Лиса смотрела, как Лёша идёт по дорожке, и чуть правее сердца расцветала радость — нежная, торжественная и чуть печальная. Здравствуй, радость. Здравствуй, судьба. Мне жизни не хватит, чтобы сказать тебе "спасибо". За каждый прожитый день буду тебя благодарить — что бы ни было, что бы ни случилось дальше. Даже тетрадку с моей статьёй — и ту сам взял да отвёз преподавательнице, когда я только намекнула, что в ней моя работа — и будущая работа. И Лиса потянулась мыслью к Лёше, ласково прикоснулась к нему, охватила собой на несколько долгих упоительных мгновений — и отхлынула. Оставив на нём серебристые невесомые доспехи... вот, теперь я за тебя спокойна, чудо ты расчудесное. Лёша в этот момент поднял лицо, увидел её в окне пятого этажа и энергично замахал свободной рукой, приветствуя даму своего сердца.

Дама величаво кивнула в ответ, старательно и очень аккуратно повернулась к двери и оправилась одолевать сто тридцать три шага до цели — почти уже и не прихрамывая. По пузырям и складкам линолеума, по разошедшимся лохматым швам... "Нас на них не хватает, — смеялись они с Лёшей, когда он ещё только начинал выгуливать её по этому коридору, — ну, ты глянь, сплошные бловочки!"

Изначально ребята хотели встречать Лису всей честной компанией в больнице. Но потом решили, что нечего сотрясать столь полезное заведение громкими воплями и пугать нянечек с пациентами. Вернее будет устроить праздник в скворечнике — а Лёшу единодушно делегировали препроводить виновницу торжества под бледные тощие лапки на основательно подготовленное друзьями пиршество.

От почётной миссии не отказываются — а если это ещё в полной мере созвучно твоим желаниям, можно ли мечтать о большем? А знаете, — можно. Можно мечтать о том, что однажды уже не надо будет мучиться мыслью, где пропадает эта несусветная заноза, по каким весям мотается и кому в очередной раз безоглядно верит. И есть только два способа не мучиться. Либо отрезать и забыть, либо... Да никаких "либо"! Я всегда буду рядом — вот и весь ответ.

Королева Зима внимательно выслушала эту резкую, дикую, но прекрасную песню, и милостиво улыбнулась. Стремглав помчался всё без единого слова понявший ветер, взлетел к самым тучам. И снесло с неба серую низкую пелену, и чистейшая синева проступила из-за неё. И плеснуло солнце лучи — щедро, ярко. Брызги их попали на лицо медленно шедшей по коридору бледной девушке, согрели ей щёки. И она засмеялась, впервые за долгое время не почувствовав боли в груди.

У зеркала есть одна интересная особенность — глядя в него, и не хочешь, а задумаешься. Нина внимательно рассматривала своё отражение — женщина напротив держала в левой руке платье цвета чёрного жемчуга, а в правой — бирюзовое, с металлическим отливом. Оба платья делали Нину ещё более неотразимой — уж что-что, а как себя подать, она знала.

Нинель любила собираться на праздник — будоражило не хуже шампанского. Обычно любила. Но в этот раз отчего-то не щекотались меж лопатками пузырьки мурашек, не тянуло сладко внизу живота от предвкушения того дивного мига, когда мужские взгляды прильнут к её фигуре, трепетно и бесстыдно притрагиваясь ко всему, что манит и дразнит из-под ткани. Она ещё раз посмотрела на себя в зеркало и попыталась вызвать любимое волнение... нет, что-то не катит.

Нет, она, конечно, очень радовалась за непутёвую Лису, что легко ещё та отделалась... ну, вот не надо сломя голову носиться на свидания. Плавно, медленно... пусть подождёт, ничего. Кому надо — дождётся. Дождётся тот, кому ты по-настоящему нужна, а не так... на пару-тройку ночек развлечься. И пусть только попробует этот лисёнок у меня отвертеться от ещё одной лекции за жизнь... у-у, глупышка. Шебутная, наивная, но мозгами пользоваться умеет — что радует. Ну, иногда умеет, когда тётя Нина по первое число накостыляет.

Ну это бирюзовое, — а вот жемчужное платье просто с ног сшибает. Правда, и цена у него от самолёта. Сумасшедший Борька! Разве ж можно покупать платье, как только видишь его на своей женщине? Сумасшедший, нельзя же так! Или всё-таки можно?

Услышав шаги Брауна за дверью, она принялась бороться с молнией. Он вошёл в дверь в самый разгар сражения. Остановился. Прислонился к косяку, любуясь открывшейся картиной. Женщина выждала ещё несколько мгновений, старательно и безуспешно помогая себе то руками, то даже изгибами спины. Но язычок молнии оказался просто мистически неуловим. От глубокого огорчённого вздоха грудь мягко приподнялась и столь же мягко опустилась под тонким чёрным кружевом белья. Руки придержали так и норовившее соскользнуть платье. Надулись уже целых двадцать минут не целованные губки:

— Ну, я так не играю...

Зато играю я — и он вмиг оказался у неё за спиной. Поймал в зеркале лукавый взгляд — и задержал его... вот, и ты взволновалась, глаза заблестели влажно... обожди, я пока проведу вот тут, по нежной шее и ниже, как ты любишь. И снова, и снова он почти привычно изумился, какими жёсткими и большими кажутся его руки на её плечах. Платье и чёрные бретельки показались решительно лишними — прочь их! И, как всегда, замирает дыхание от этой нежной тяжести... И трудно справиться с охрипшим вдруг голосом:

— Какая красивая у тебя грудь. Счастливы будут твои дети.

Бьётся под ладонью сердце, бьётся внутри тебя жизнь, наполняя всё твоё существо, до краёв, до краешков, до самых нежных кончиков. Я коснусь их сейчас — тихо, легко, чтобы зазвенела в тебе первая струна радости. Только первая — и только пока...

И вот уже ты смыкаешь веки, пряча неистовый свет глаз — не прячь... дай мне видеть, как идёт и идёт от меня к тебе и обратно жаркая, ненасытная, томительно сладкая и бескрайняя волна.

А женщина вдруг решилась — пока ещё не унесло в неведомые миры, где только вдвоём и можно странствовать — и сумела ненадолго вынырнуть из уже текущей по телу горячей истомы. И голос её был низок и ласков, когда спросила она:

— Хочешь, это будут твои дети?

И он ответил ей тут же, у зеркала.

Почему-то лучше всего люди раскрываются во время праздника. Одни хлопочут, готовят, прибираются и делают всё, даже невозможное, чтобы другим было хорошо. Кто-то сидит, болтая ножками, и ждёт, когда ему сделают красиво. Кто-то удаляется от суеты и шума просто потому, что праздник — это ещё и драгоценная возможность отдохнуть. Ведь не все умеют отдыхать, до упаду веселясь и танцуя.

— С Рождеством, дорогая.

— Спасибо, Мишенька.

Татьяна Николаевна и правда, не знала, как ещё поблагодарить Михаила Леонидовича, который вдруг, нежданно-негаданно за три дня до Рождества взял и увёз её от мишуры и праздничных городских толп в тихий горный уголок. Она даже боялась спрашивать, во сколько это обошлось мужу. Да и праздник портить не хотелось всеми этими раздумьями.

Не хотелось размышлять и о том, что праздник этот — чистая условность, как и грядущий Новый год... ну, не любила она никогда все эти, так называемые семейные. Какая там, к чёрту, семья... как Алёши не стало, так всё и погасло. Ёлку наряжала только ради обожавших всё новогоднее скворчат — как же эти пострелята скакали, как в ладоши хлопали возле зелёной разлапистой метёлки, поставленной в ведро с горячей водой! Ведро верёвками приматывалось к ножкам перевёрнутой табуретки — для надёжности — и маскировалось старой белой простынёй. Типа снег. А потом она уходила на кухню, отдавая Сашеньке и Лесе ёлку на растерзание. Но спору нет — украшали хорошо, не перебарщивали. А потом вприпрыжку по коридору — к ней, одинаково светлые, лохматые, в байковых рубашонках нараспашку, и колготки — мелкой гармошкой на коленках: "Ма-а-ам, ну иди смотреть!"

И вообще, традиции — страшная штука. Имеют привычку разрушаться, стоит только прикипеть к ним всей душой. Поэтому самое лучшее в праздники — забиться в какую-нибудь забытую богом и людьми хибарку и слушать, как завывает ветер за стенами. Смотреть на огонь, пить горячее вино и не помнить о том, что у тебя есть сердце.

Не помнить о сердце!

Учишь их, учишь, пестуешь, от себя рвёшь последний кусок, лишь бы их выкормить, а они...! А они молчат как партизаны, о том, что Леся попала в аварию, врут, что у них всё хорошо, когда у них всё плохо!!! Мать им уже и не нужна, получается! Держись, значит, мама, на расстоянии, нам тебя издалека любить легче! Ах, паршивцы, ах, чёртовы любимые паршивцы...

То ли рычание получилось, то ли рыдание — она не знала. И всё время останавливала себя — да что ж я так злюсь? Главное-то — Олеся жива и почти здорова. Главное — она там не одна и в надёжных руках. Главное — они уже взрослые и справились с бедой без меня. Они поберегли меня. Сашенька так решил — решил меня уберечь от боли. И как уберёг! Отвлекал, как мог... а самое главное — что они с Алей ребёночка ждут. Знал ведь, что я от такой новости вообще с ума от радости сойду. Каждый день докладывал подробности про Алю и малыша, а на вопросы "Как Олеся?" отвечал, что увлечена новой работой, что к сессии готовится. Нет, ну надо же так артистично недоговаривать! Ведь за целых два месяца я ничегошеньки, ну просто ничегошеньки не чувствовала — кроме покоя и уверенности в них. Пока эти гаврики сами не сказали, что Олесю, мол, выписали уже. Эх, дети, какие же вы ещё дети. Но чёрт бы побрал, какие вы у меня... взрослые. Ну что, теперь и помирать можно спокойно? Фигушки! Вот теперь я и начну жить!

И Татьяна потянулась, мягко обняла мужа за шею. Шепнула "Хорошо тут как" и приникла всем телом в поиске тепла.

* * *

Дом мурлыкал... дом просто наслаждался — от всех плит, из всех холодильников и даже с балконов тянуло такой вкуснотищщщей! Отварные картошка и морковь, нарезанные кубиками и тщательно перемешанные с покрошенным в пух крутым белком, с горошком зелёным болгарским, с тоненькими полосками солёных огурцов... ум-м-м. А если туда, за неимением отварной говядины, ещё и сосиски настрогать, да залить всё это дело баночкой майонеза сверху — так и вообще! Свёкла отварная, да с чесночком и грецкими орехами, а кто-то даже чернослив туда до кучи раздобыл — и лакомство, и польза исключительная, с какой стороны ни взгляни.

Куриные ножки жареные — ах! До золотистой, чесночным соком пропитавшейся корочки на пухлых бёдрышках... нет, хватит об этом думать, а то сейчас в животе просто революция случится!

В общем, дом прямо-таки неприлично балдел и даже слегка-слегка покачивался, чмокая слюнками и предвкушая самое лучшее пиршество в году. Потому что всехнее.

Вот и под самой крышей шла радостная вселенская суета. В зале, которая по совместительству служила Але и Сашке спальней, красовалась пышная зелёная красавица, источая смолистый лесной дух, который пьянил лучше духов всяких, и хотелось кружиться и кружиться в нескончаемом медленном танце. Что Кот и делал, прижимая к себе маленькую изящную брюнетку в чёрном с блёстками свитере и чёрной же крохотной юбочке. Длинные её ножки двигались с точностью и грацией опытной танцовщицы, и Кот старательно прятал, как он млеет от случайных прикосновений её бедёр к своим. Сашка и Браун перебирали кассеты, обсуждая, какую песню когда ставить... плей-лист составляли, в общем. Их девчонки щебетали на кухне и в шесть рук накрывали на стол. Нине, как самой опытной и эстетически подкованной, доверили красиво разложить по тарелке тончайшие лепестки финского сервелата — с чем она в лучшем виде справилась. Лиса перетирала мамины хрустальные бокалы, без которых уже и не мыслила себе Нового года. Хоть минералка в них пусть будет — лишь бы звенели в заветную полночь именно они. Иначе — как Новый год поймёт, что он уже наступил? Аля критически осмотрела потемневший мельхиор вилок-ножей и авторитетно заявила, что их надо отмывать — пусть блестят, как и хрусталь. Решительно пресекла все попытки Лисы встать у раковины, самолично вооружилась содой, марлей — и через пять минут уже трудно было признать в этом сверкающем великолепии то задрипаное нечто, которое девочки получасом ранее извлекли из глубины серванта.

— Европаплю-у-ус! — жизнерадостно пропело радио, и бодрый голос ведущей возвестил самую новогоднюю из всех самых новогодних песен. Запела старая добрая АВВА, и три звонких голоса не в лад, невпопад, но весело принялись подпевать романтическому и лиричному "Happy New year!"

Раздались два долгих звонка в дверь — Лёшка пришёл!!! Аля с Ниной переглянулись заговорщицки и деликатно потупились каждая в своё занятие, принципиально не замечая, как полыхнули у Лисы щёки, как резво поднялась она и со всей возможной скоростью отправилась открывать дверь.

— Привет, — прошептали замёрзшие губы доверчиво подставленным для поцелуя горячим. Повеяло чистым домом, доброй стряпнёй и кофейной нежностью. — Я с хорошими новостями.

И, пока окоченевшими пальцами расстёгивал куртку и расшнуровывал ботинки, поведал, что в институте Лисе пошли навстречу и разрешили зачёты сдать задним числом.

— А вопросы билетов — вот, держи, от девчонок с пожеланием поскорее, и всё такое.

Она кивнула, и кивок этот более походил на поклон.

На десерт же Лёша приберёг новость о том, что статью Олесину приняли к печати, а самой барышне надо собирать документы для отдела кадров.

— Преподавательница твоя сказала, что немного там только подредактирует, связки между абзацами пропишет. Сказала — в целом хорошо, но надо учиться писать связно, а не тезисами.

Олеся чуть пожала плечами — она-то помнила, что статья была написана целиком, но откуда в ней была такая уверенность и почему в тетради остался только черновой вариант текста вместо окончательного, она не знала. Ай, ну и ладно. Приняли — и на том спасибо, ура, ура, ура! Я снова буду работать!

— Ребята, давайте скорее к столу — пора старый год провожать! — окликнули их из кухни.

"Какой же мелодичный у Нины голос, не говорит она сегодня, а просто поёт", — и Лиса прижалась лицом к Лёшиной груди... некоторые догадки лучше держать при себе да помалкивать. Пусть люди сами разберутся.

И вот она пришла, чародейская, славная ночь. Ночь, когда соединяются все мосты во вселенной — и нет никаких преград любви и добру...

Прощай, уходящее. Жестокое и оглушительное, как ураган. Великое и прекрасное, как свобода. Прощай.

С днём рождения, юный год, и, давай, ты будешь лучше прошедшего! Счастья, обычного такого счастья вам, — всем, кого знаю, помню, люблю... и пусть мы за тридевять земель друг от друга. Нет преград доброй мысли, нет для неё ни времени, ни пространства.

Лиса посмотрела на бегущие со дна бокала пузырьки, улыбнулась им — и полетела. Отыскала среди миллионов других знакомое мерцание облика, приблизилась быстро, и в такт лёгкому дыханию её привета слегка шелохнулись волосы на тёплом виске.

Какая сказка за окном, посмотри... настоящая, зимняя. Темнота накрыла весь мир, и только здесь, у нас, светлым-светло. Переливаются в снегу фиолетовые и алые искры, и светится призрачно белый покров, и манит прикоснуться к себе — но как боязно спугнуть его таинственное молчание! А снег знает, знает что-то такое, что неведомо нам... да и не нужно. Зачем нам иные тайны — вокруг полным-полно чарующих загадок, скажи?