Не находя других слов, Валькин отец продолжал трясти меня за руку. Заклинило мужика. Наверно поддал, расчувствовался. Чтобы разрядить обстановку, я прикинулся вещмешком и произнес, глядя на него снизу вверх:
— Я ни при чём. Это она сама меня в щеку поцеловала.
— Ну, милый мой Гандрюшка, — заполнил паузу дед, — тогда засылай сватов!
Так вышло, что первым не выдержал я. Потом засмеялись все остальные. А громче всех хохотал Валькин отец. Он даже стонал и всхлипывал.
Как я и предполагал, без застолья не обошлось. Дожидаясь меня, взрослые порешили принесенную гостем бутылку "Шампанского" и теперь приговаривали дедов графин. На столе меня дожидалась коробка с тортом и полная ваза конфет "Мишка косолапый". Наблядовал. Эти конфеты я очень любил. Верней, не сами конфеты, а фантик с картиной "Утро в сосновом лесу". Ковер с такой репродукцией висел над моей детской кроватью, когда я еще был маленьким и жил на Камчатке.
К праздничному столу меня, естественно, не позвали. Нечего детям смотреть, как взрослые выпивают. Поэтому я обедал на кухне. Бабушка суетилась между двумя столами, а дед терпеливо выслушивал, скольких седых волос стоили матери и отцу Валькины закидоны.
— Месяц назад веревку у нее отобрал, — рассказывал Валерий Иванович. — Вернулась из школы, плачет: "Он меня Бастиндой назвал!"
Ага, — думал я, поглощая бабушкин борщ, — значит, дело тут не в одном артистизме. Походу бабка Филониха крепко в кого-то врюхалась. Слабовато я поднажал. Надо будет еще.
— Теперь же, — продолжил Валькин отец, — совершенно другое дело! Ты не поверишь, Степан Александрович, но я ошалел, когда моя Люха стала выворачивать гардероб и подбирать себе нарядное платье. Терпеть этого раньше не мог, а в пятницу аж прослезился. Повеселела, поёт, матери помогает, разве это не чудо?
Сложив лодочками ладошки, и бессильно уронив их на колени, бабушка чинно сидит за гостевым столом. Она обладает каким-то внутренним тактом. Когда человек изливает душу, рассказывает что-то важное для себя, она никогда его не прервет, ни словом, ни жестом.
Никем не замеченный, я вылез из-за стола и слинял в огород. Гость в доме это, конечно, к добру, но как-то не вовремя. Конфеты тоже не будут лишними, но разве для этого я приглашал Вальку в кино? Теперь получается, типа того, что обязан. Посвятить ей, что ли, какой-нибудь подходящий стих?
К счастью, Валерий Иванович оказался человеком тактичным, не стал допоздна мурыжить радушных хозяев. А может быть, знал, что деду сегодня опять после ночи в ночь. Бабушка отыскала меня у колодца, когда он уже уходил. Нехорошо, мол, надо проститься. Пришлось еще раз сунуть в его ладонь свою тощую руку и выслушать слова благодарности. По моему, я Валькиному отцу не очень-то и показался. Так... мелочь пузатая. Филониха, кстати, совсем на него не похожа. Разве что разрез глаз...
— Ты уроки на завтра выучил? — строго спросил дед, помогая бабушке убирать со стола.
— Какие уроки? — обиделся я. — Последний день!
— А я и забыл! — образовался он. — Тогда так: завтра вечером на улицу ни ногой! Валерий Иванович обещал дровами помочь. А в среду с утра все вместе поедем в поле, на огород.
Я не расстроился, хоть фраза "последний день" для меня прозвучала как-то двусмысленно. Насчет дров — это хорошо. Не все же нам с дедом шоркать двуручной пилой неподъемные бревна. Как я позже узнал, Валькин отец был заведующим угольными складами — человеком, знакомство с которым в то время считалось блатом. Так что, если в семье Филоновых и была Золушка, то это точно не Валька.
После застолья дед завалился спать. Наверное, между двумя графинами успел заодно и поужинать. Срочных дел по дому не намечалось, поэтому я смылся на речку. Хотел искупаться, да только не довелось. Пляж оккупировали взрослые пацаны, ровесники Петьки Григорьева. По кругу гулял граненый стакан, на отмели охлаждалась трехлитровая банка вина. Витька Девятка, старший из братьев Федоровых, бренчал на семиструнной гитаре. Это он покажет нам с Жохом основные аккорды: маленькую звездочку, большую звездочку, лестницу и баррэ. От него мы впервые услышим песни Высоцкого. А пока от этой компании нужно держаться подальше. Зашлют в ларёк за вином или за сигаретами. А оно мне сейчас надо?
Я развернулся и зашагал вниз по течению. Мимо меня с гомоном просквозила босоногая стайка маленьких дошколят. Они толкали перед собой две надутые автомобильные камеры. Когда-то и мы с пацанами забегали к верховьям, чуть ли не до элеватора и спускались вниз по реке, обливая друг друга водой из велосипедных насосов. Ну, типа морской бой.
На перекатах резвилась рыбёшка. В нишах у среза воды из берега били ключи. Через четверть века они заилятся. Я приеду в последний отпуск и впервые в своей жизни пройдусь по
сухому руслу реки моего детства. Где-то в верховьях его будут перегораживать, чтобы воду пускать на фермерские поля. Еще через десять лет река отомстит. Начнет приходить в дома, затапливая прибрежные улицы.
Напротив хаты бабушки Лушки, берег был обрывистым и крутым. Она умерла лет десять назад, еще до того, как я впервые приехал сюда. Родных у нее не было, и жили сейчас здесь чужие для нее люди. Уже, наверное, и холмик могильный зарос на старом городском кладбище, а название кочует из памяти в память, передается из уст в уста, от пацана к пацану.
Купаться я здесь не любил, хоть это и было самое глубокое место на нашей реке. Сюда почему-то никогда не проникало солнце. Его заслоняли заросли ивняка. К тому же ходили слухи, что в этой спокойной заводи живет громаднейший сом, который может схватить за ногу и утащить на дно. Я обошел Лушкину глубинку далеко стороной, разулся и зашагал вниз по течению, в сторону своего огорода.
На смоле под погрузкой стояли еще четыре машины. Бабушка на островке копала молодую картошку.
Жизнь продолжалась, текла спокойной рекой, без стремнин и обрывов. Человечество потихоньку глупело, искренне полагая, что счастье в деньгах.
Глава 11. Когда вышли все сроки
Вместо второго ужина мы ели торт от городского начальства. Холодильника нет, лето, не пропадать же добру? Вкусно, но много и слишком уж сладко. Поэтому я отставил в сторону кружку с "какавой" и сходил в коридор за "закваской". За мной потянулись бабушка с дедом.
В то время у каждой хозяйки на подоконнике, между фикусом и алоэ, стояли ряды поллиторовых банок с этим кисломолочным продуктом. Молоко, сколько его ни кипяти, к вечеру начинало скисать. Поэтому все, что семья не успевала выпить, сливалось в чистую тару и выставлялось в очередь на подоконник. Туда по идее должен был добавляться какой-то грибок, но этого я ни разу не видел. Бабушка снимала верхушку с уже перебродившей закваски и перекладывала содержимое в новую банку. Классное блюдо. Чайная ложка сахара на стакан, перед употреблением размешать. Эдакий совдеповский йогурт.
Под закваску торт прокатил на ура. Съели почти все, а остатки
упаковали деду с собой, на дежурство.
* * *
Перед сном меня немного тошнило, но выспался хорошо. Витёк почему-то за мной не зашёл, и в школу пришлось чесать одному.
Была торжественная линейка. Все выстроились буквой "П" перед бюстом дедушки Ленина. Директор произнёс речь, и начал вручать похвальные грамоты, а школьный оркестр играл туш.
К моему удивлению, из нашего класса "удостоили" не только Соньку, но и бабку Филониху. Когда она вышла из строя, в том самом голубеньком платьице, в котором ходила в кино, многие пацаны мне позавидовали. Оказывается, Валька была отличницей. За давностью лет я об этом забыл. В число школьных красавиц она до сих пор не входила, в силу известных причин.
Потом для десятиклассников прозвучал последний звонок. Они разошлись по домам, готовиться к выпускным экзаменам, а все остальные — по своим классам.
Моё место за Валькиной партой никто не оспаривал. Даже она сама. Сидела, надувшись, как мышь на крупу, и полностью меня игнорировала. Хоть локтем залазь на её половину.
Войдя в класс со стопкою дневников, Надежда Ивановна застыла перед доской. Там красовался традиционный слоган, кто-то с утра постарался, а может, со вчерашнего вечера:
"Последний день,
Учиться лень.
Мы просим вас учетелей,
Не мучить маленьких детей,
У них животики болят,
Они учиться не хотят!"
Наша классная взяла мел, после "вас" добавила запятую, исправила "е" на "и" в слове "учителей", подчеркнула его и громко произнесла:
— Григорьев! Такие ошибки я называю вопиющими. Считай, что тройка за год получена тобой незаслуженно. Это аванс. Я бы тебе посоветовала больше читать и писать. Займись этим во время летних каникул.
Я, честно сказать, и не верил, что Витька может краснеть. Что найдется такая краска, которая сможет пробить изнутри его кирпичный румянец. В нештатных ситуациях Казия всегда психовал и пускал в ход кулаки. Если над ним начинали смеяться, он тупо валился на пол, сучил ногами и громко орал: "Крову мать! Я что вам, концерт показываю?!"
А тут... прямо как подменили моего дружбана. Он молча стоял у парты и полыхал лицом. Даже мясистые уши горели, как уголья в печи.
Дневник ему вручили вне очереди. Всем остальным выдавали по алфавиту. Надежда Ивановна поднимала ученика, обращала внимание на предметы, которые ему следует подтянуть и давала практические советы, как это лучше сделать. Я был третьим, после Сашки Асоцкого и Босяры.
— Денисов, — сказала она, — тебе не хватает усидчивости и внутренней дисциплины. Если тема тебе интересна, ты её схватываешь на лету. Если нет — выучил, повторил и забыл. В последнее время ты повзрослел. Это видно невооруженным взглядом. Пора восполнять пробелы. Ещё раз пересмотри все учебники, особенно — по русскому языку и арифметике. На слабом фундаменте ничего путного не построишь.
В общем, этот учебный год я закончил хуже обычного. Целых четыре четверки: арифметика, русский, английский и, к тому же ещё, география. Утешало одно, что этот дневник домой принесу не я. Кажется, загостился. Часов у меня не было, но внутренний метроном подсказывал, что пора отрабатывать торт.
Стишок, который я подарю Вальке Филоновой, был выбран ещё вчера. Их было написано много в моей прошлой жизни, но в данном конкретном случае годился только один и, чёрт побери, не самый плохой. В моём финальном аккорде всё было продумано до мелочей. От написания до подачи.
Пока Надежда Ивановна продолжала петь дифирамбы нашей отличнице Соньке, я вырвал из чистой тетради двойной листок, обмакнул ручку в чернильницу и приступил к выполнению плана, тщательно выводя каждую букву:
С тобой ни заново начать,
Ни измениться.
Устала гордость защищать
Свои границы.
Любовь, по сути естества,
Скупа и снежна.
Как неопавшая листва,
В остатке нежность...
Валька сначала скосила глаза, потом затанцевала на заднице. Тайна — это такая наживка, которую девчонки глотают вместе с крючком. А я заслонял написанное левой рукой и все норовил повернуться к соседке спиной. Это ей не понравилось. Причем, настолько активно, что Надежде Ивановне пришлось принимать превентивные меры:
— Денисов, Филонова! — сказала она, — может, мне выйти, чтобы вам не мешать?
Я встал, извинился, и Валька коварно овладела заветным листком. Не найдя там ничего обидного для себя, она поскучнела. Через пару минут шепнула с деланным равнодушием:
— Это кому?
— Это тебе, — отозвался я.
— Я же просила! — взбеленилась учительница, — сейчас напишу замечание в дневнике!
Валька сделала вид, что успокоилась. Я тоже, как прилежный ученик, сложил руки на парту. Классная демонстративно казнила нашу завзятую троечницу — Ирку Сияльскую, по прозвищу Дылда, за лень, невнимательность и пофигизм. Та даже и не краснела. Жесткие фразы стекали с неё, как вода с бриллиантового колье, которое Ирка подарит на свадьбу своей младшей дочери.
Наивная Надежда Ивановна! Кого вы учите жить?! Десять лет не пройдёт, как на нашей тупой Дылде будет больше золотых украшений, чем у вас сменных трусов. Они с мужем одними из первых займутся выделкой шкур и разведением нутрий. Потом перейдут на песца. Уж в чём в чём, а в вопросах строительства семейного гнездышка, размером с коммерческий банк и четыре торговых центра, разбиралась Дылда на "ять". В этом бы ей могла позавидовать даже наша отличница Сонька, которая играючи поступит в ХАИ, закончит его с красным дипломом, будет работать в закрытом НИИ, получит ученую степень и трёхкомнатную квартиру, но так никогда и не выйдет замуж. Или та же Валька Филонова. Ну, у неё, как мне кажется, в этой жизни всё сложится по-другому.
И тут я почувствовал, как предмет моих рассуждений легонько толкает меня локотком. На парте лежал мой незаконченный стих с припиской карандашом: "А дальше?"
Я не стал выкобениваться и снова взялся за ручку:
С тобой ни заново начать,
Ни измениться.
Как одинокая свеча,
Рассвет в кринице.
А я свою кохаю боль,
В сетях былого.
Моя несчастная любовь,
Так жалит слово!
Поставив восклицательный знак, в конце приписал: "Всё!"
Я и действительно думал, что "всё"! Но вместо ожидаемого небытия в коридоре залился звонок. Как ни странно, эта жизнь продолжалась. Память о будущем не умерла, хоть и вышли все сроки. Я почувствовал себя, как заключенный в камере смертников, за которым опять не пришли.
А бабке Филонихе, как с гуся вода! Она по-хозяйски разгладила мое посвящение, свернула несколько раз, спрятала за обложку своего дневника и мстительно прошептала:
— Сам виноват!
Как хочешь, так её, падлу, и понимай.
Надежда Ивановна первой покинула свой командирский пост, и класс с шумом и гомоном ломанулся к заветным дверям. Ох, как я завидовал пацанам! У них впереди беззаботное лето, с купанием в речке, пионерскими лагерями, игрою в футбол, в казанки и клюка. А у меня, как у той крепостной невесты на выданье, сплошная неразбериха.
— Ты домой? — осведомился Витёк.
— А куда же ещё?
— Пойдёшь пацана смотреть?
— К Раздабариным, что ли?
— Ага.
— Так похороны, наверное, завтра?
— Ну и что?
Ну и фишка у моего корефана! На край света готов бежать, лишь бы какого-нибудь покойника случайно не пропустить. Сашка Передереев, которого насмерть сбила машина, тот вообще в другой школе учился, в центре города жил, а наш Казия и там засветился.
— Тебе оно на фига? — прямо спросил я. — По мне, так была лахва среди плачущих тёток толкаться!
— Как на фига? — удивился Витёк, — сегодня пришёл, значит, завтра никто не выгонит. А после похорон для всех накрывают столы. Жратва там всегда вкусная и конхветы дают. Ты что, конхветы не любишь?
И тут до меня дошло, что мой корефан элементарно недоедает.
Вспомнилось, как в третьем-четвертом классе, когда мы учились в филиале на улице Горького, он, по пути домой, всегда заходил к кому-нибудь из одноклассников, чтоб попросить кусок хлеба. Чаще всего это был Рубен, мой будущий кум. И хлеб Казия называл как-то чудно:
— Рубен, дай мандра!
