Лесс Таллер - выродок

Когда-то, во времена оно, здесь держали оружейный склад, а может, хранили продовольствие на случай осады. Теперь же неглубоким забранным железными прутьями нишам по обе стороны от широкого прохода нашлось иное применение. Дать волю воображению — зверинец, да и только. Правда, твари, что оказывались тут, зачастую бывали куда опаснее зверей. Я вдруг поймал себя на мысли, что, пожалуй, и сам мог бы сойти за достойный экспонат. И если не самый свирепый, то уж, как пить дать, редчайший.

Готар не солгал: 'постоялый двор' и впрямь большей частью пустовал, потому нужных мне 'постояльцев' я приметил сразу. Даже тут они умудрились остаться неразлучными. Для пары их громоздких туш клетушка была явно маловата. Кирим раскинулся на тюфяке в глубине ниши и, похоже, дремал. Едва умещаясь между ним и решеткой, на полу сидел Шамир, втиснув скучающую морду меж железных прутьев. Глаза его были закрыты.

— Харпат, а, харпат, — гнусаво нудил он, — харпа-ат! Слышь, нет? Я тут чего разумел о россказнях-то ваших, там ведь как: 'разверзлось чрево земное и выпростало на свет первого харпата'. Верно то? Так ты мне прямо скажи, харпат, как вы уразумели-то, что за дырка отверзлась? Мож то задница была, а, харпат?

Кто-то хрипло затявкал в смехе. В клетке напротив звякнуло. Я перевел взгляд и едва не присвистнул. Этот 'зверь', да еще тут, в Затуже, легко мог потягаться со мной в редкости! С тех самых пор как 'единая и праведная' размотала потроха его собратьев по деревьям в верховьях Гнызы. И по сию пору лесорубы и охотники обходят те места стороной, не считая тяготой лишний крюк в десяток верст. Кряжистый, чуть ли не до бровей заросший медной бородой, харпат сидел, выставив вперед сбитые колодками грязные босые ноги, вперив ненавидящий взгляд в Шамира. Колодки? Я пригляделся. Воистину. Пара массивных брусьев, замкнутых на висячий замок. Да сверх того еще и цепь, струной натянутая от стены до стены и пропущенная сквозь набитые на верхний брус железные кольца. Знатно стреножили. Похоже, не всем 'постояльцам' тут рады. А может прав Готар, и законники принялись обживать восточную. Так или иначе, до харпата мне дела нет.

Шамира пришлось окликнуть дважды, прежде чем он соизволил отомкнуть сонные вежды. Дабы ускорить узнавание я подступил к клетке вплотную.

— А ну не напирай! — часто заморгал Шамир, отшатываясь. — Это чего же... Лесс? Ты что ль? Оходи меня причиндалами семеро, и впрямь ты! Слышь, Кирим, подымайся. Подымайся, говорю! Глянь, какого свища нам на задницы надуло!

Кирим задышал, завозился, боком, по-крабьи, переполз к решетке, оттеснив младшего брата.

— А я ведь тотчас тебя углядел, едва ты на пороге объявился. Думал, причудилось. Думал, с чего бы это моему другу Лессу в марвенских обносках щеголять? — в черных как уголь глазах Кирима не было ни крупицы сна, как и обычного дружелюбия, впрочем. — Видать дрянь у тебя дела, коль ты их с законниками водишь.

— Не так и не тем думаешь, Кирим. За вами я. Убираться отсюда нужно.

— Уйдешь тут, когда набольший велел... — растянул пасть в зевке Шамир, но осекся под брошенным вскользь взглядом старшего брата и прикусил язык.

Кирим буравил меня исподлобья в упор, играя желваками на обезображенных скулах. Я стоял прямо, спокойно дожидаясь пока он перестанет беситься. Кирим — умница. Разума у него в равной доле с глупостью, как и доверия с подозрительностью. Полтора года нашего знакомства должно хватить, чтобы первое взяло верх.

— Идем, — наконец решился Кирим. Открывшему было рот младшему брату, он коротким жестом приказал заткнуться. Вот и славно: не придется объясняться по пути.

Отомкнув дверь клетки, я с интересом взглянул на связку ключей в руке. Что-то удача чересчур благосклонна ко мне в последнее время. Сразу и не поймешь: то ли пестует, то ли откармливает. А ну как откармливает? С мелодичным перестуком ключи скользнули по соломенной трухе и замерли у скованных колодками ног харпата. Тот не шелохнулся.

Страж на полу, совладавший с храпом не иначе как чудом, был таинственно молчалив. Кирим вопросительно поднял бровь. Я отрицательно покачал головой, щелчком по горлу указав истинную причину, сморившую придверника. Шамир одобрительно хмыкнул не то моему везению, не то настырству караульного. Я шагнул к выходу, но тут же остановился. Братья недоуменно выпялились на меня. Голосов на лестнице за дверью они, конечно же, отсюда расслышать не могли. Зато их слышал я. Спускалось двое.

— Ваш визит — приятная неожиданность, моя госпожа, — голос мужской, осиплый. Такой случается с долгого сна или знатного перепоя, а чаще и того, и другого вместе. — Но зачем лично? Одно только слово, и я приказал бы доставить хоть все головы прямиком ко двору сиятельного графа. Осторожнее!

— Уберите руку, капитан, я в силах спуститься без вашей помощи. Мне тоже жаль, что сиятельного графа интересует не количество голов, иначе обязанность обходить свинарники он возложил бы на кого-нибудь другого. К несчастью, ему нужна одна единственная, и опознать ее могу лишь я.

Этот голос. И запах... робкий, едва ощутимый среди агрессивной казарменной вони. Нездешний, чуждый и этому месту, и всей выгребной яме нижнего города аромат жасмина. Как же недавно и как давно это было. Письма Агаты благоухали им. Но причиной тому была вовсе не Агата, а ее служанка. Меж ароматами цветов и трав дворцового сада я неизменно угадывал ее запах раньше, чем появлялась она сама с очередным любовным посланием от хозяйки. Вот уж не думал встретить тебя вновь, Амалия. Воистину велика власть нелегкой приносить кого угодно! Зачем ты здесь? Уж не меня ли ищешь, почтовая голубка госпожи... покойной, кем бы она там ни была.

Братья перестали пялиться: наконец-то расслышали и они. Как бы чего не выкинули, с этой парочки станется. Я сделал Кириму знак не вмешиваться. Похоже, он понял меня, поскольку тут же одернул Шамира, нырнувшего было позаимствовать меч дрыхнущего стража. И вовремя.

Дверь распахнулась, и на пороге возник сиплый. Его спутница оставалась позади, а потому скрывать выражение недовольства на лежалой физиономии он не счел нужным. Таким и замер в дверном проеме, медленно обводя мутными глазами нашу теплую компанию: парочку громил плечом к плечу, меня и бездыханное тело на полу меж нами. Увиденное он истолковал явно превратно, поскольку рука его легла на рукоять меча. Братцы разом подобрались. Масла в огонь подлил нежданно 'оживший' страж. Нужно признать, он с толком потратил краткий миг передышки, дарованный ему провидением: теперь храп звучал куда убедительнее. Вместе с осознанием к сиплому мало-помалу возвращался праведный командирский гнев. Землистый с лиловатыми отметинами от недавнего сна капитанский лик наливался кровью. Губы же, напротив, стремительно теряли краску. Костяшки пальцев, стиснувших рукоять меча, побелели. Подогретый недоразумением сиплый расходился не на шутку. Того и гляди потянет меч из ножен. Потянет, потянет, да и вытянет. На свой зад. Да не на один лишь свой, вот ведь в чем штука. Похоже, не намного ты с госпожой разминешься, девочка.

— Может, позволите, капитан? Я достаточно налюбовалась вашей спиной!

Уж и не чаял, что бурю мыслимо укротить словом. Тем не менее, сказанного хватило, чтобы у сиплого разом отлило от лица, да и сам он весь как-то опал, скис. Торопливо натянув маску учтивости, он с полупоклоном отступил в сторону. Проигнорировав протянутую им руку, в комнату вплыла Амалия. Ее взгляд, помедлив на братьях и едва скользнув по распростертому на полу телу, остановился на мне. Она рассматривала меня с откровенным интересом, чуть склонив головку набок и улыбаясь каким-то потаенным мыслям. О своей роли сердечной нарочной между мной и хозяйкой Амалия, надо думать, умолчала. Иначе подобным взглядом ее саму давно бы уже оценивал палач. И все же занятно, как она исхитрилась объяснить тот факт, что, ведая о таинственном визитере госпожи, не доложила о том ее отцу? Нерадивых слуг и за меньшее травили собаками до смерти. Уж не потому ли Амалия все еще жива, что видела убийцу? И не затем ли теперь ее гоняют по темницам? Вон даже подол платья поистрепался и сплошь пожелтел от пыли. Получается, о 'перевертыше' они либо не ведают, либо не особо доверяют сведениям. Да и полуночники, похоже, не вездесущи, если остается шанс, что убийца может угодить в узилище, избежав 'метки'. Стало быть, девчонка жива, покуда в ней есть нужда. Интересно, сама-то она понимает насколько зыбко ее теперешнее бытие? Что ж, пожелаю ей удачи. Совершенно искренне.

Разглядывая во все глаза, как и полагается всякому молодому кобельку, разрумянившуюся от подобного внимания Амалию, я ни на миг не упускал из виду сиплого. Спокойно отмечал, как он подходит ко мне сбоку. Как поднимает руку. И как с силой бьет меня наотмашь тыльной стороной ладони по губам.

— Как стоишь перед госпожой, тварь!

— Прощенья просим, милсдарыня, господин капитан, — сглатывая кровь из разбитой губы, я согнулся в поклоне. — Барон велели вот их вот к себе, что ни есть духу. Двоих, сталбыть, Кирима и... того вон. А этот вот лежал и никак их не подъять. Ну, я ключи-то со стола самолично. Промедлишь и... барон хошь и старый, а по щекам лупит куда младому. Рука у его тяжелая. И норов тот еще. Господину капитану поклон слал, коли увижу, а так заботить не велел. Говорит, милсдарь капитан, поди, от трудов почивать изволит, так ты тогда уж сам. И грамотку дал. Они, говорит, не осердятся, восточная она ить для виду ежели что, все вже обговорено...

— Захлопни поганую пасть!

В точку. Так сиплый скорее позабудет о помянутой мной грамотке. Правда, второй удар вышел, куда первому. Я поднялся с пола и вновь согнулся в поклоне.

— Довольно, капитан! — Амалия встала между мной и сиплым. — Я имею некоторое представление и об этом месте, и о здешних традициях. И меня это совершенно не заботит. К тому же среди этих двух нет того, кто нас интересует. Так что уймитесь и спокойно следуйте вашим 'договоренностям'. Подними-ка глаза, дружок. Как звать тебя? Местный?

— Так это... Вацлав я, милсдарыня, из Вышинок. Село наше. Недалече. Верст осемь по Леике кверху. Тамошний.

— Голос у тебя знакомый. Давно в Затуже?

— Седмицу почитай. В селе муторно спасу нет. Важек с Митой сбегли и я с ними. А голос чего... так это я разумения не имею, милсдарыня, голос как голос... с рождения при мне, богом дан.

— Стало быть, барону служишь. Нравится служба?

— Да всё лутче, чем у дряхлого Михала до седых муд... прощенья просим, милсдарыня, волос в подпасках отплясывать. Барон хошь и на руку скор, и пьян, што ни день, да кормит исправно... деньга опять же. Да и некуда мне, Важек с Митой обратно в деревню подались, а мне никак — прибьет Михал. Как пить дать, прибьет. Да и староста взад не примет, так и орал вослед, когда я уходил.

— Вот как. А если я тебя на службу позову, пойдешь? Мне как раз не хватает таких вот молодых, горячих и... стойких.

— Дык, отчего же... токмо барон...

— Ну, с бароном я уж как-нибудь. Как, говоришь, тебя звать?

— Вацлав я, милсдарыня госпожа.

— Я запомнила, Вацлав. Увижу барона, непременно поговорю с ним о тебе. А пока делай, как он велел. Мы с капитаном не станем чинить преград доброму слуге одного из старейших и влиятельнейших домов нашего славного города. Верно, капитан? Ступайте вперед, показывайте этого вашего 'особливого' и всех остальных. Чем раньше мы закончим с вашим свинарником, тем скорее у вас появится возможность привести свое лицо в должный вид.

— Слушай-ка, Вацлав, — выдохнул Кирим, едва дверь за сиплым и Амалией закрылась. — Я уж и не ведаю, кто ты есть такой на самом деле, только вот мой тебе совет: коли ты и впрямь на службе у барона — плюнь на все и беги. Беги, не дожидаясь пока эта паучиха отыщет тебя.

— Окажи милость, Кирим, называй меня Лессом. Чем же тебя так напугала Амалия?

— Амалия? Какая там к чертям Амалия!? Агата, ты хотел сказать, сиятельный выблядок графа Стржеле.

Глава 22

— Отщебетала, значит, Сабелка, отбегала, — Кирим повозился на волосянике, устраиваясь. — Жаль девку. Другой раз и в долг дозволяла. Добрая была шлюха и... черт с ней. Ты лучше порасскажи, как тебя угораздило в эдакой погани поселиться? Уж больно на стойло смахивает.

— Пуст я, — мне досталось торчать на полу рядом с Шамиром, принявшему как должное воцарение старшего брата на лучшем в моей комнатенке месте. — Стараниями Угрюма и Горши.

— Кто такие? — Шамир глянул на меня.

— Добрые дети клариевы.

— Добрые?

— Могли и горло перерезать. Едва с рюгова двора свели. Никто бы не хватился, — мне вспомнился полный надежды взгляд Свирча, — А кое-кто и приплатил бы.

— И впрямь добрые, — согласился Кирим. — За нами-то зачем приперся? Не ровен час, нарвался бы на 'добрых детей'. Чего ради? Ведаешь же, как Восточную за глаза кличут? То-то. Отбыли бы да отправились с миром. Я ведь не от пустого любопытства пытаю: нам с братом еще ответ перед набольшим держать, когда это мы поспели себе клыки отрастить, чтобы его словом подтираться.

— Может с миром... может в мир иной.

— Говори. Тянешь как бабу за вымя, — Кирим посерьёзнел.

Так, старшего я, похоже, настроил на деловой лад, стало быть, и младший неприминет. Теперь самое время побыть убедительным.

— Думай, Кирим, думай. Все изменилось. Зарезали наследницу престола. Святая братия точно с цепи сорвалась, просеивает улицы разве что не ситом. По городу слух пошел, будто его святейшество счет головам открыл. Прежние договоренности потеряли силу. Теперь в отчет любой годится. Так уж водится: не могут поймать одного — гребут всех. Это как промеж пескарей язя ищут. Только ведь не бросают пескарей обратно в воду-то, вот в чем штука, Кирим. На травку, чтобы впредь под руку не лезли, живца не глодали, не застили. Сдается мне, метит наш Фома под шумок нижний вычистить. Смерть принцессы ему только на руку. Что король в седмице пути от города архиепископу плевать. Тут у Ла Вильи голова должна в шее свербеть. А выгорит дело, словят убийцу, никто не упрекнет его — Фому — в том, что он не радел. И город чист. Церковь Новой веры переживает теперь не лучшие времена: прихожане по кабакам расползлись. Корзина для податей пустует. Все позабылось — и сиургская казнь, и канувшие в верховьях Гнызы харпаты — у толпы память куцая. Учини им знатную резню, и ковать послушную паству рука умается. А средь добрых прихожан огольцы с тавром вроде вашего архиепископу ни к чему. Потому много вероятней, что отправились бы вы оба из Восточной прямиком в Леику и дальше — к Окраинному морю. Такие дела, Кирим.

Кирим молчал. Помалкивал и Шамир.

— Так ты, стало быть... пожалел нас? — широко зевнув, старший вновь растянулся на волосянике.

От меня не укрылись ни пауза, ни нарочитость зевка. Чего-то подобного я ждал. В нашем с Киримом мире жалость имела реальную цену. Сабелла знала ее. И Кирим запомнил. Не в тот день, когда его отец, возвратившись с охоты, вместо кабаньей туши на плече приволок истекающего кровью незнакомца. Не в те дни, когда его мать не отходила от постели метавшегося в бреду раненого. И даже не в то погожее утро, когда сердечно простившись, незнакомец покинул их дом. Это случилось потом. Когда несколькими днями позже, под вечер, спасенный вернулся с приятелями. Когда сквозь их пьяный смех и тяжелое дыхание, перемежавшиеся осиплыми стонами матери, Кирим едва слышал слабеющий хрип отца. Когда под гулкое буханье сапог шныряющих по дому 'гостей' изо всех сил сдавливал рукой рот готовому расплакаться младшему брату. Бьюсь об заклад, Кирим и не помнит, как поведал мне эту историю. Извлечь потаенное, сокровенное, не бередя собеседнику ран, есть умельцы промеж ушлых. Но умалить с кровью вросшее в душу воспоминание до ничтожного, брошенного вскользь за хмельным трепом так, чтобы после жертва не терзалась сказанным, могу заставить только я.