Черный, черным, по-черному

— Это все так... Вот только ты за один урок решил без единой ошибки все варианты за шестьдесят пятый. А на них на каждый положено два академических часа. В общем так, на областной олимпиаде по математике школу будешь представлять ты. Директор согласен. Участие, понятно, по желанию, но строго обязательно.

Олимпиаду я выиграл. Несколько удивился, не без того, потому что никаким математиком себя не считал. Чего особенного в этом эпизоде? Да так-то ничего, если бы за ним не последовало знакомства с Абрамом Давидовичем Парибским.

Мы, конкретно наша школа, были "англичанами": английский со второго класса, английская литература, как отдельный предмет — технический перевод английских текстов с шестого класса. Тут у меня с прошлой жизни имелись пробелы. То ли маловато было лингвистических способностей, то ли все-таки маловато часов на изучение, то ли учеником я был не слишком усердным, либо, скорее всего, все это наложилось одно на другое, но только количество в качество не переросло. Язык не стал автоматически применяемым навыком, когда говоришь, не задумываясь о согласовании времен, глагольных окончаниях, и не подыскивая слов. Когда можешь не знать каких-то слов, — как и на родном языке, — но понимаешь их из контекста, спокойно выясняешь значение, не подыскивая русских эквивалентов, читаешь книжки и слушаешь не переведенные фильмы, и даже в голову не приходит при этом постоянно иметь под рукой англо-русский словарь. Так что английский стал чуть ли ни единственным предметом, где я вел себя с полнейшим смирением, выполнял все указания учителей и тратил на подготовку довольно много времени. Прямо со второго класса, — потому что неправильные глаголы, однако! — со всем старанием, и переживал, сумею ли добиться успеха хотя бы на этот раз. Несколько забегая вперед, сообщу, — в какой-то момент "кристаллизация" все-таки произошла.

Должен сказать, что следить за этим процессом в себе одно из самых увлекательных занятий, но только доходит это, к сожалению, спустя много лет после окончания школы. Если б проникнуться этим знанием с самого начала, для человека не существовало бы понятия "нелюбимый предмет".

Наряду с нашей "английской", в огромном городе существовало еще три школы "с уклоном": математическая, физическая и химическая. Каким-то образом получилось так, что они все размещались в квадрате со стороной в километр. На "уклон" время от времени претендовали еще несколько школ, но их можно не учитывать.

Так вот математическую можно было бы смело назвать школой Парибского. Он не являлся ее директором, но был ее душой, сутью и смыслом. И главным человеком в школе, безусловно. Никакой директор был ему не указ, а вот если Абрам Давидович оставался недоволен директором, тот на своем посту задержался бы недолго, месяц-два. Кандидат математических наук, работающий учителем в простой школе, это, согласитесь, явление нечастое. Его ученики, понятно, всегда брали все первые места на всех математических олимпиадах города и области, его выпускники поступали в любые математические ВУЗ СССР, перед выпуском он традиционно собирал всех и говорил каждому по очереди: ты — сдашь математику куда угодно, ты — не лезь туда-то и туда-то. И не ошибался. Все его достижения следует считать тем более весомыми с учетом того контингента, который поступал в эту школу.

Первые лица области и города отдавали своих чад в мою. И, как миленькие, приезжали, звонили, принимали к чадам меры, если учителя жаловались, но этого мало. По определенному соглашению остальные места старались заполнить детьми врачей, учителей и университетских преподавателей. Тогдашняя элита еще обладала определенной мудростью, вместо того, чтобы создавать питомник золотой молодежи, для быстрейшего распространения модных пороков и гнилых идей, ставили своих отпрысков в условия, где конкурировать приходилось в учебе, причем с ребятами развитыми, неглупыми, но неизбалованными. В результате получали добротный продукт.

А вот у Парибского (понятно, — "Париж") экологическую нишу в какой-то момент застолбили входящие в силу торгаши. Так что детки подбирались соответствующие. Но он справлялся, тоже умудряясь создавать продукт даже из такого сырья. И вдруг такой облом. Да нет, думаю, если бы он знал о моем существовании и надлежаще подготовился, они бы что-нибудь придумали. Какой-нибудь математический mano-a-mano, который я бы проиграл в силу худшей теоретической подготовки, но он ничего не знал, и поэтому все получилось так, как получилось. И тогда он изъявил желание поглядеть на диковинную зверушку своими глазами.

Мы с грохотом летели в раздевалку, но меня перехватили и направили прямиком в кабинет директора, поскольку Абрам Давидович не любил размениваться по мелочам. Я ничего этого не знал и пребывал в некотором недоумении, поскольку в те поры особых грехов, которые могли бы стать известны школьному начальству я за собой не знал: время жестоких экспериментов над подручным социумом еще не пришло.

Впрочем, когда пришло, мне все равно удавалось не засветиться.

Постучавшись, все чин по чину, я зашел, но, к своему удивлению, вместо милейшей Анны Петровны увидал на ее личном стуле какого-то средних лет мужика с внешностью, не поддающейся двойному толкованию.

— А?! — Каркнул он вместо "здравствуйте" и царапнул меня острым взглядом круглых, каких-то птичьих глазок. — Это из-за тебя мне пришлось переться сюда, вместо того, чтобы мирно отдыхать дома?

— Не знаю.

Я был в тот момент на редкость искренен.

— Ты Босоргин?

— Я.

— Так какого тогда черта морочишь мне голову? Математикой увлекаешься?

Я пожал плечами.

— Да нормально.

— Кружок какой-нибудь, что вообще за душой? А?! Вундеркинд?

— Да нет вроде. Вообще нормально учусь.

— Теорему Ферма доказать пробовал?

— Нет. Зачем? Не вижу, что даст доказательство. И вообще, по всему видно, что она часть более общей проблемы, скорее всего, — разрешимой. А так, в лоб, ее не решить, это точняк.

— А-а, — он взглянул на меня чуть повнимательнее, — а чем тогда? Ведь есть же что-то, я же вижу!

— Сначала не мог понять мнимых чисел: как может существовать то, что существовать не может по определению? Вроде даже в виде записи быть не должно, даже в виде представления, — а на комплексном переменном конкретные расчеты вовсю делают. Как так?

— Болва-ан... Разобрался?

— Разобрался, но вам не понравится.

— С чего взял?

— Я же вижу. — Мне удалось скопировать его интонацию так, что он хотел было пыхнуть, по своему обыкновению, как порох, но вместо этого заржал. — И тогда меня заинтересовала эта частная проблема: как могут быть представлены вещи, невозможные по определению. К сожалению, их не так много, закономерность найти трудно.

— А что отыскал?

Я назвал, а потом еще добавил:

— Но это не самое страшное.

Тогда он иронично поднял бровь.

— А что самое?

Я сказал, и опять добавил:

— По-моему — аксиома.

Он вздрогнул, напрягся, в глазах его на миг мелькнула паника, но следом он расслабился и впал в недолгое, сладкое раздумье.

— Пожалуй, — нет, — проговорил он, наконец, — пожалуй, это все-таки теорема, потому что ты ее доказал. Но, согласен, своеобразная, новый класс теорем. Единственная в своем роде Нулевая Теорема. Теорема предела. А вот аксиомой тут, в соответствии с твоей же, извращенческой логикой, будет...

И он сказал.

Не поспоришь, — то есть СОВСЕМ, — поэтому, задумавшись в свою очередь, я только заметил:

— Тоже крайний, единственный в своем роде случай: смысл высказывания передаваем и понятен, а истинность высказывания, строго говоря, — не передается. Аксиома для сказавшего, но не для того, кто слушал.

— Это так. — Он спокойно, с достоинством кивнул. — Не зная, что край есть, не веря в его существование, вдруг добрел до него, стою на краю, — а мне хоть бы хны. Хорошо и спокойно.

Но тут же опомнился:

— Следующие — вывел?

— Шесть штук.

— Пиши!!!

Он мгновенным движением подсунул мне чистый лист бумаги, выдернутый из стопки на директорском столе.

— Так у меня это... Ручки нет.

Некоторое время он поливал меня раскаленным от бешенства взглядом.

— Ти что?! Больван? У человека всегда должен быть ручка!!!

Местечковый акцент лез из него только тогда, когда Абрам Давидовичу доводилось разволноваться. Но ручку он мне дал. Серьезный такой "паркер" с золотым пером и ценой в иную малолитражку. Потом я выяснил, что он ее, разумеется, не покупал. Не потому, что был не в состоянии, и не потому, что не был пижоном. Не проявляя себя никак большую часть времени, пижонство у него прорывалось вдруг, вспышками, и он вдруг напяливал на очередной званый вечер какой-нибудь немыслимый костюм из английского твида, галстук ручной работы, английские туфли, и батистовую рубашечку. В запонках, судя по всему, тоже искрилось не простое стеклышко. В остальные дни он одевался с небрежным, инстинктивным изяществом и никогда не выглядел неопрятным или нелепым.

Но ручку бы он покупать не стал: "К чему? Все равно потеряю. Я не склеротик, но есть у меня такое свойство, — ручки терять. Эту не потерял, потому что она у меня часть костюма..." — ему ее подарил кто-то из бывших учеников.

Я написал. Он глянул, кивнул, но сморщился.

— Евгений, это, конечно, здорово... но вы же совершенно дикий человек! В этом слое их должно быть шестьдесят!!! Вы не умеете видеть нюансов, каждый из которых нуждается в доказательстве, и сам по себе роскошная теорема!

Оказывается, Абрам Давидович все-таки он не поленился выяснить мое имя. Это приятно. И я ответил коротко, но, по возможности, выразительно.

— Не умею.

Он замолчал, будто остановившись на всем скаку, а потом, после секундной паузы, продолжил.

— Ах, да. Что это я. Извини.

Да ничего-ничего, Абрам Давидович. Не стоит извинений, не стесняйтесь. Я ведь вас очень неплохо понимаю. Один из самых мощных профессиональных пинков в жизни, — и в смысле потрясения, и в смысле посыла вперед, — это действует. Особенно если жизнь перевалила далеко на вторую половину, и от нее ничего особенного уже не ожидаешь. Поневоле наедешь на четырнадцатилетнее яйцо так, как будто оно тебе ровня, да еще и соперник по научной части. Это скоро пройдет, потому что не таковский передо мной человек.

Кстати: "слоем" он именовал множество "одноранговых" теорем любой данной формальной теории. Больше ни у кого не встречал такого понятия.

— Послушайте, Женя, — проворчал он, — вы же сами отлично понимаете, что здесь вам ничего не дадут при всем их желании. Так давайте уже сдайте им экзамены за весь курс и идемте ко мне... Я не хочу назвать вас алмазом, потому что способную на что-то молодежь хвалить можно только за старание, но вас гранить и гранить...

— Нет, — я помотал головой, — тут ко мне привыкли, и я привык. Меня не трогают, — и я ничего не пытаюсь стронуть, сижу на попе ровно. И народ все приличный, не то что ваши... наследнички. Вот не поверите, — никто ни разу даже не попробовал побить за то, что слишком умный...

— Ай! — Он досадливо махнул рукой. — Кто говорит про смену школы? Какой смысл менять шило на мыло? Вам нечего делать со своими балбесами и точно так же нечего будет делать с моими. Чтобы вы знали, большую часть своих невеликих сил я трачу на кривляния перед балбесами в классе, с КПД в пару процентов, но это-таки не ноль и уже поэтому очень много. Я говорю про кружок, куда идут те, кто, по крайней мере, хочет и поэтому не мешает другим. Походите месяц, и если после этого пожалеете о трате времени, я публично извинюсь, причем искренне, потому что не смог.

— А почему вы думаете...

— Потому что вот!

Он откуда-то извлек общую тетрадь в сорок восемь листов и кинул ее на стол передо мной. Надо сказать, — артистически, так, что она вроде как сама собой открылась посередине.

Когда я пишу бегло, мой "курсив" приобретает заметно больший наклон, чем обычно. Довольно тесно, с небольшими интервалами исписана пределами и производными, подряд, без выбора, без помарок. Интересно, кто слил ему одну из моих бесчисленных тетрадок?

— Мне кажется, что вы можете работать много и упорно, а это побольше, чем так называемые "способности"... И это никакое не утешение для тупиц... способности, — фыркнул он, перебив сам себя, — кто бы мне еще объяснил, что это такое?

С другой стороны, — почему нет? Подумав, я решил не предпринимать ничего такого сам и доверил дело специалисту. Мама некоторое время тянула, как будто накапливая пробивное действие, а потом пошла и без шума договорилась со школьным начальством. А потом я так же без шума и пыли вполне официально сдал экзамены по математике за полный курс средней школы и перешел в полное распоряжение Парижа.

Кстати: вы, конечно, будете смеяться, но товарищ Парибский тоже-таки повоевал. Начал командиром батареи "ЗиС — 3" в ноябре 1942-го на Сталинградском фронте и закончил командиром корпусной артиллерии в звании гвардии полковника. Имел многочисленные боевые награды, среди которых примечательны "Александр Невский" и "Суворова III степени". Теоретически в том самом сорок втором они могли бы повстречаться, но при этом подполковник Камал Шарафутдинов был человеком войны, а полковник Абрам Парибский — нет! Объяснить, почему это так, невозможно, но те, кто знали того и другого, со мной согласились бы.

Я понимаю, что было по-другому, но воображению не прикажешь, и представляется это так. Когда Абраша приспособился, он перестал воевать. Он начал делать то, что делал и сейчас: собирал числа, преобразовывал числа, и выдавал результат. А те, кто уцелел, бегом и со всем пониманием спешили выполнить то, что указывали эти числа, поскольку намертво усвоили: это их единственный шанс оставаться целыми и дальше, не дать себя загубить ни немцам, ни начальству.

Он называл числа, а на той стороне превращались в рубленное мясо изготовившиеся к рывку рейхсгренадеры, "панцеры" становились безнадежным металлоломом, взрывались и вспыхивали адским пламенем накрытые на марше колонны резерва, а его батареи оставались невредимыми, потому что артиллерия врага все время капельку не успевала и возносилась к небесам первой, по той простой причине, что он находил числа самыми совершенными и оттого более скорыми способами.

Это знакомство изменило многое. Дело в том, что пресловутая "философская интоксикация" во многом оказалась гормонально-телесным явлением, так что у меня так же, как в первый раз, в соответствующем возрасте постоянно возникали "умные" вопросы. Только теперь среди "умных" вопросов сравнительно часто попадались умные, и мне было кому их задать.

Вот уж кто мог построить на ЛЮБОМ данном аксиоматическом ядре действительно все теоремы данного "слоя". Когда наше знакомство продлилось достаточно долго, я в какой-то момент мельком пожалел, что отдал в руки мирового сионизма Нулевую Теорему. Даже задумывался, — не предпринять ли по отношению к его представителю особых мер предосторожности. Продолжив знакомство еще, расслабился. Мир математиков, занимающихся самыми абстрактными ее разделами, — особый мир. Их и вообще не так уж много, а конкретными проблемами, кроме уж самых знаменитых, занимаются вообще считанные люди. Все остальные не поймут, даже о чем идет речь. Возможно, кто-то из них решил проблемы, имеющие первоочередное прикладное значение, но сами они не догадываются о таком значении, а все остальные могут не иметь никакого понятия о том, что их проблемы, оказывается, решены. Сообщество существует как бы параллельно с остальным человечеством, а на жизнь эти люди зарабатывают себе почти исключительно преподаванием в крупных университетах. Этот был примерно такой же, даром, что еврей. Практичный, внимательный, хорошо знающий людей вообще и насквозь видящий подростков в частности, — совсем небедный! — по-настоящему он интересовался одной только математикой. Туда же, на стезю Чистого Знания, он ненавязчиво подталкивал и меня, но я упорно не давался.