Печать ворона

— Думаю, Нагаев пытается закосить под сумасшедшего. И валит все на Воронкова, который, по показаниям дневального, из казармы не выходил. Странный способ отвести от себя вину, вам не кажется? — следователь задумчиво потрогал боро-давку на лбу. — В любом случае, его ждет психиатрическая экспертиза.

— А если его признают сумасшедшим?

— Тогда у прокурора будет вопрос к вам, майор. Как вы допустили, что психиче-ски неуравновешенного человека поставили в патруль и дали боевое оружие?

— А кто его в армию призывал? — спросил Ордин.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Земля. Небо.

Между землей и небом — война.

И, где бы ты ни был,

Чтоб ты не делал, —

Между землей и небом — война.

В. Цой.

После несчастного случая с Мирзоевым оружейную комнату закрыли и опе-чатали, а в патруль заступали без автоматов, только со штык-ножом. На дивизион свалились комиссии и проверки, потом начались учения, и Иван целую неделю ос-ваивал новую армейскую специальность, отслеживая и захватывая воздушные це-ли. Время шло, дембеля увольнялись, в часть приехали новые солдаты, сплошь местные жители. Русских по-прежнему не присылали. Шевцов объяснил, что на-чинается сокращение и вывод войск из Узбекистана, и Иван обрадовался, надеясь, что его переведут в Россию, ближе к дому.

Но ничего не менялось. В один из майских дней капитан Колпаков взял Ивана с собой в бригаду. Нужно было привезти какое-то оборудование из ремон-та. Дела завершили быстро, а машина запаздывала, и капитан разрешил Ивану часок погулять.

Иван направился в свою бывшую казарму, надеясь увидеть Лешу-Художника или Санька и, наконец-то, поболтать по душам. Поднявшись по бетонным ступе-ням, вошел внутрь. На тумбочке стоял дневальный из молодых, Иван его не знал. Он повернул к вошедшему круглое простоватое лицо. Надо же, сюда еще призы-вали русских...

— Здорово, — сказал Иван. — Ломакина знаешь?

Молодой окинул солдата быстрым оценивающим взглядом, понял, что перед ним старший по сроку службы, и, вытянувшись, ответил:

— Нет.

— Как не знаешь? — удивился Иван. — Ломакина Лешу? Художника?

— А-а, Художника! — осенило молодого. — Знаю.

— Где он? Позови!

Дневальный замялся. Почесал веснушчатую щеку:

— В госпитале он.

— Почему в госпитале?

— Дембеля его отпи... — перехватив горящий взгляд Ивана, солдат запнулся.

— Когда?!

— Да неделя прошла...

— Кто его бил? — спросил Иван. Дневальный закрутил головой.

— Я не знаю.

Иван схватил его за ремень и стащил с тумбочки, встряхнул, как куклу:

— Кто его бил?!

— А-а, это ты? — в конце коридора показался Тунгус. — Давно не видел.

Иван отпустил дежурного и неприязненно посмотрел на одногодка.

— Кто его бил, скажи, — уже почти шепотом спросил он дневального, но парень лишь крутил головой и пожимал плечами. Он не хотел говорить при Тунгусе.

— Как стоишь, солдат? — спросил Тунгус, остановившись напротив дневального. Тот вытянулся, словно палку проглотил. А ведь он здоровее, подумал Иван, мог бы Тунгуса по стенке размазать! По крайней мере, попробовать...

— Почему посторонние в казарме? — наехал на него Тунгус. — Службу забыл, сы-нок? — кулак воткнулся в грудь молодого. Тунгус наслаждался своим положением, ожидая реакции Ивана. Но Иван молчал. Он сам не понял, почему не возмущается, не лезет в драку. Чувство гадливости охватило его, как будто эти двое занимались чем-то непотребным. Он презирал их обоих.

— Еще увижу, что службу не шаришь, будешь сортир зубной щетка чистить! — сказал Тунгус. Солдат замер, подняв испуганные глаза к потолку.

— Чего пришел? — спросил Тунгус Ивана.

— Где Леша?

— Твой друган-чумошник в больнице, — осклабив скуластое лицо, радостно сказал Тунгус.

— Что с ним случилось?

— П...ды получил! — довольным голосом сказал уроженец Якутии.

— За что? От кого? — стараясь выглядеть равнодушным, спросил Иван. Если Тун-гус почувствует его интерес, ничего не узнаешь.

— Не шарил, как следует, — пояснил Тунгус, — и получил! Немченко его так раз-украсил перед дембелем, а вчера уехал. Жалел, что тебя нет!

Иван посмотрел Тунгусу в глаза, но в этих диких раскосых зенках давно умерло то, что можно назвать душой. И если до сих пор Иван слабо представлял, каким должен быть мужчина, то сейчас понял, каким он не должен быть. Таким, как это быдло. Таких не исправишь.

— Прощай, Тунгус, — сказал Иван и повернулся к дневальному:

— А ты соберись и дай этой скотине по зубам! И не бойся, потому что все они тру-сы и подонки!

Взглянув на оторопевшего от таких слов Тунгуса, Иван вышел. Кулаки сжи-мались от бессильной ненависти, но что он мог поделать! Леша в больнице, а Немченко едет домой! И будет же ходить по земле такая сволочь! Где справедли-вость, где?

Обратно Иван ехал мрачнее тучи, так что даже капитан Колпаков поинтере-совался, не случилось ли чего. Не случилось, ответил Иван. Но случится, подумал он. Что-то обязательно случится. Возникнув неизвестно откуда, это чувство не по-кидало его, но Иван не понимал, что это значит.

На следующий день Воронкова отправили за колючку чинить оборванный провод. Он пошел знакомым маршрутом, мимо почты и старой бани, перешел пе-рекресток с шоссейной дорогой и остановился у пекарни. Небольшой домик с пло-ской крышей и яркими побеленными стенами стоял возле автобусной остановки, и Иван, проходя мимо, всегда покупал там румяные оранжевые лепешки. Но вместо женщины, обычно стоявшей у сделанного прямо в стене окошка-прилавка, внутри пекарни орудовал старый узбек в тюбетейке, из-под которой торчали остатки бе-лых как снег волос. Увидев Ивана, пекарь обрадовался:

— О, солдат! Как дела? — по-русски он говорил весьма неплохо, лучше, чем моло-дые парни из пополнения.

— Ничего, спасибо, — сдержанно ответил Иван. — Мне лепешку одну, — он про-тянул в окно пятнадцать копеек.

— Подожди! — пекарь задвигался по комнате, выдвигая из печек огромные гре-мящие листы с еще не успевшим подрумяниться хлебом. — Еще не готово! Подож-ди пять минут. Откуда будешь, солдат?

— Из Ленинграда.

— Из Ленинграда? — радостно воскликнул узбек. — Я воевал под Ленинградом, город твой защищал! Заходи, дорогой, чаю попей.

Иван отказывался — времени мало, но старик был неумолим, и пришлось зайти.

— Я знаю: тяжело солдату! — сказал он, разливая в пиалы дымящийся чай. — Так далеко от дома служишь! Письма пишешь?

— Пишу, — односложно ответил Иван. Ему было неудобно, он не мог привыкнуть к восточному гостеприимству, когда совершенно незнакомые люди могли запросто пригласить проходящего мимо человека к столу, накормить и напоить. Почему у нас такого нет, думал Иван, представляя, как он идет по Ленинграду, а прохожие наперебой зовут в гости... Представлялось с трудом.

— Пиши, дорогой. В письмах вся правда пишется. Бери варенье, — старик подо-двинул Ивану большую пиалу с густым темно-красным вареньем.

— Спасибо.

— Кушай, дорогой, мне работать надо, — старик повернулся, белый незастегнутый халат распахнуло ветерком, и Иван увидел старую медную медаль...

Обрыв он обнаружил там, где и ожидал. На одном из участков провод сле-зал со столбов и тянулся по канаве и кустам вдоль поля, и каждой весной колхоз-ные трактора задевали и рвали его, нарушая связь. Зачистив и соединив изране-ный провод, Иван прозвонил его, удостоверился, что все в порядке, и спешно по-шел обратно.

Дни плелись, как усталый караван под палящим солнцем. Яркая, всегда хо-рошая погода, обилие зелени и фруктов немного скрашивали армейские будни. Колхозная баня, в которую ходили каждую субботу, закрылась на ремонт, и при-ходилось мыться в арыке с не слишком чистой проточной водой. По приказу ко-мандира в одном месте арык расширили и углубили, сделав что-то вроде крохот-ного бассейна, там и купались, спасаясь от сильной жары. Шел второй год службы. Оставалось меньше года до свободы, но как же еще далеко!

После смерти Мирзоева отношения Ивана со старослужащими еще более накалились. Кто-то из солдат, скорее всего повар, подслушал допрос Нагаева, и теперь с Иваном никто не разговаривал. Но это его не беспокоило, Иван общался с Шевцовым, играл с ним в шахматы или говорил о музыке.

Иван чувствовал: противостояние коллективу не доведет до добра — но за-игрывать с дембелями и местными он не собирался. Один из дедов как-то разот-кровенничался:

— Ты дурак, Воронков. Ссышь против ветра. Хочешь, чтобы по-твоему было? Ни-когда по-твоему не будет! Знаешь, почему? Потому что правила понятны всем: год летаешь, год отдыхаешь. Скоро сам дедом станешь, что, отдохнуть не хочешь?

— Знаю, слышал. У меня свои правила.

— Знаешь, куда тебе засунут эти правила?

— Посмотрим, — ответил Иван.

— Посмотришь, — согласился дед.

Тот парень знал, о чем говорил. С подачи старослужащих, местные узбеки стали задевать Ивана, каждый день проверяя его на стойкость. Над ним зло смея-лись, пакостили, пытаясь вывести из себя. Стоило переброситься парой слов с Шевцовым, в глаза звали стукачом, а когда Иван посылал их подальше, угрожали, что домой он не вернется.

Иван держался, не позволяя себе сорваться, зная, что тогда будет только хуже. Сжав зубы, он ходил по периметру, и смотрел в ослепительно-синее небо, надеясь увидеть черных птиц, которые уже не раз помогали. Он думал, что готов отдать душу, только бы унестись на их крыльях домой, вонзиться в питерское не-бо, парить над куполами и шпилями, а потом... Потом лететь дальше, к черным белорусским болотам, где они властвуют из века в век.

Здесь вороны были редкостью, местные считали их дурными птицами и про-гоняли. Но для Ивана не было никого роднее. Он смотрел воронам в глаза и чув-ствовал умный, понимающий взгляд. Птицы не могли говорить, но они не подли-чали, не хитрили, не предавали. Они много лучше людей. Однажды Иван за-метил летящую стороной птицу и долго провожал взглядом, остро желая, чтобы она прилетела к нему. И ворон развернулся, спланировал над выцветшими на солнце крышами махалли и подлетел к Ивану, опустившись у ног. 'Я позвал его! — изумился Иван. — И он прилетел! Значит, и остальные прилетят!' Ему захотелось прыгать и кричать. То, что он чувствовал, нельзя описать словами. Отныне он имеет власть, власть большую, чем приказы офицеров, а еще силу, по сравнению с которой висящий за спиной 'Калашников' казался смешным и жалким...

Ворон сидел неподвижно, ожидая приказа. Иван мысленно приказал птице вспорхнуть на ветку дикого персика. Ворон исполнил желание быстро и смотрел на солдата сверху вниз, помаргивая черными бусинами глаз. Иван отпустил его и радостно засмеялся, когда птица, мощно ударив крыльями, поднялась вверх и скрылась за деревьями.

Когда он вернулся к казарме, разводящий и сменяющий Ивана патрульный удивленно воззрились на сияющего солдата. Они давно не видели его таким.

— Что радуешься, а? — спросил Магомедов.

— Вам не понять, — ответил Иван, не сдерживая торжествующей улыбки.

— Почему не понять? — спросил Наманганов, второй патрульный. — Скажи, да?

— Я же сказал: вам не понять! — оборвал Иван. Наманганов сжал зубы. Иван за-метил злобу, но ему было наплевать.

— Зачем так говоришь? — обиделся Магомедов. — Мы, что, глупые?

— Смотри, какой глаз у него, — сказал Наманганов. — Черный! А, смотри!? Что ты так смотришь, а?

— Нормально смотрю, — ответил Иван. Сияющая радость прошла, и Иван разо-злился на двух придурков, приставших на ровном месте.

— Что 'нормально'? — не унимался узбек. — Что так смотришь, говорю?

— Да пошел ты! — крикнул Иван так, что даже сидевшие неподалеку в курилке солдаты привстали, пытаясь разглядеть, что происходит.

Наманганов двинулся на него, но Иван расхохотался ему в лицо. Я раздавлю тебя, как муравья! Он смеялся и смеялся, и узбек попятился, в страхе глядя в чер-ные, расширенные глаза русского.

— Шайтан, — прошептал Наманганов. Самоуверенная наглость слетела с него, как пыль с сапог. С презрением глядя на узбека, Иван сдал оружие и пошел в казарму.

По совету старого пекаря Иван стал чаще писать домой и чаще получал от-веты. Удивительно, но скупые немногословные письма матери давали такой заряд жизни и сил, что в тяжелые дни, когда казалось: весь мир против тебя, и что жи-вешь, что не живешь — все едино, он читал эти строки и улыбался, вспоминая Ленинград, и тогда приходила надежда.

Однажды темным августовским вечером Иван сидел у казармы, дожидаясь отбоя. Из курилки слышались голоса и смех. Там собрались одногодки-азера. На-верно, лишь они до сих пор общались с ним нормально, в отличие от 'дедов' и молодых местных, но Иван чувствовал: эти парни всегда будут сами за себя и ни-когда — на его стороне. Случись что-то серьезное, они не вступятся. Зачем ему такие друзья?

— Иван, иди сюда! — позвал Алик, один из них. Иван посмотрел на него и отрица-тельно качнул головой. Алик что-то произнесъ, азера засмеялись. Пусть смеются. Сидеть с ними Ивану не хотелось. Он смотрел на траву, упрямо пробивающуюся сквозь утоптанный земляной плац, и думал обо всем и ни о чем, медленно и лени-во перекатывая валуны мыслей.

— Слышал новость? Цой разбился! — перед Иваном остановился Шевцов, на рука-ве прапора была повязка дежурного, а в руке он держал неизменный магнитофон с радиоприемником.

— Ага, а Пугачева повесилась! — усмехнулся Иван. Шевцов любил пошутить.

— Серьезно! Все говорят.

— Да ну!

Но приемник в руках прапорщика, прервав колоритное восточное тренька-нье, голосом охочего до сенсаций диктора произнес:

— Вчера, пятнадцатого августа, в автомобильной аварии погиб лидер группы 'Ки-но' Виктор Цой...

Иван окаменел. Этого не могло быть!! Он не принадлежал к тем, кто отдаст все за билет на его концерт, не писал имя 'Виктор' на стенах и заборах, не соби-рал статьи и фотографии, он просто любил его. Его песни просто помогали ему выжить... Иван не помнил ни единого дня, когда бы не вспоминал какую-то из них, чувствуя и понимая каждое слово. Цой не мог умереть! Не мог!

Иван затряс головой, чувствуя, как из глаз, помимо воли, текут слезы. Он поднялся, отворачиваясь от Шевцова, и ушел в темноту. Скоро поверка, но ему было плевать. 'Цой умер, а всякая сволочь живет! — думал Иван, бредя прочь от казармы. — Зачем она живет? И я зачем живу? А он умер...'

Он давно не плакал. Измученная солнцем чужбина иссушала глаза и души, он не мог, не смел плакать. Сейчас никто его не видел, и Иван ушел в рощу, рыдая и проклиная себя за то, что плачет он не о Цое, а о себе...

Подперев щеку рукой, сержант Немченко глядел в темное окно, за которым виднелись редкие огни проносившихся мимо селений, а затем и они сгинули в не-проглядной мгле. Поезд, покачиваясь, несся вперед, и на пьяном лице Немченко играла довольная улыбка. Домой! Два года службы позади, и там, за чернотой южной ночи, ждала совсем другая жизнь. 'Улетают в родные края дембеля, дем-беля, дембеля. И куда ни взгляни, в эти майские дни всюду пьяные ходят они', — напевал про себя он. Скучно. Соседи по купе перепились и спят, а ему что делать? Он посмотрел на японские 'Сейко', купленные за полтинник на Ташкентском рынке: почти три часа ночи. И вспомнил. Вот! Покурю!