Привет, любимая!

Он как-то приехал без Тани. Выглядел хмурым. И все не начинал разговор, хотя видно было, что хочет. Не решался? Ходил по комнате, трогал пальцами книги на полках. Потом пил с нами чай на кухне. Помогал мне готовить ужин. Поужинал с нами. Наконец созрел.

— Аля! Ты не хочешь со мной поговорить?

Я удивленно взглянула на него.

— О чем?

— О себе.

— Нет, Олежка. Не хочу.

— Зато я хочу, — спокойно заметил он и отправил тетю Нину погулять на улицу. И тетка пошла. Без единого слова. А ведь с утра уже проветривалась.

— Ну? — спросила я, когда дверь за тетей Ниной захлопнулась.

— Ты думаешь искать Мишку или нет?

Что же это он так, прямо в лоб? Почему я должна искать Мишку? И, вообще, некорректно — касаться запретной темы ... Я неприязненно посмотрела на Олега.

— А зачем его искать?

Он заходил по комнате, меряя ее большими шагами из угла в угол. Задел стул, но даже не заметил этого. Того и гляди, на телевизор налетит. И что мечется? Я молча наблюдала за ним. Он вдруг остановился. В самом центре комнаты. Под люстрой. У меня кольнуло в сердце. Рыжий тоже частенько останавливался там. И стоял под люстрой, сунув руки в карманы брюк. Смотрел хмуро, а в глазах прыгали смешинки. Когда это было?.. Тысячу лет назад...

— Знаешь, Аля, я всегда тебя любил. Но жениться бы на тебе не стал ни за какие деньги.

— Это почему же? — обиделась я, отвлекаясь от воспоминаний.

— Нет, не стал бы, — Олег в раздумье потеребил мочку уха. — Ты не женщина. Ты — стальной сейф, набитый дурацкими моральными принципами. Мир у тебя черно-белый. Мало ли что в жизни случается? Нужно уметь прощать. Тем более, когда любишь... Могла бы Миху простить. Он же пьян был вусмерть. Не больно-то соображал, что делает. А ты не выслушала человека. Ни одного шанса ему не дала!

Что Олег будет мне мораль читать, я не ожидала. Кто-кто, но Олег? Он ведь всегда был на моей стороне.

— Да простила я его! — тихо отозвалась, надеясь внушить доверие. — Когда с чемоданом на пороге увидела — тут же и простила.

— И не остановила? — Олег растеряно смотрел на меня. — Ну что ты за человек?!

Человек как человек. Прощения Мишка мог бы попросить. Это как раз он — стальной сейф, а не я. Только набит дурацкой гордостью, а не моральными принципами. Принципы у него аморальные.

— У меня не получилось.

— Я не понимаю, — оскорбился Олег, — зачем ты мне врешь? Ладно, всем остальным. Но мне-то зачем?

И, правда. Зачем я ему-то вру? Он ведь меня знает, как облупленную.

— Да искала я его! Звонила в клинику.

— И что?

— И ничего, — разозлилась я. — Сядь, пожалуйста. А то ты, как маятник. От тебя в глазах рябит.

Он недовольно фыркнул, но присел к столу. Вытянул из кармана пачку сигарет и уставился на меня. Я кивнула: кури, мол. Он закурил. Дым расплывающимися кольцами поднимался к потолку, свивался прихотливыми узорами. Мне нравилось, когда мужчины курили. Нравилось следить за медленно тающим дымом. Мишка курил красиво, небрежно. Сам не замечая этого. А я тихонько засматривалась на него.

— Что в клинике? — гораздо спокойнее поинтересовался Олег, делая глубокие затяжки.

— Мне сказали, он уволился. У знакомых его тоже нет.

— Эх, ты, Шерлок Холмс, — укоризненно вздохнул он. — Надо было матери его звонить. Наверняка, Миха там. Куда бы я на его месте подался? К матери, конечно.

— Ты соображаешь, о чем говоришь? — недовольно поинтересовалась я. Подошла к окну и начала переставлять на подоконнике горшки с геранью — теткино хозяйство.

— Что я ей скажу? Что выгнала ее сына из дома?

Не смотрела на Олега. Не могла. Поскольку опять врала ему. Ну не могла я сказать ему правду.

Через месяц после Мишкиного ухода свекровь сама позвонила мне. И у нас состоялся очень неприятный разговор. Разговор, который погасил слабо тлеющую надежду, что все еще обойдется.

— Что у вас произошло? — начала Елизавета Михайловна с ходу, едва поздоровавшись.

— Разошлись, — коротко пояснила я.

— У меня другие сведения. Ты его выгнала! — обвинила она меня прокурорским тоном. Хамский тон взбесил меня больше всего. Я вовсе не обязана перед ней отчитываться и давать какие-либо объяснения.

— Это наше с ним дело.

— Я мать, милочка, и не могу смотреть, как сын, пусть даже непутевый, изводится.

Это она-то мать?! За все восемь лет нашей с Мишкой супружеской жизни она практически ни разу не удосужилась приехать к нам, поинтересоваться, как живет ее сын. Когда три года назад у Рыжего прямо на операционном столе умер больной, и Рыжий очутился на грани колоссального срыва, не считая угрозы следствия, она отделалась несколькими фразами по телефону. А теперь она, видите ли, не может смотреть... Значит, он у нее. Другого места для себя не нашел.

— Он сам виноват, Елизавета Михайловна.

— Знаю, знаю. Миша мне рассказал. Тоже мне вина! Подумаешь! С кем не бывает? Он — мужчина, — холодно рассмеялась она.

— С вашей точки зрения это нормально, а, по-моему, нет.

— Милая моя! У них в роду все мужчины такие. Даже дед. А отец его что, лучше? Гораздо хуже. Я-то терплю.

Еще бы тебе не терпеть. Ты же ни за что не откажешься от персональной машины для прогулок по магазинам. Это всем известно.

— Вы можете терпеть, сколько влезет. Лично я не собираюсь!

— Ты злая, испорченная девчонка, — вспылила она. — Ты загубила ему жизнь, карьеру. Если бы он не женился на тебе, у него все было бы по-другому ...

— Это ваше мнение, — невежливо перебила я ее, не собираясь в очередной раз выслушивать оскорбления. Список ее ко мне претензий давно выучила наизусть. Все наиболее обидное неоднократно говорилось и раньше.

— Не только мое, — неожиданно успокоилась свекровь. — Теперь и Миша так думает.

Почему-то я поверила ей. Сразу. Почему? Сама не знаю. Поверила. Ни на минуту не усомнилась. Холод заполз в сердце. Да так там и остался.

— Зачем же вы звоните мне тогда?

— Я считаю, вам надо обсудить детали вашего развода.

И тут нервы мои не выдержали. Я попросту сорвалась на крик.

— Ему надо, пусть он разводом и занимается. Я на это время тратить не буду.

— Он сам подъедет, — предложила она. — Уговорить его?

Ах, его еще уговаривать надо? Он виноват, а я суетиться должна?

— Нечего ему тут делать. И, вообще, передайте вашему сыну, что меня для него нет. И не будет в течение ближайших пяти лет!

Вот уже четыре месяца после этого разговора я боялась заглядывать в почтовый ящик. Вдруг там лежит повестка в суд? Вообще-то, в суд я сама ходила. Узнавала процедуру развода. Хотела досконально узнать, чего можно ждать от Мишки. Для себя решила на процесс не приходить. Но повестки по неизвестной причине боялась. Многолетняя обязанность выуживать из почтового ящика газеты была перепоручена тете Нине. А тетка не поняла, в чем дело. Восприняла все, как должное. И слава богу.

Не могла же я теперь сказать Олегу правду?! Мол, со дня на день жду развода. Вот он сидит. Вертит в руках еще одну сигарету, смотрит на меня потемневшими глазами. Переживает. Еще один свой груз на него перекладывать? Он и так моими проблемами сверх меры загружен. Не могу ему правду сказать. Я вообще никому не могу об этом сказать. Умру на месте, если кто-нибудь узнает. Представляю себе: заявляюсь в суд со своим животом. В том случае, если изменю решение. И что? Начинаются разборки? Благодарю покорно. Хватит с меня. Вот рожу дочку, тогда и подумаем о разводе. Если Мишке так свободы хочется. Отлично понимаю, что постоянно противоречу сама себе. Логики никакой ... Бог с ней, с логикой ... Чересчур душно стало ...

Олег свернул разговор, видя, что мне становится нехорошо. Уложил меня на диван. Принес воды. Больше ничего не сказал. Но я его знала. Знала не хуже, чем он меня. Возвращаться к мучительной теме все равно будет. Потому и стала избегать его неурочных визитов. Он все понял. Он всегда все про меня понимал.

* * *

— Ну-с, Александра Владимировна, наконец-то и вы к нам, — приветствовал меня старинный, еще по институту, друг Рыжего.

— Здравствуйте, здравствуйте тезка, — улыбнулась я.

Приемный покой шестого роддома навел на меня тоску своей стерильностью, серой масляной краской стен и холодным белым кафелем. Мишка был бы доволен. Он любил такой безжизненный порядок в больницах. А мне стало тошно. Я была рада увидеть знакомое лицо. Тем более, что никто меня сюда не провожал. Я сама себе вызвала "скорую". Тетя Нина только помогла собрать вещи. Да и как она могла меня проводить, когда ей самой требовался провожатый?

— Что же это, Алечка, вы одна? Без мужа? А?

— Его сейчас нет дома, — вывернулась, втайне надеясь, что Саша не будет больше затрагивать эту тему. Саша ... Вот беда-то! Не могу вспомнить его отчество. А на работе надо называть людей по имени отчеству. Ну, какое же оно у него? Нет. Не помню ...

— Давайте-ка, я вас посмотрю, — предложил он.

Я устроилась на клеенчатой кушетке возле письменного стола. Ощущение не из приятных. Добро бы, осматривал незнакомый мне мужчина. Но с Сашей мы раньше не раз распивали хорошее грузинское вино у него дома. На именинах. Мишка всегда покупал ему в подарок курительную трубку. Выискивал позамысловатей. Саша не курил, просто трубки собирал ... Надо же. Коллекцию его вспомнила, а отчество — ну никак! И фамилия Сашина почему-то забылась. Склероз что ли начинается? Ой!

Боль широкой лентой охватила живот и спину. Ударила в поясницу. Сейчас заплачу. Мамочка ... Стоп! Не раскисать! Мне нельзя раскисать! Я должна быть сильной. Пожалеть некому. И я все вынесу. Мы все с дочкой вынесем. Почему-то я была уверена, что родится дочка. Мне так хотелось именно девочку. И без отца растить легче, и дочка всегда ближе к матери, чем сын... Да что же так больно-то!

— Рожать сегодня будем обязательно, — прогудел Саша, снимая резиновые перчатки. — Вы знаете, что переходили неделю?

Он стоял у раковины. Мыл руки. Высокий, сутулый. Халат морщился на спине мягкими складками. Вот у Рыжего никогда никаких складок не образовывалось. Он любил и носил только жестко накрахмаленные халаты...

— Все сама знаю, Сашенька. А что делать? У меня вон вес, какой! Вся распухла.

— Ничего. Мы роды простимулируем. Пузырь проколем. Я понятно объясняюсь? Все будет в лучшем виде, — пообещал он, снимая с вбитого в стену гвоздя вафельное полотенце. Мишка вот точно так же отвратительно долго и тщательно вытирал руки.

— Сами до родильного отделения дойдете? Или на каталке?

— Дойду.

Он вызвал медсестру.

Меня отвели в душевую. Клизма. Душ. Короткая, выше колен больничная рубашка. Жесткие, заскорузлые тапочки. Велики, между прочим. Ой, мамочка! Больно как! А надо пройти этот длинный, унылый коридор. Ничего. Скоро все закончится. Потерплю.

Я вошла в предродовую палату улыбаясь. Пыталась улыбкой заглушить в душе острое ощущение тревожной неизвестности. Никого. Неужели я первая? Восемь коек. Без настоящих одеял, с коротенькими пеленками. Ладно, на дворе — июнь месяц, не замерзну. Ой, мамочка! У-у ... Которая из коек моя? На стене, напротив большого окна — часы. Восемь тридцать вечера. Сегодня или завтра я рожу. Лучше, конечно, чтоб сегодня. Начнется совсем другая жизнь. Да. Другая. А какая? Боль снова туго охватила поясницу и живот. Скоро, уже скоро ... Я опять улыбнулась.

— Чему вы все время улыбаетесь? — удивился Саша, неожиданно появляясь из-за ширмы со шприцем в руке.

— Как чему? Я рожать собираюсь!

Он неопределенно хмыкнул. Подождал, пока я выберу койку. Сделал укол.

— Дышите глубже, — посоветовал, подмигнув. И вышел.

Эта ночь оказалась одним большим кошмаром. Дождь за окном хлестал не переставая. Почти так же, как тогда, восемь лет назад ... Нет, не восемь. Скоро уже девять. Да что это я? Раскаты грома были оглушительны. Сверкали молнии. Синие. И от того еще более страшные. Схватки мучили меня каждые три минуты. Боль нестерпимая. Но я старалась не кричать. Кусала губы. Сама себе по памяти читала Лорку. Мишка любил этого испанца. Всегда просил меня почитать ему:

Любовь моя — цвет зеленый,

Зеленого ветра всплески ...

Не буду кричать! Не буду! Акушерка матерится на кричащих. Я ей такого удовольствия не доставлю. Без меня кричащих достаточно.

В течение нескольких часов предродовая заполнилась. Кто кричал, кто стонал, кто плакал. Саша через равные промежутки времени подходил ко мне со шприцем. Улыбался и шутил, но задерживался не более минуты. Наплыв рожениц случился огромным. Одних уводили в родилку. Других приводили на опустевшие места.

К трем часам ночи я устала. От слабости стала засыпать между схватками. В коротких снах мне мерещился Рыжий. На мотоцикле. И с венком из васильков на светлых кудрях. Боль новой схватки прогоняла эти мутные видения. А я старалась уцепиться за них, не отпустить. Без них боль возвращалась, с ними — отступала, становилась несущественной.

Наконец на рассвете Саша подошел ко мне с длинной стальной спицей в руках.

— Сейчас я вам пузырь проколю. Не бойтесь, Аля, это не страшно.

— А я и не боюсь. Только скорей бы. Уже устала, — сделала слабую попытку улыбнуться.

Он сделал свое дело хорошо. Мне почти не было больно. Почти? Вот именно. Пеленка подо мной пропиталась жидкостью. Воды отошли. Начались потуги.

— Саша! — позвала я. Никто не откликнулся. Даже акушерка, которую я испугалась с самого начала, едва увидев. Она напоминала мясника из детских книжек. Уж не говоря о том, что она ругалась похлеще любого грузчика.

— Саша! — закричала я.

Безрезультатно. И тогда я заплакала. Вдруг рожу прямо здесь? На койке? Не сумею справиться, и ребенок погибнет? Я плакала от бессилия. Но не долго. Справлюсь. Обязательно справлюсь. Вцепилась зубами в пеленку. Ткань трещала, рвалась... Однако рожать не получалось. Потуги мучили. Конечно, не так, как схватки. Терпеть можно. И я терпела. Еще часа три терпела, изредка поглядывала на часы. Терпела, пока не поняла: родить не могу. Тут меня проняло. Я покрепче вцепилась в металлические прутья койки. Мысленно перекрестилась. И матюгнулась. Впервые в жизни. Выматерилась сочно и выразительно. Саша возник рядом почти сразу же.

— У-у ... Пора ... Идемте.

Повел меня в родилку. И смех, и грех. Кое-как, без посторонней помощи я взгромоздилась на блестящее стальное сооружение. Ни креслом его не назвать, ни столом. Самой пришлось враскорячку надевать себе сшитые из странных лоскутов чулки. Для чего они? Чтобы ноги не скользили?

Акушерка, которую я раньше не видела, грозно скомандовала:

— Тужьтесь!

Я расхохоталась. Да я тужусь уже больше трех часов. И ничего ... Она правильно истолковала мой смех. Осмотрела меня. И помчалась в предродовую с истеричным кудахтаньем:

— Александр Борисович! Александр Борисович! Ее резать надо!

Вот какое у него отчество — Борисович. И впрямь, как я могла забыть?

Он же — Крутицкий Александр Борисович. Мама его — известная в городе портниха. Крутицкая Мариэтта Львовна. Мне костюм выходной шила. Бесплатно. Из-за Рыжего.