своих постоянных превращения образ то бычьих рогов — молодая
нарождающаяся Луна; то головы льва — полная Луна,— и тогда Наннар,
могучий бык Ана, появлялся во всем своем блеске и красе; то
змеи — ущербная Луна, но обновляющаяся, как вечно живущая змея,
сбрасывающая старую кожу. На широкой перемычке входа в
святилище, поддерживаемой двумя деревянными колоннами,
обшитыми листовой медью и инкрустированными перламутром,
сланцем и красным камнем, стояли в ряд медные статуи трех
быков с повернутыми назад головами. Высоко над пасущимся на
лугу стадом, на большом рельефе, птица Имдугут, орел с львиной
головой, держал в лапах двух ланей.
Вход в святилище охраняли две львиные головы с красными,
далеко высунутыми языками. Свирепый, немигающий взгляд
львиных глаз, инкрустированных красной яшмой, белым
ракушечником и зеленым стеатитом, направленный в упор на
входящего, проникал в самую душу человека, заставляя ее
боязливо дрожать и сжиматься уже в преддверие лицезрения бога.
С правой стороны от входа вздымался высоко над землей
громадный, четырехугольный, сложенный из грубых, нетесаных
камней, алтарь для огненных, сладко благоуханных жертв.
Алтарь украшал горельеф с изображением длинногривого
барана — священного зверя бога Луны. По другую сторону входа
стояли три по три и три по три терракотовых стола-жертвенника,
так же помеченные священным знаком бога. Жертвоприношения
и возлияния маслом, молоком и пивом во славу и на благо
возродившегося Наннара начинались сразу же после трубного
звука.
Агга возлил молоко на жертвенник и зашагал к святилищу.
Брадобрей остановился, засмотревшись на то, как несколько
дюжих обнаженных жрецов тащили на заклание очередного быка,
упиравшегося, ревущего в страхе от острого, ничем не уничтожимого запаха крови во рвах у алтаря. Шествие возглавлял жрец в красном, расшитом золотыми серпами плаще с черной каймой. Из небольшой серебряной чаши в простертой руке жреца курились очищающие благовония.
У алтаря он быстро заглянул быку в рот и, решив, что тот чист
ртом своим и, следовательно, не осквернен болезнью, распорядился,
чтобы быка ввели на алтарь. Бык — крупной животное, могучее и
быстрое, и справиться с ним непросто. Но вот опытный молодой
жрец ловко накинул быку петлю на левую переднюю ногу, чуть
повыше копыта, а веревку перебросил через его спину на правую
сторону и резким рывком оторвал ногу быка от поверхности алтаря.
В тот же момент на неустойчиво стоявшее животное кинулись
остальные жрецы. Один из них вскочил на шею быка и, схватив за
рога, задрал ему голову; другой вздернул быку заднюю ногу, третий
сильно потянул быка за хвост. Опрокинув животное в золу, ему
тут же связали задние ноги с передней, охваченной петлей. Бык
больше не смог подняться и лишь, хрипя, согнулся в кольцо, пытаясь
отсрочить предрешенную участь. Жрец в красном плаще подскочил к быку, одним движением медного ножа перерезал ему горло и воззвал к богу:
— О пресветлое дитя! О господин полного сияния! О священный
корабль, странствующий по небесам! Прими кровь, струящуюся
из горла, выпей силу его! — Всматриваясь в бьющую фонтаном кровь, жрец решал, чиста ли она и не осквернит ли юного бога. Сняв с быка веревку, на него возлили масло и, обложив сухими дровами, поднесли горящий факел. Сгоревшую жертву заменяли новой, и неугасимый огонь горел днем и ночью.
Сила и мощь каждого быка, принесенного в жертву, переходила к
Наннару, и посему этому жрецу-резнику, единственному среди шумеров слуге божьему, Великие тайным знамением дали право на убийство быка и отпустили этот грех.
Когда разбуженный шумом ребенок проснулся и закапризничал,
Агга отвлекся от зрелища и, уныло поникнув, обреченно пошел к
святилищу. Здесь, в храме, дух бога и его мощь обретались
повсеместно: и в стенах, и в деревьях, и в камнях, которыми был
вымощен двор. Вход и стены внутри святилища покрывали узоры
в красновато-коричневой и черно-белой гамме с добавлением голубого и зеленого цвета в виде кратных трем спиральных
орнамента из лунок и змеевидных волнистых, символизирующих небесную воду, линий и лент. На многочисленных фресках и медных рельефах живо и выразительно были изображены сцены любви Наннара в образе сверкающего крылатого быка к юной, простодушной телице; борьба у священного небесного дерева: бык и лев, поднявшись на задние ноги и обхватив передними друг друга, напряженно застыли в
упорной борьбе; лев и змея, символ умирания, переплелись в ожесточенной, смертельной схватке.
У стен, на цветных деревянных скамьях с ножками в виде
копыт, стояли невысокие каменные фигурки людей с краткими
опознавательными надписями — личные статуи горожан с чашами
для возлияния в сложенных и прижатых к груди руках. Изображения
непрестанно молили всесильного Наннара о ниспослании им благодати
и заступничества.
Напротив входа, в нише стены центрального зала, на двух
лежащих на постаменте каменных тельцах, стоял окруженный
нешироким возвышением с тройным полукольцом чадящих
ладаном серебряных курильниц на нем, ясеневый трон самого
хозяина дома — владыки Наннара. Бог, в золотисто-черной одежде,
увенчанный высокой, остроконечной, серебряной тиарой с большими золотыми рогами, задумчиво сидел, возложив руки на подлокотники трона — две золотые львиные головы, и взирал на стоявшие перед ним
невысокий сине-голубой алтарь, окаймленный у пола черной полосой, и ряды жертвенников.
На верхней половине плиты мать Наннара, пресветлая Нинлиль,
стройная, обнаженная до пояса женщина, с головой змеи, держала
на левой руке младенца-сына и вскармливала его в Стране без
возврата своей левой грудью. Ибо из-за проступка Энлиля, сын его, могучий Наннар, родившийся в Стране без возврата, по закону этой Страны, вынужден умирать каждый год и возвращаться в преисподнюю вместе со своей матерью, где он вновь появлялся из ее чрева, вскармливался и оттуда выходил на небо таким же ребенком, как и в первый раз.
На нижней половине передней плиты алтаря была изображена
змея с ногами и птичьим хвостом, расчлененным на три части.
Свет проникал в святилище лишь через открытую дверь, и в
дни второй, темной, траурной половины месяца, когда Наннар,
страдая, медленно угасал и отходил в небытие, светильники не
возжигались, и в зале царил полумрак и скорбная тишина. В это
неблагоприятное, бедственное время жертвоприношения в храме не проводились, а дары не принимались.
Агга благоговейно приблизился к алтарю, преклонил колени и
вознес молитву пресветлой божьей матери:
— О ты, которая живет в небе и на земле; ты, которая — смерть
и воскресение; ты, вскормившая золотого тельца и возродившая
его к новой жизни; заступись за меня, грешного; встань перед
сыном твоим, удержи гнев его праведный, отврати кару
неминуемую. Да простит он меня, неразумного, да примет он дар
мой, семя мое, дочь мою младшую. О богиня, нет выше дара у
меня! О всеблагая матерь, яви рабу твоему благорасположение:
не дай мне погибнуть во цвете лет, сохрани дом мой, пошли
здоровье чадам моим!
К Агге неслышно подошли сзади главная жрица храма и два
старших жреца-старца. Дождавшись окончания молитвы, жрецы
ласково подняли брадобрея с колен, и он припал к маленькой,
обтянутой тонкой, сухой кожей руке жрицы, а из глаз его беззвучно
потекли слезы. Один из жрецов вначале окропил отца и дочь
святой водой, помазал маслом, затем, помолясь, возлил перед
богом воду на алтарь и, взяв у Агги ребенка, посадил его на плиту.
Девочка заплакала, ей было мокро и холодно, и она протянула
ручки к отцу, просясь обратно в его надежные родительские
объятья. Вода стекала по желобкам в плите алтаря и капала в две
жертвенные вазы, на верхних краях которых рельефно выделялись
две переплетенные между собой крылатые змеи с черно-бело-
красным узором на спине, а ниже, под ними, — львиноголовые орлы
парили над быками. Удовлетворенные тем, как стекала вода, жрецы
обменялись кивками, и земная жена Наннара изрекла, что дар
брадобрея угоден богу и он принимает его.
Главная жрица, отдав помощнику свой серебряный жезл с
обвившейся вокруг него змеей и навершием в виде головы барана,
неумело взяла крошку на руки, прижалась своей щекой к пушистой
головке девочки, нежно поцеловала в лобик и успокоила отца:
— Утешься, брат. Милосердный Наннар хорошо позаботится о
ней. Бог избавит твою дочь от мирских страстей, что горьки,
подобно морской воде. Девочка здесь, в храме, будет жить
спокойно и счастливо, озаренная благодатной божьей любовью и огражденная могуществом Наннара. Не тужи, брат. Бог явит тебе
за твой дар свое благоволение, укрепи сердце и иди с миром.
Ощутив доброту и тепло женских рук, успокоенная девочка
переливчато засмеялась и доверчиво обвила ручонками шею
одинокой, лишенной традицией радости материнства, немолодой
женщины. Глаза жрицы радостно блеснули. Она поправила свои
растрепавшиеся, седеющие, высоко уложенные волосы, переколов
три серебряных гребня с золотыми цветами и листьями из голубого
лазурита, и, крепко прижав ребенка к груди, закутала его широкой
шалью с бахромой.
Агга, вдохнув аромат ладана, глубоко, до земли, поклонился
Наннару; утер ладонью глаза, немного потоптался на месте, все
еще не осознавая, что лишается дочери навсегда, осторожно
коснулся пальцами ножки ребенка, высунувшейся из-под шали, и
вышел из святилища. И тут он впервые почувствовал, как болит
сердце. По дороге домой смирение, озарявшее лик брадобрея,
угасло.
"Выходит, что и зарезанной овце больно, когда с нее шкуру
сдирают", — грустно думал он, вытирая глаза.
Ранним утром следующего дня, оценив стоимость своего
скромного запаса фиников, брадобрей Агга направился в Город на
поиски заимодавца. У храмовой площади он случайно встретил
Мебурагеши и его сыновей, спешивших на работу в оружейную
мастерскую, и почтительно поинтересовался, не знает ли
оружейник какого-нибудь дамкара или богатого земледельца,
ссужающих под не слишком высокие проценты. Мебурагеши, как
и другие соседи по кварталу, уже знал о приношении брадобрея и
от души соболезновал Агге.
— Бедняк занимает — себе забот наживает, — в раздумье
проговорил оружейник, глядя на провалившиеся щеки и потухшие
от слез глаза. — Воистину достойно вести себя, когда судьба
благоприятствует, гораздо труднее, чем когда она враждебна, —
думал Мебурагеши. — Знаешь, Агга, мой старший сын Энметен
при жеребьевке перед Утом был отмечен богом и первым среди
оружейников получил полугодовое содержание, — не скрывал
гордости счастливый отец. — Теперь, сосед, я, пожалуй, смогу одолжить тебе четыре овцы на четыре года и не возьму с тебя
процентов. Каждый год ты будешь возвращать мне финиками цену
одной овцы. Если согласен, войдем в храм и совершим запись при
свидетелях.
Узрев в предложении оружейника промысел Ута, брадобрей
низко поклонился соседу и поцеловал край его одежды.
— Да ниспошлют тебе боги многие блага за слова твои и за
благодеяния, о сын Энетурша, — еле слышно проговорил он.
— Доброе дело, сосед, — Мебурагеши коснулся рукой груди Агги,
— останется при мне, а это уже благо, и оно не уйдет прочь! Ибо
воистину сказано: пока ты благоденствуешь по милости своего
бога, — давай брату, не забудь сестру и поддержи соседа.
Вернувшись домой, Агга надел конус, клин договора, на
деревянную палку, вбитую в стену, и произвел возлияние масла у
края клина. Если по заключенному договору возникнет какой-либо
злой умысел, то дерево разорвет клин договора.
Глава 7
БОЖЬЯ ВОЛЯ
Неисчерпаемая, преодолевающая любые преграды, энергия Аннипада, благословленного Всеведущим Энки на строительство храма Энлиля, в течение нескольких дней изменила привычное, устоявшееся течение жизни Города, каждой семьи. В дремучих, непроходимых лесах острова день и ночь прокладывались дороги, чтобы возить по ним прочные стволы смолистых кедров для кровли святилища. На горных кручах высекались узкие тропинки, по которым можно было бы спускать из каменоломен вниз, к реке, каменные блоки.
Сотни землекопов приступили к рытью канала, чтобы по воде
доставлять грузы до места стройки. Множество ремесленников
переквалифицировалось и сделалось кирпичниками, ибо потреб-
ность в кирпиче была велика. В храмовых мастерских изго-
товлялись из отборной древесины мотыги, лопаты и формы для
кирпичей, а топоры и пилы — из лучшей маданской меди. Дабы
успеть осуществить закладку дома Энлиля в срок, определенный
гаданием, эн повелел выходить на общественные работы через
день. Сам он, как и жрецы других храмов, из-за утренней трапезы
своего господина несколько запаздывал к началу работы. Раб
божий, эн приходил на стройку, как и все, пешком. Подоткнув полы
плаща за пояс, он сноровисто, не придерживая руками, носил на голове
строительную корзину с землей, глиной или кирпичом.
Члены совета старейшин работали отдельной командой,
возглавляемой эном, который получал задания не у главных
мастеров-строителей, как остальные старшины, а непосредственно
у энси. Регулярно встречаясь с великим дамкаром, неизменно
веселым, бодрым, искрящимся неиссякаемым соленым юмором,
эн вновь приблизил его к себе и частенько беседовал с ним в
ожидании, когда их корзины наполнятся грузом. В глубине души Уркуг, однажды отлученный от храма Владыки жизни, панически боялся эна и любыми средствами старался заслужить его расположение.
Как-то, когда дамкар, с юности уступавший эну в силе, услужливо бросился поднимать полную глины корзину земного владыки, дабы облегчить его труд, эн, мягко воспротивившись, благодушно пояснил, величественно подняв груз, что человеку грешно перед богами не выполнять своего предназначения на земле, ибо каждый сам должен трудиться для бога в полную меру отпущенных ему сил.
Уркуг, специально приходивший на стройку одним из первых,
присвоил себе право выбирать для владыки строительную корзину,
тщательно очищать ее и лично вручать эну.
После завершения подготовительных работ энси и главные
мастера натянули на колышки мерные веревки и определили
границы основания зиккурата и пределы храмового участка. Прежде чем приступить к рытью траншей для закладки фундамента под стену-
оболочку террасы зиккурата, со всей колоссальной площади храмового
участка сняли верхний слой каменистого грунта, именем Энки
очистили и освятили территорию будущего храма и засыпали ее слоем чистого морского песка.
