Стараясь дышать не слишком глубоко, юный боевик повозился у окна, примериваясь. Как не крути, германский пулемет для энергичной стрельбы был малость тяжеловат. Зато улица как на ладони: до дома на противоположной стороне, казалось, доплюнуть можно. Тоже трехэтажный, но жилой, доходный, кое-где свет пробивается из-за зашторенных окон. Вот будет жильцам ночная побудка! А нечего в квартирах на буржуйский манер квартировать.
Вообще-то дом выглядел мелко-буржуйским, не особо заядлые фабриканты тут ютились. Стены темные, подкопченные, сыростью тронутые. Единственный фонарь на ветру покачивается, теней той копоти добавляют. В Петрограде всегда так — неуютный город.
Привалившись боком к подоконнику, Борька загрустил, вспоминая сады и пруды далекого Арзамаса, где, по правде сказать, в октябре тоже не особо уютно.
— Идут! — не особо сдерживая голос, предупредил Гаолян.
Борька подскочил, распахнул створки — шпингалеты уже были подняты, все подготовлено. Сразу бахнуло в грудь зябким холодом. Ну, сейчас согреемся! Внизу двери на улицу забиты, да еще и завалены-забаррикадированы всякой рухлядью.
Гаолян занимал позицию у первого окна и должен был взять на себя арьергард противника. Засевший слева Андрей-Лев, брал на себя авангард. Борьке досталось самое главное — посечь центр контрреволюционного боевого порядка...
Вот оно — шорох тяжелых шагов, позвякивание амуниции и оружия — армейская колонна, пусть и не бывавшая на фронтах и в боях. Михайловское артиллерийское училище.
Колонна вывернула из-за угла. Следующий впереди всадник-офицер, повернулся неразборчиво скомандовал 'шир-рре шаг!'. Спешат! Ну, нам тоже невтерпеж.
Шагают по три в ряд, тусклая щетина штыков покачивается за спинами, размеренно, в ногу бухают сапоги, полощутся длинные полы шинелей. Не особо многочисленна юнкерская рота, да и 'штыки' в ней вовсе не гвардейского роста и выправки, частью и вообще маломерки. Но в хвосте колонны тарахтит колесиками пара 'максимов'. Засядут у моста и беги потом на пулеметы — небось, не дрогнет рука у пулеметчиков. Разве ж они нас за людей считают? Белая кость, она насквозь белая, сахарная, дворянская.
Борька помнил, что и сам наполовину дворянин, да и Андрей точно так же — мать у инженера из тверских дворян. Но это ж иное дело! Есть и сознательные трудовые люди в бывшем благородном сословии.
Бах-грох, бах-грох, стучали каблуки сапог контрреволюции. Уже почти под окнами — вон, кругляши фуражек, макушками изнутри продавленные, одна дергается — боится низкорослый юнкерок с ноги сбиться.
Андрей-Лев шепотом выругался, и уже громче попросил:
— Давайте все ж не всех, а?
— Как договорились, — откликнулся Гаолян. — Пли, ребята!
Борька швырнул в шеренги свою бомбу, краем глаза отметил, что Андрей-Лев запустил свой снаряд чересчур далеко от головных юнкеров, почти под брюхо командирской лошади. Эх, пропадет граната почти попусту...
— Ай, это что?! — ойкнул кто-то в середине взвода, крепко схлопотав Борькиной бомбой по загривку.
Вскинулись десятки бледных пятен лиц, закрутились, ища взглядами, что и откуда на них падает.
— Граната! — с опозданием взвизгнул кто-то.
Борька плюнул в окно и нажал спуск пулемета...
Первые строчки пуль погасли в хлопках разрывов бомб — рвануло почти одновременно. Осколок расшиб переплет рамы над головой Борьки, да только юному стрелку было плевать во всех смыслах. Дрожал пулемет в руках, полосовал товарищ Сальков улицу, косил мечущиеся, падающие фигуры, расстреливал мировую империалистическую несправедливость, и заливала сердце волна восторга и чувства всесильной справедливости.
Второй магазин, и длинными, длинными!
Боль Борька почувствовал с опозданием — раскалившиеся подстволье обожгло левую ладонь. Вот дурень, перчатки забыл надеть. А, плевать!
...Щелкнул, занимая место опустевшего, свежий магазин. Обожженный пальцы дернули затвор. Ага, поразбежались?! Нате еще!
На лежащих мертвых и раненых, боевик Сальков не обращал внимания, полоскал по тем, кто отбежал к стене, сгрудился у парадной. Строчка пуль скосила разом троих, вот покатилась фуражка... Кто-то под домом вскинул винтовку, бахнул в белый свет как в копеечку. Сейчас ты, гад, настреляешься...
Борьку отшвырнуло от подоконника. Рука у Гаоляна была цепкой — стрелок чуть пулемет не выронил.
— Оглох? — жестко спросил одноногий боевик.
Ну, да, договаривались же: бомбы, по два магазина, и деру. Филимону на одной ноге бегать непросто.
Скатились вниз, на лестнице дядя Гаолян и, правда, чуть не кувырнулся... Захламленный двор, с улицы несутся крики и стоны, беспорядочно трещат винтовки... Лестница, заранее прислоненная к забору... Помогли взобраться одноногому, переваливаясь на ту сторону, Филимон пропыхтел:
— Что оружье так держишь?
— Руку занозил, — пробормотал Борька.
Прошли двором в арку — срезанный замок мирно висел на своем месте. Андрей-Лев открыл калитку, выглянул на улицу:
— Чисто!
Сложили приклады, отстегнули магазины, спрятали пулеметы, уже мирными обывателями вышли на улицу.
— Тьфу, палку забыл, — спохватился Гаолян.
Он вернулся за припрятанной у ворот тростью, а Андрей-Лев, морщась, покосился на Борьку и спросил:
— Ты зачем столько стрелял? И по раненым. Всех насмерть хотел? Какие они вояки, если подстреленные?
— По раненым я ни разу не пальнул, — угрюмо возразил Борька — ладонь жгло просто зверски. — А что мне на юнкеров смотреть да улыбаться, что ли? Они мою мать пожалели? Меня пожалеют? Или твоих в Торжке пожалели?
— То другие мерзавцы были, — все больше бледнея, напомнил инженер. — Я тебя не виню. Просто понять хочу — мы уже до конца оскотинились, или еще дичаем? Они же там совсем сопляки.
— Ты Бориску еще возрастом попрекни, — ковыляя из подворотни, одернул инженера Гаолян. — Вы вовсе сдурели? Один палит как заведенный, не остановишь, другой вопросы умные задает — самое время нашел. Уходим живо!
Боевики благополучно вышли на Пантелеймонскую. Выстрелы за спиной стихли, где-то выла перепуганная собака, нагоняла уныние. Рука у Борьки болела — казалось, уж до зубов прохватывает. Гаолян велел показать ладонь, ругать не стал, приказал лечить 'по-проверенному'. Борька отошел к стене, поскуливал, тужился, — жгло еще острое, взвоешь громче того кобеля.
— Довоевался, снайпер обоссаный? — спросил дядя Филимон. — Перчатки-то где?
— Там забыл, кажется, — баюкая ладонь, признался Борька. — На подоконнике. Жарко было, положил, ну и...
Подзатыльник был заслуженным, но все равно обидным.
— Все, поковыляли лечиться, — вздохнул Гаолян. — Выгнать бы тебя, оболтуса, из группы. Да только куда? Вместе начали, вместе и покончим.
* * *
К месту событий шпионки, естественно, опоздали. Сначала извозчик заупрямился, потом лошадь отказывалась 'поспешать', и насовать кобыле в шею, по аналогии с хозяином, было делом бесполезным, ввиду преклонного возраста представительницы гужевого профсоюза.
Лошадь делала вид, что рысит по просторной Надеждинской.
— Даже к финалу не успеем, — злобно предрекла Катрин, прислушиваясь. — Нужно было ногами рвануть, быстрей бы было.
— Одинокая дама, бегающая по улицам — вызов общественной морали, — напомнила Лоуд. — Да и вообще, ну, пулеметы, — эка невидаль. Понимаю, ты встрепенулась, вдохновилась, но стоит ли так лететь навстречу любимым звукам? Успеешь еще под пульки. Кстати, эти пулеметки вообще какие-то неурочные, сомнительные.
— В том-то и дело. Это вообще не пулеметы. Вернее, это — ХАРАКТЕРНЫЕ пулеметы. Их здесь вообще не должно быть. Я этот звук неплохо помню.
— Ага, начинаю понимать. Но тем более, нельзя же сразу напрыгивать, вдруг мы их вспугнем? — намекнула крайне предусмотрительная по линии огнестрельных боестолкновений оборотень.
— Да уже упустили, — вздохнула Катрин. — Теперь ищи по следам, а они остывают быстро. Нужен нам нормальный транспорт.
— 'Лорен-Дитрих'! Мне рекомендовали — отличная колымага! — немедленно припомнила Лоуд. — Шестьдесят лошадиных сил и никого в шею пихать не надо.
Извозчик на очередной тумак никак не отреагировал — был рад, что стрельба затихла.
________________________________________
[1]Оформление казначейских знаков Временного правительства выпуска сентября 1917 года было скопировано с марок консульской почты.
[2] Авентин — один из семи холмов, на которых стоит Рим. На данном холме Сервием Туллием был основан один из самых известных храмов Дианы.
[3] Актеон — некий не в меру болтливый и любознательный античный грек, надерзивший Артимиде-Диане. Был превращен в оленя и скормлен собственным собакам.
Глава восьмая. Маневрирование сил и средств
Ново-Косой переулок
46 часов до часа Х.
— Дальше не пущают, — намекнул извозчик.
— Что значит 'не пущают'?! — возмутился л-пассажир. — Не старые времена, чтоб не пущать. Тем более мы для выказывания помощи, а не абы как!
Впереди люди в шинелях толклись вперемежку со взбудораженными гражданскими, видимо, наблюдалась попытка выстроить оцепление, но неубедительная, ввиду полного хаоса и растерянности. К истошным крикам дальше по улице пробивались грузовички 'карет скорой помощи', какие-то верховые, бежали солдаты...
— Прапорщик, наш полковник цел? — высунулся из пролетки л-господин, предупреждая попытку шагнувшего наперерез офицера, задержать экипаж.
— Не могу знать, — машинально отрапортовал прапорщик, подчиняясь начальственным интонациям вопроса. — А вы, собственно...
— Ничего-ничего, голубчик, мы его сами заберем, — Лоуд уже привычно двинула кулаком промеж ватных лопаток возницы, и пролетка вкатила в ад...
Крики, стоны, разбросанные винтовки, десятки тел: шевелящихся и неподвижно лежащих, люди, ползающие по лужам крови, склоненные над трупами, загружающие раненых на носилки, блеск осколков разбитых стекол, извивающиеся тени в смутном свете единственного уличного фонаря. 'Господи, за что их?! За что?!' — кружилась, заламывая руки, растрепанная женщина в накинутом поверх пеньюара пальто.
Катрин, болезненно морщась, выпрыгнула из пролетки. Не привык еще город к ужасу, все у него впереди. И обстрелы, и вымерзшие квартиры, и,... Но что ж, мать его, так рано началось?
— Дай!
Лоуд вдохнула, но кинула перевязочный пакет — после одного неприятного случая оборотень таскала с собой продвинутый комплект перпомощи, справедливо полагая, что спасение коки-тэно дело рук самих коки-тэно, ибо кровопотерю даркам в районной лекарне вряд ли чем-то возместят.
Юнкер стоял на коленях, упираясь лбом в стену, мычал от боли: ранение в область ключицы, сзади, выходного нет, мается, не видя куда попала пуля, так куда страшнее.
— Замри!
Лоуд помогла расстегнуть шинель. Белоснежный бинт рассекал темноту, ложась точными витками под вспоротую гимнастерку.
— Теперь встаем, — приказала Катрин, закрепляя повязку.
— Благодарю. Благодарю, я... — парнишка, пошатываясь, выпрямился.
— Помалкивай, тодысь быстрее выздоровеешь, — Лоуд вела раненого к пролетке. — Не сомневайтесь, молодой человек, в два счета пульку вынут, вон вы какой усатенький, полнокровненький.
— Ой, коляску закровит, — запричитал извозчик.
— Заткнись, кобылий сын! — почти ласково сказал л-господин. — Или я тебя щас так закровлю... Достал, хамская морда.
Суетливый дворник помог посадить в экипаж второго раненого с простреленной голенью.
— Вы не думайте, сударыня, у нас дом благонравный, никогда чтоб так вот, разбойно... — -бормотал, чуть не плача, дворник. — Порядочный дом, вот истинный крест, порядочный. Это с цеха палить взялись.
— Да уж, удумали мерзавцы, — соглашалась Лоуд. — Террор — истинное злодейство и разорение. На него одних бинтов вон сколько идет.
Откуда стреляли было понятно и без дворницкой подсказки: зияли распахнутые окна на верхнем этаже темного унылого строения, рядом с проемами виднелись отметины пуль — видимо, уже по опустевшей огневой позиции лупили снизу уцелевшие юнкера. Коварные автоматчики наверняка успели отскочить задними дворами, теперь их ищи-свищи.
— А дворы здесь на редкость уродские, — подтвердила невысказанные выводы подруги, опытная оборотень.
Катрин кивнула. Догонять по горячим следам нечего и думать. Особенно в вечернем платье и с единственным пистолетом, который, к тому же, пока на хранении у л-кавалера. Стрелявшие по юнкерам боевики дерзки, терять им нечего, у них минимум три автомата, наверняка и иные козыри найдутся. По идее, у террористов должна предусматриваться и группа прикрытия, и транспорт, и место запасной лежки. Но откуда у них МР38/40? Или это что-то иное, типа МР-18[1]? Едва ли — характерный темп стрельбы, его хрен спутаешь.
— Вознице, уроду, грошей я дала, хотя за что ему вообще платить, не понимаю. И чего мы сюда так спешно неслись, тоже не понимаю, — бурчала Лоуд, глядя как укладывают в ряд на тротуаре убитых юнкеров. — Покойников мы с тобой и раньше вдоволь навидались. Сдается мне, испортят нам революцию. А все этак легендарно проходило, приятно было читать. Наврали, конечно, изрядно, но все-таки... Слушай, Светлоледя, давай, придумывай какой-то план. Мне прежняя революция больше нравилась.
— Мне тоже. По ней открытки красочные рисовали, я по детству помню. Пусть и не совсем по своему детству, — прошептала Катрин. — Слушай, ты видишь, кто приехал?
— Что ж, я вовсе ослепла? — обиделась оборотень. — Начальство. Но тощее какое-то.
Высокий, действительно, очень худой человек в генеральской шинели с полевыми погонами, подошел к лежащим телам. Ему что-то говорили, он, кажется, не слушал, стоял, склонив непокрытую, рано полысевшую голову.
— Похож, — сообразила Лоуд. — Это тот, кого завтра снимут за 'неопределенность'?
— За 'нерешительность'. Видимо, это действительно генерал Полковников. Но нерешительным он сейчас не выглядит, — отметила Катрин.
Действительно, узкое лицо генерала застыло, но ярость, клокочущая под замороженным спокойствием, вполне угадывалась. В общем-то, да, не бой, а откровенный расстрел. Генерал, кстати, тоже Михайловское артиллерийское училище в свое время окончил, сейчас ему болезненно вдвойне.
— Не лезь туда сейчас, — предупредила оборотень. — Бесполезняк. Не в том настроении господа, чтобы слушать. А уж втолковать им что-то дельное... Щас не объяснишь и не обаяешь.
Кто-то из подошедших офицеров указывал на окна, откуда стреляли, потом сунул руку в карман шинели. Горсть гильз на ладони...
— Я все ж попробую. По-деловому. Если диалог пойдет перпендикулярно и затянется, на квартире встретимся, — Катрин двинулась к офицерам.
— Ты ж в платье. Запутаешься, — напомнила в спину Лоуд. — А пистоль?
Катрин помотала головой. Не тот случай. Класть еще кого-то на мостовую с простреленной башкой нет никакого желания. Если задержат за назойливые подозрительные разговоры, оборотень выдернет. Хотя и будет потом попрекать лет десять.
Командующий округом[2] повернулся, собираясь уходить.
— Петр Георгиевич, — отчетливо окликнула шпионка.