Рыцари Белой мечты - 1

— Прочь! Стоять, гады! Стоять! — Кирилл выхватил "браунинг" и выстрелил несколько раз в воздух, а затем навёл ствол на ближайшего молодчика. — Пристрелю того, кто приблизится, поняли, сволочи?!

Похоже, лицо "благороди" в ту секунду было особенно яростным, а радетели народного блага — слишком трусливыми: Кирилл смог повернуть автомобиль и рванул на нём прочь, к Арсеналу. Там пока что было спокойно, да и охрану всё-таки удосужились выставить.

— Я уверяю Вас, Кирилл Владимирович, полиция обязательно найдёт тех бунтовщиков и покарает их со всей возможной строгостью, — голос Протопопова стал приторным от мёда, в нём разлитого. Сизову этот человек становился всё более и более неприятен. — Народ успокоится в ближайшие же дни.

— Господин министр, тогда хотя бы извольте доложить императору о царящих в городе беспорядках. Думаю, Николай ещё не успел узнать о волнениях в столице? — глаза Кирилла сузились.

— Я не счёл нужным докладывать Его Императорскому Величеству о небольших беспорядках, — на лбу у Протопопва выступил пот. Явно министр не хотел докладывать императору об истинном положении вещей: иначе бы встал вопрос, а чем, собственно, занимается министр внутренних дел вместо того, чтобы поддерживать порядок в столице?

— Надеюсь, он получит телеграмму сегодня же, — Кирилл Владимирович был непреклонен. — И без украшательства и игры в слова. Император должен знать правду, не так ли, господа?

Министры заволновались. Им явно становилось не по себе при мысли о том, что император узнает об их бездействии...

А пока телеграмма Протопопова, в которой в весьма спокойных и осторожных тонах сообщалось о "небольших беспорядках и волнениях" в городе, шла в Ставку, на улицы Петрограда выехали казачьи сотни.

Молодые донцы и кубанцы, хмурясь и робея перед толпами волнующегося народа, так и норовящего кинуть во всадников чем-нибудь потяжелее, проклинали службу и запрет на применение оружия. Как "способствовать успокоению" людей, когда нельзя даже в воздух выстрелить для острастки?

Да и не те казаки пошли: тех, что раньше разгоняли демонстрации, давно взяли на фронт, в кавалерию, а здесь были молодые, ещё не понюхавшие пороху станичники, взятые от сохи или из пастухов.

Выручали только нагайки. Особо ретивого "народного радетеля", сунувшегося близко к казакам, могли ударить для острастки. И тогда "радетелю" казалось, что кожа трескается на теле — настолько сильной была боль, многие просто падали на землю и рыдали, кричали от неё. Но нагайка — это не револьвер, да и казаки не горели желанием воевать с простым народом.

— Эк они шумят-то, — заметил есаул, лет сорока. Он был единственным казаком старше тридцати в сотне.

— Гутарят, что за правое дело, за правое, — заметил подъесаул, потрепав гриву каурого. — Пошли испросить у одного знающего дело, пошли. Вот как вернутся, передадут, что сказал, так и решим, как быть.

Люди, громившие витрины за считанные минут до того, старались обходить казачьи сотни, боясь всадников. Но постепенно страх улетучивался, и с каждым часом народ подбирался к казакам всё ближе.

— Ну-тка, рысью, на этих! Неча бунтарить, неча! А что гутарят — так то только гутарят, а эти нас могут и побыстрее, чем немцы, отправить к Господу Богу! Рысью!

Сотня рванула коней вперёд, надеясь испугать демонстрантов. Петроградцы брызнули в разные стороны, огрызнувшись камнями и несколькими железными болванками. К счастью, никого не задело.

Есаул перевёл дух, когда площадь очистилась от "бунташников". Он знал, к кому пошли старшины за советом. Да только того человека уж и дома не было: забрали. Но вне зависимости от ответа того "мудреца", есаул Селиванов знал, что гнать взашей нужно всех этих студентиков и бездельников с улиц. Порядок — вот главное, особенно во время войны.

— Эх, дурилы, — ревел донец, размахивая направо и налево ногайкой для пущего эффекта.

Люди разбегались, исчезая в переулках и подворотнях, чтобы затем появиться в другом месте и снова "сотворить" царство анархии в столице. Они просто устали от власти, которая не могла что-либо сделать для ослабления гнёта военного времени, решить проблем с продовольствием. Да и чувство того, что режим просто не в состоянии выиграть войну, становилось с каждой неделей всё сильнее и сильнее...

Карл Густав Маннергейм нашёл Гельсингфорс местом поопасней, чем Румынский фронт. Матросы, встречая офицеров, если и отдавали честь, то делали это нехотя, с плохо скрываемой злобой. Приказы исполняли, скрипя зубами. Да и к тому же ни для кого не было секретом, что город наводнён немецкой агентурой, так что в каждом офицере или чиновнике с нерусской фамилией подозревали шпиона и кровопийцу. Солдаты гарнизона, конечно, были лишь немногим лучше.

Барон не нашёл иного выхода, чем собрать всех офицеров, морских в том числе, в здании Офицерского собрания. Первые слухи о начавшихся в Петрограде беспорядках добрались до города как раз к моменту открытия Собрания.

— Господа, Его Императорское Величество назначили меня на пост командующего гельсингфорским гарнизоном именно для того, чтобы навести порядок в городе. Разве вам самим не горько взирать на нарастающее напряжение, отчуждённость, ненависть к офицерам? Кто, кроме нас, сможет всё это изменить? Император повелел мне действовать любыми методами, и я воспользуюсь этим правом. Первым делом необходимо оградить гарнизон и команды кораблей от волнений, которые обязательно последуют после известия о неразберихе, что сейчас происходит в столице...

Морские офицеры заволновались, пошли тихие разговоры, затем кто-то поднялся со своего места и обратился к Маннергейму. Барон выглядел весьма внушительно: парадный китель со всеми орденами, левая рука на рукояти сабли, а права сжала краешек столешницы. Глаза Маннергейма спокойно всматривались в собравшихся, оценивали, искали тех, кто кажется наиболее уравновешенным и чутким к голосу разума (вернее, к просьбе Маннергейма).

С места поднялся один из моряков.

— Я считаю, что наше собрание можно назвать совещанием, а здание — штабом, господин генерал-лейтенант, — Густав ещё не привык к своему новому званию, только-только дарованному царём вместе с назначением на пост командующего гарнизоном Гельсингфорса. — И предлагаю, чтобы Вы огласили свой план по поддержанию порядка в городе.

Маннергейм только потом узнал, что его собеседником являлся совсем недавно получивший должность начальника штаба Балтийским флотом Алексей Михайлович Щастный. Густав навсегда запомнил взгляд моряка: холодный и ровный, будто воды Балтийского моря за мгновенье до шторма, цепкий, умный, уверенный, способный разбить любую преграду и докопаться до самой глубины души собеседника. Кирилл Владимирович, сообщивший, что Маннергейм может во всём полагаться на этого человека, оказался прав в своём выборе.

— В ближайшие же часы всё оружие должно быть изъято у частей, не вызывающих доверия офицеров, и сконцентрировано в арсенале. При себе его могут иметь только те солдаты, в чьей верности их командиры не сомневаются. Из офицеров будут созданы батальоны, в чьё ведение перейдёт охрана арсенала и помощь полиции, если начнутся беспорядки. Господа, не считайте это унизительным делом: идёт война, и любое волнение в тылу может обернуться катастрофическими последствиями. Не забывайте, что вражеская агентура может воспользоваться недовольными для саботажа и диверсий. Поэтому поддержание порядка в городе я считаю равноценным бою с превосходящими силами противника. Но помните, что большой крови допускать нельзя: всё-таки здесь не фронт, и не германцы пытаются занять Гельсингфорс. Применяйте оружие лишь в крайних случаях, старайтесь стрелять в воздух: толпа образумится, если почувствует, что ей противостоит сила, а не безоружные люди. Также — необходимо окружить караулом почту и телеграф, и не допускать распространения слухов о том, что происходит в Петрограде. Мы находимся на грани осадного положения, на бочке с порохом.

— Господин генерал-лейтенант, Вы передёргиваете, преувеличиваете опасность. Да и Вы можете себе представить батальоны, в которых вместо солдат — одни офицеры? Это нонсенс! Это глупость! — один из офицеров решил высказать своё мнение.

Кажется, полковник. Маннергейм решил, что раз уж в собрании устроено совещание штаба, в который превратилось всё офицерство Гельсингфорса, то надо дать возможность высказаться всем желающим.

— А если солдаты решат, не дай Бог, что командование решило переметнуться к немцам? Ведь наши действия могут быть истолкованы и таким образом! Да я и не верю, что рядовые поднимут руку на своих командиров! Немыслимо! Вы можете сами поверить в то, что только сказали?

— А я не верю — я просто уверен, господа. Если большинство офицеров думает в том же духе, что и Вы, то собрание окончено. Боюсь, опасность момента не потерпит переливания из пустого в порожнее.

Маннергейм быстро понял, что устроение из собрания какой-то говорильни добром не кончится. Что ж, тактика на то и тактика, что её приходится менять "по обстановке". А сейчас обстановка требовала действия и здравого смысла.

— Немедленно передайте Ставке и адмиралу Небогатову, что нами приняты все меры по поддержанию боевой готовности гарнизона и эскадры. Да поможет нам Бог, господа. Сегодня Вы впишите свои имена в историю победы в этой войне.

Дисциплина всё-таки победила некоторое чувство неожиданности и прострации, которое завладело умами офицеров в первые минуты речи Маннергейма. Большинство не знало, что и думать. Но приказ — это приказ. Раз необходимо удержать город в спокойствии и устранить даже опасность беспорядков — это должно быть выполнено...

Александр Васильевич смотрел с капитанского мостика на неспокойное Чёрное море, воды которого прорезали корабли флота. Все — как будто идут на последний в жизни бой. Среди команд повисло молчание, даже кочегары не поругивались потихоньку, что раньше делали по поводу и без. Борта миноносцев, эсминцев и крейсеров вспенивали тёмную воду, поддававшуюся напору металла, покорявшуюся морякам.

Колчак вывел всю севастопольскую эскадру в море утром двадцать третьего февраля, предварительно отдав приказание ввести цензуру телеграфных сообщений: все сведения о беспорядках в столице следовало не пускать в город. Кирилл Романов оказался прав: в Петрограде действительно начались демонстрации и массовые волнения. К счастью, ни один из моряков или солдат на базе флоте не знал. Во всяком случае, пока.

Колчак вернулся в свою каюту и посмотрел на фотографию Анны Васильевны. Он очень надеялся, что революционная буря обойдёт стороной его любимую. Александр не хотел верить, что он — так далеко от Анны, что он не может обнять и защитить любимую от всех опасностей, что он не в силах ничего сделать. Он только верил, что в ту минуту делал всё, что требовалось для удержания флота от беспорядков и благополучия страны. А если Колчак сделает это здесь, на Чёрном море, то кто-нибудь оградит и Анну там, на Балтике.

Вернувшись на мостик, Александр Васильевич приказал передать всем кораблям приказ:

— Идти вперёд так, словно перед вами — весь германский и турецкий флот, все ваши личные враги, собравшиеся поиздеваться над вами. Докажите Богу и командующему, что вами можно гордиться!

Вихри враждебные веют над нами,

Тёмные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут.

Но мы поднимем гордо и смело

Знамя борьбы за рабочее дело,

Знамя великой борьбы всех народов

За лучший мир, за святую свободу!

На бой кровавый,

Святой и правый,

Марш, марш вперёд,

Рабочий народ!

Нам ненавистны тиранов короны!

Цепи народа-страдальца мы чтим,

Кровью народной залитые троны

Кровью мы наших врагов обагрим.

Месть беспощадная всем супостатам,

Всем паразитам трудящихся масс.

Мщенье и смерть всем царям-плутократам,

Близок победы торжественный час!

На бой кровавый,

Святой и правый,

Марш, марш вперёд,

Рабочий народ!

Глава 11.

Маннергейм, оставив дела на начальника штаба гарнизона, решил лично участвовать в исполнении собственного плана. Он считал, что если офицер отдал какой-то приказ, то он сам и должен суметь его выполнить. Иначе какой тогда из такого человека офицер русской армии?

Барон в окружении полутора десятка офицеров и тридцати солдат гарнизона, на которых по заверениям начальника штаба можно было полностью положиться, участвовали сборе оружия в казармах и переносе его в штаб гарнизона.

Внезапно послышались выстрелы и брань. Густав, выхватив из кобуры револьвер, понёсся на шум. Через мгновенье за ним последовали и остальные, стараясь не отставать от командира. Люди на ходу готовились к возможному бою.

Перестрелка началась невдалеке от городских доков. Восемь моряков и несколько человек гарнизона наткнулись на полицейский патруль, двух городовых под началом гарнизонного офицера. Приказ сдать оружие и разойтись по казармам они проигнорировали. "Завязалась перепалка" (а точнее, "перематка"), в которой патруль доказывал, что командир гарнизона отдал приказ всему гарнизону разойтись по казармам и сдать оружие. Какой-то из матросов возопил: "Врут всё! Убить хотят! Всех перебить хотят! Не дадимся!" — и выстрелил из пистолета в офицера в упор. Пуля пробила лёгкое: шансов на спасение у раненого не было. Зато городовые, почти сразу опомнившись, рванулись в стороны, укрывшись за стенами домов, и сами открыли огонь.

Отряд Маннергейма подоспел как раз к апогею перестрелки: одного из городовых тяжело ранили в плечо, а у второго кончились патроны в револьвере.

— Прекратить огонь! Я генерал-лейтенант Маннергейм, командир гарнизона! Сложите оружие! — барон кричал из-за стены одного из домов. Понимал, что если сунешься, ошалевшие солдаты и матросы разбираться не станут — сразу откроют огонь.

— Офицеры всех нас сдать с потрохами хотят, перебить! Не дадимся! — кричал тот самый матрос, убивший командира патруля.

Вслед за словами полетели пули, просвистев у самого носа Маннергейма.

— Ну что ж, алягер ком алягеро, — Густав вздохнул и кивнул подоспевшим подчинённым. — Запомните: сейчас действовать надо решительно. Так что...

Густав, не закончив фразы, высунулся из-за кирпичной кладки стены, прыгнул в сторону сугроба, растянулся на куче снега и выстрели из лежачего положения в сторону бунтовщиков. Те, не бывавшие ни в одном настоящем сражении, воевать точно не умели: даже не удосужились найти укрытия при перестрелке с городовыми.

Пуля настигла того самого "сознательного" матроса: усатый мужик повалился на землю, не выпуская из рук оружия. Солдаты дали нестройный залп из винтовок, только тут рассыпавшись в стороны. Патронов не хватало и у них. Не пустят же их в город с целым арсеналом.

Отряд Карла дал залп по убегавшим солдатам и матросам.