Почти фантастика

— Ты только, когда трясти начнешь, не просыпь песок, подруга! — хрипло хохотнула Ирина. А потом вместо ответа просто повернула направо.

В стороне от набережных было теплее. Не дул промозглый ветер с Финского залива, на котором еще не растаял лед вдоль берега. Не сквозило морозной свежестью вдоль каналов. И еще там было тихо. Шаг в сторону от Невского — и уже тихо.

Они одинаковым жестом синхронно откинули капюшоны модных курток. У Ирки под капюшоном обнаружилась хулиганская маленькая парижская кепка. У Таньки — берет художественной расцветки. То есть, такой расцветки, что просто словом каким-то назвать было невозможно. Старое «серобуромалиновый» тут не годилось. Химические цвета со страшной силой лупили по глазам, отбрасывали на светлые кудряшки какой-то нереальный киношный отблеск.

— Ну, ты, мать, даешь, — одобрительно сказала Ирка.

— А то! — гордо выпрямилась Танька, искоса посматривая по сторонам. — Или мы не в своем городе?

В «Пышечной», которая не меняла вывески и ассортимента все то время, сколько подруги помнили себя, было не по-весеннему пусто. Странно пусто и странно тихо.

Они взяли по пять пышек («не объедаться пришли, а чисто для памяти!») и по стакану кофе, который тут варили в большой алюминиевой кастрюле и разливали черпаком, как в прежних столовых. Запах от такого кофе был точь-в-точь, как в детском саду. Вот тот самый кофейный напиток с молоком и коричневыми пенками. Тот самый, как в детстве.

На высоких мраморных столах стояли старенькие металлические салфетницы, в которые были воткнуты пачки обрезков грубой серой бумаги.

— Гля, — ткнула локтем Танька. — Все, как тогда!

— Блин, подруга, — чуть не пролив кофе, огрызнулась Ирка. — Ты бы поосторожнее, что ли!

Их голоса разносились по пустому залу и возвращались эхом.

— И не ори, не ори тут, — зашептала Танька, прихватив сразу промокшей от жира бумажкой первую пышку — кольцо из теста, щедро посыпанное сахарной пудрой. — Некультурно это — орать! Мы же с тобой, как никак, жительницы культурной столицы, а не…

И так она это узнаваемо произнесла, так вдруг показала интонациями их давнюю классную руководительницу, что Ирка не выдержала и заржала в голос, вытирая ладонью нос и рот.

И сразу замолкла, глядя остановившимися глазами в дальний угол.

— Ты чего, чего? Подавилась, что ли? — засуетилась Танька.

— Цыц! — шикнула Ирка. — Глянь туда вон. Сзади. Только осторожно.

Возле углового столика в тени стояла странная пара. Парень был одет в самый натуральный плащ из болоньи, под которым был виден колючий толстый свитер домашней вязки. На голове у него был черный суконный беретик. А девчонка с толстой рыжей косой крутила в руках старинный пленочный фотоаппарат.

— «Зенит», — прошептала Танька. — У нас такой же был. Где взяли, а?

— Фрики какие-то, что ли… Смотри, смотри, как одеты.

Кроме болоньи и свитера на парне, на девушке привлекали внимание зеленая брезентовая куртка с рядом ярких значков над нагрудным карманом, и юбка из клетчатого тусклого штапеля. И длинные носки. И черные ботинки с тупыми носами. А у парня, наоборот, ботинки были остроносые. Но совсем не такие, как сейчас. Они были коричневые и на толстой черной «микропорке». Вот так это раньше называлось.

— Может, иностранцы? Стиль, может, такой… «Совьетик», типа?

— А говорят-то по-русски…

Там, в углу, тоже разговаривали. Совсем не громко, но пустой зал доносил каждое слово.

— Смотри, Саш, какие тетки странные. А берет какой, берет!

— Иностранки — сразу видно, — солидно отвечал Саша. — Они там у себя с жиру бесятся. А потом все равно к нам едут. Потому что у нас — культура, блин. Сейчас вот, спорим, выйдут на Желябова и пойдут наверняка к Дворцовой. Они всегда туда ходят. Ну, все, что ли? Поели, да?

И они пошли мимо замерших на месте Таньки с Иркой.

И пахло от них совсем не так. И глядели они совсем не так. И за руки…

— Черт! — прошептала Ирка. — Это кто тут у нас в детство свое хотел? Черт-черт-черт. А ну-ка, пошли-ка…

Она схватила подругу за руку и потащила ее за выходящими на тихую улицу. Танька все оборачивалась на свою тарелку, но ногами послушно перебирала, и они успели выскочить буквально сразу за молодежью. Те повернули направо, и пошли куда-то по осенней тихой улице Желябова, пиная на ходу яркие желтые листья и переговариваясь негромко. А Танька вдруг прислонилась к стене и руку правую — на сердце.

— Ой, — только и сказала.

— Ты чо, ты чо, подруга? — забеспокоилась, закудахтала Ирка. — Ты смотри тут у меня! Может, таблеточку, а?

Танька только слабо помахала рукой, мол, и так выкарабкаюсь, а сама все смотрела, смотрела, смотрела…

— Что-то холодно мне стало. Пошли свои пышки доедать…

В зале слева за дверью было столпотворение народа. И очередь. И справа — то же самое. Пожилые и просто очень старые и совершенно седые парочки пили местный странный кофе, мечтательно зажмурившись, хватали серыми бумажками горячие пышки, и шептались восторженно, от чего стоял негромкий гул.

— А, ну-ка, назад, — Ирка руководила Танькой, как опытный дрессировщик. — Спокойно выходим.

На Большой Конюшенной было по-весеннему ярко. Солнце било в глаза, отражаясь от высоких витрин. Народ шел плотно по обеим сторонам улицы. Черные гладкие автомобили загораживали бортами проезжую часть. Вдалеке мигал светофор. Где-то на пределе слышимости играла гитара.

— Знаешь, что, — сказала Танька. — Что-то я уже не хочу этих пышек. Пойдем, пожалуй, в ресторан. Пойдем, а? Выпьем профилактически. А то как-то знобит меня.

— Ну, так ветер-то с Финского… Весна, блин, — щелкнула зажигалкой, отворачиваясь от вездесущего сквознячка, Ирка.

Они пошли налево.

А ровно через пять шагов обе синхронно оглянулись. Потом посмотрели друг на друга и рассмеялись в голос.

— А все равно никто не поверит, — сказала Танька. — Я и сама себе не верю.

— Ты, главное, одна за пышками сюда не ходи, ладно? — заботливо ответила Ирка. — А то здоровье-то уже не то, чтобы по всяким пышечным рассекать.

И они снова рассмеялись.

И кто бы из прохожих понял — чему смеются две солидные дамы, вышедшие из дверей под странной вывеской — «Пышечная»?

Бабочки

Возле огромного глянцевого плаката с яркими тропическими бабочками гуляли девушки в рекламных костюмах. Они тоже были бабочками. За спиной трепетали цветные прозрачные крылья, на головах расходились в стороны длинные черные усики.

— Заходите к нам,— приглашали они всех.— Заходите! Вы увидите самую натуральную красоту. Живые бабочки будут садиться на ваши плечи. Вы рассмотрите узор на крыльях, услышите сам их полет… Заходите же! Всего сто рублей!

— И не дорого,— отметил Иван Петрович, проходя мимо.

— И не дорого, и не дорого, совсем не дорого!— подхватили девушки.

Они улыбались. Крылья трепетали. Усики гибко раскачивались. На ярком весеннем солнце это выглядело еще красивее.

Иван Петрович был давно холост, и девочки ему всегда нравились. А вот бабочки — не очень. Он помнил, как покойная жена визжала, если в комнату медленно влетало какое-нибудь гудящее на лету насекомое. А уж когда на нее упала с потолка божья коровка… О! Это было просто как удар по ушам. Ультразвук буквально. Сам-то Иван Петрович к разным летучим и ползучим был равнодушен. Разве что больших пауков побаивался. А муравьи иногда вызывали интерес — за ними наблюдалось, как в детстве.

Чего жена так боялась, она и сама ответить не могла. Причем, что странно, как раз пауки, которых побаивался Иван Петрович, не вызывали у нее никакой отрицательной реакции. А вот все остальные, с шестью лапками, да еще, не дай бог, с крыльями — просто ужас. Чуть не до обмороков.

Эти «бабочкины выставки» в последнее время как-то расплодились, размножились. В отпуске в городе у моря море видел их. В командировке в глубокой провинции — видел. Вот, в большом городе, в промышленном — опять эти бабочки. Кому-то нравится, конечно, но все равно иногда становится интересно: на что они все живут? Этим же девочкам надо хоть маленькую зарплату платить. Тому, кто билетики при входе отрывает — тоже. За помещение аренду заплатить, за сами эти билетики, чтобы типография постаралась. А уж бабочки-то, бабочки! Неужели они бесплатны? Потом, обязательно необходим бухгалтер, чтобы все это учитывать. И какое-то руководство для организации и общего координирования.

В общем, подумал Иван Петрович, тут выходит сплошная отмывка чьих-то больших и наверняка незаконно заработанных денег. Тут же попробуй потом проверь, сколько потрачено на самом деле. Можно списать на тех же бабочек… А они, кстати, сколько в потомстве дают? Ну-ка, ну-ка?

Дома он сразу полез в Интернет и нашел информацию.

«Количество яиц у одной самки в зависимости от вида бабочки варьирует от нескольких десятков до тысячи».

Ну, и как это понимать с арифметической и бухгалтерской точки зрения? В какую сторону округлять? Пусть половина яиц погибнет. Из остальных, значит, вылупятся гусеницы. И начнут жрать зелень. Не бабочки вредны — гусеницы. Вон, капустница беленькая летает себе по огороду, порхает над грядками — ничего страшного от нее не будет. А вот от ее маленьких гусениц — вся капуста, как дробью побитая. Или вот моль домашняя. Что за ней гоняться с криками? Она как раз шерстью и не питается. И кожаные башмаки она не объедает. Это все делают ее детки — гусеницы. Потом, отъевшись, они превращаются в куколок. И из тех куколок уже вылупляются красивые и совершенно безвредные для общества бабочки.

Вот чего только раньше жена их так пугалась, а? Чего тут страшного? Они ведь даже не кусаются — просто нечем!

На самом деле Иван Петрович был не бухгалтером, как можно было подумать. Он работал в отделе по борьбе с расхищением всякой собственности. Раньше собственность была только социалистическая, а Иван Петрович был лейтенантом. Теперь он давно полковник, и уже скоро ему уходить на заслуженную пенсию. Совсем скоро. Последний отпуск, предпенсионный. Старость, да. Но умище-то, умище куда девать? Вот и ходит, смотрит по сторонам, считает и высчитывает. Так же однажды он раскрыл сеть по сбыту фальшивой валюты. Точно так же, прогуливаясь и размышляя. Кстати, надо будет спросить у ребят, не проверяли ли этих, с бабочками. Странная какая-то контора. Мутная. И странно, что много их…

Отпуск был длинный. Делать было совершенно нечего. Весенняя погода — штука неустойчивая: вчера было солнце и ласковый ветерок. Сегодня — настоящий шторм. Гнутся деревья, дождь лупит в окно так, что страшно за стекло. Хорошо, что успел поменять рамы. Пластик. Герметичность. А в те, старые, рассохшиеся от времени деревянные, наверняка уже налило бы под окна, и прыгал бы Иван Петрович с тазиком и тряпками туда и сюда, собирая воду и боясь ночного звонка снизу: «Вы опять нас залили!».

А тут — лупит в окно, но ничего ведь не слышно. Тишина в комнате. Запах хорошего кофе. Компьютер на столе чуть гудит. Так и тянет поработать, посчитать что-нибудь. Оставить своим ребятам задел на будущее. Иван Петрович знал, кто будет на его месте в отделе — конечно, первый заместитель. Так и подбирал в свое время, чтобы мог «подхватить знамя борьбы с расхитителями…». Он махнул рукой и рассмеялся вслух. Вот ведь, какие живучие штампы. Это как в новогоднюю ночь стоя хором петь «Союз нерушимый…», или на вопрос «Ну, что?» тут же доставать деньги и вкладываться со всеми.

Вот, скажем, те же бабочки… Откуда у хлопцев тропическая грусть? Что за мода и как все началось?

Великая все же вещь — Интернет. Практически все можно найти. Нашелся и тот, кто первым открыл выставку с живыми тропическими бабочками. Американец. Понятное дело. Кто бы сомневался? Угу, даты рождения и смерти. Рановато умер. Статьи. Есть и переведенные на русский язык. Восхищение бабочками, как высшим произведением природы в своей красоте. Описание сложного пути от личинки до полноценного организма. Дом — музей. Он же — лаборатория по выведению особых сортов бабочек. Самых красивых и самых долгоживущих. И еще — самых больших в мире.

Так…

Все же — Америка. Но это же выходит — страшно дорого! Не может быть товар или услуга из богатой страны — и дешево.

Иван Петрович походил из комнаты в комнату, зашел на кухню, сделал себе еще кофе — кофемашину подарили коллеги перед самым отпуском. Вернулся к компьютеру и сел за расчеты. Никак не выходило прибыльным это дело. Просто никак.

Кто там после этого натуралиста впрягся? Его жена? Понятное дело. Тоже активистка и прочее. Тоже американка. И — какая странность — тоже покойница. Что это они мрут так быстро? Там же продолжительность жизни на двадцать лет выше, чем у нас!

Хотя, насекомые, запахи эти постоянные, настоящие тропики в доме, высокая влажность… Надо будет зайти, полюбопытствовать, как там на этой выставке у нас.

Так, а что там о насекомых в энциклопедиях?

Днем он все же заплатил сто рублей и прошел на выставку. Мог бы и бесплатно, привычно махнув перед администратором толстенькой бордовой книжицей, но был честен перед собой — это еще не настоящее расследование и не служба, это все еще отпуск и отдых. Просто мысли разные фантастические. И интересно ведь.

Ну, и скучно еще в долгом последнем отпуске. Очень скучно.

Внутри было душно и влажно. Огромные яркие бабочки садились на руки, переползали, хватаясь цепкими черными лапками, покачивались на вытянутом в сторону указательном пальце.

Внезапно что-то кольнуло в спину. Иван Петрович стал махать руками, и ему предложили выйти, чтобы не пугать редкую живность. А то поломают крылья, обтрясут пыльцу — знаете, уважаемый, сколько с вас потребуем в возмещение ущерба? Знаете, сколько стоит одна такая бабочка? У-у-у…

В спине нарастала боль. В голове метались мысли.

Вернувшись домой, долго вертелся у зеркала — не было ничего на спине! Но ведь болело!

Снова полез в энциклопедии. Снова читал о том, самом первом, американце. И тут вдруг осенило. Все стало ясно и понятно. Сразу и полностью, как бывает при раскрытии сложного дела. Когда долго копаешься в бумагах, считаешь, потом допрашиваешь, сверяешь цифры, делаешь запросы… И вдруг — как луч яркий в темноте. Сразу все становится ясно и понятно.

Этот фанатик… Он же что писал в статьях — нет ничего лучше, красивее и воздушнее бабочек. Он же всю жизнь положил на выведение все новых и новых, все больше и больше чтобы, чтобы еще ярче. И первые выставки пошли на его собственные деньги — а дальше-то, дальше как? Откуда средства?

Вот оно! Это как в секте: сначала вкладываешь свои деньги в ее создание, а потом тебе несут все новые и новые сектанты — твои рабы, фактически. Но тут — вот он, уже лежащий в кровати, полковник полиции… Как они с него деньги возьмут? Или с другого кого — как? Что должны сделать, чтобы он сам, добровольно, расстался с зарплатой?