошел к краю парома. Поколебавшись, он ступил на пристань. За ним пошли остальные. Трофим и сам с облегчением ступил на твердую землю. Вторая часть путешествия — по чужой земле — началась.

* * *

Менялась местность, шли дни. Остались позади пределы Ромейской державы, и уже много стадионов прошли их кони, с тех пор как они вступили во владения Мугольского улуса. Продвижение их, впрочем, не замедлилось, порядок и дисциплина чиновников на землях муголов, как успел убедиться Трофим, ничуть не уступала ромейской. Все отличие было в том, что теперь вместо императорской грамоты Хунбиш-Бильге показывал на почтовых станциях свой нагрудный металлический знак, увидев который, почтовые чиновники начинали бегать как ошпаренные.

Двигались почти прежним порядком. Только теперь впереди ехал Хунбиш с сотником Нэргуем, а замыкали небольшой отряд вместо этериотов тяжеловооруженные мугольские воины. Их было немного — всего три арбана, то есть три десятка. Впрочем, больше было и не нужно для проезда в двух невоюющих государствах с отлаженными почтовыми службами. Юлхуш сказал, что эти воины из Хэтбэ-хешихтен, — личной стражи мугольского владетеля. Посмотрев в дороге на их повадки и ухватки, Трофим решил, что не хотел бы столкнуться с такими в бою. Щиты, закинутые за спину, тяжелые железные пластинчатые кольчуги с разрезами для посадки на лошадь, изогнутые сабли, большие саддаки и налучья, длинные копья — с таким эскортом можно было не опасаться нападения случайных дорожных разбойников. Почти у всех муголов на шлемах были личины — железные маски, изображавшие отвратительные жестокие рожи. Тит бурчал, что не понимает, зачем муголы их носят, — все равно под личинами у них лица без малейшего выражения. Тит преувеличивал, но ненамного, мугольские воины вели себя сдержанно. Развлекались они в пути немудреным способом, известным с незапамятных времен, — они пели. Их длинные песни были не лишены своеобразной красоты. Трофим, еще во время учебы донимавший Амара и Юлхуша, чтобы узнать их родной язык, теперь с радостью заметил, что почти все понимает. Редко ему приходилось обращаться за пояснением к мугольским друзьям, чтобы перепросить про то или иное слово. Фока тоже немного нахватался мугольской речи у товарищей. Для бытовых разговоров его знаний хватало. В песнях он понимал не все, но они его и не волновали. Улеб знал наречье муголов еще до школы и тоже относился к песням вполне терпимо. Зато Тита песни эскорта раздражали, возможно, именно потому, что он не мог понять в них ни бельмеса. Муголы пели — Тит кривился. А поскольку муголы пели постоянно, Титу скоро пришлось сменить гримасу на стоическое выражение лица.

Вместе с раздражением Тита, однако, терзало и любопытство. Он одолевал поочередно Трофима, Улеба, Фоку, Амара и Юлхуша, вопрошая: о чем поют? Те сперва пытались переводить, но поскольку навыка одновременного перевода, как толмачи, не имели, то начинали опаздывать, а песни все длились, и теперь переводчики на вопросы Тита просто пытались отмахнуться от него, передав всю суть в паре предложений. Муголы пели.

Дважды тот человек был рожден.

Дважды родиться был принужден.

Первый раз матерью и отцом.

Ну а второй раз своим языком.

Был рожден человеком, раз, да.

Ну а язык породил мне врага.

Лучше б язык он себе оторвал.

Лучше б воронам его отдал.

Тяжки две жизни, давит гнёт их.

Он не осилит жить за двоих.

Так я решил, так подумал, да.

Я отличил моего врага.

На южной опушке растет лес прямой.

На южной опушке напитан смолой.

Хороший лес для нижних основ.

Нашел я себе сосну без сучков.

Эта пойдет, я подумал, да.

И вспоминал моего врага.

Нашел березу для верхних основ,

Нашел черемуху для концов,

Срубил и сушил древесину три дня.

И радость на сердце была у меня.

Ровно сохнет, заметил я, да.

И вспоминал моего врага.

У дерева нрав, нагнешь — оно встанет.

У дерева нрав — но гибало заставит.

Гибало гнет, после сушит костер,

И часто смолой я основу тер.

Добрый изгиб, я подумал, да.

И вспоминал моего врага.

Я рыбу добыл для кишок с чешуей.

Я рыбу добыл — крепок рыбий клей.

Ладно я склеил свою кибить.

А сверху тонкого корня нить.

Так не разойдется, сказал я, да.

И вспоминал моего врага.

Оленя добыл я ради спины,

Оленя добыл — сухожилья сильны.

Оклеил снаружи я жилой кибить.

Сушить, снова клеить, и снова сушить.

Так будет гибко, смеялся я, да.

И вспоминал моего врага.

Я тура добыл, был он очень здоров.

Я тура добыл ради полых рогов.

Усилил внутри мягким рогом кибить.