Вдали от суеты

Этот офицер — воплощенная добродетель — попробовал острые ремешки "кошки", безразлично глядя на женщину, беспрестанно молившуюся; а когда тюремщик произнес: "Сорок ударов плетью, шериф", лениво размахнулся "кошкой" и обрушил ее концы на спину жертвы. После первого же удара брызнула кровь.

Толпа смеялась и аплодировала. Шериф принял аплодисменты со спокойным равнодушием человека, ощущающего величие своей должности и уверенного в своем мастерстве.

По мере возрастания количества ударов, кожа вспухала четкими фиолетовыми полосами, кровь превратилась в сплошной поток, стекающий на убогую юбку, окрашивая ее новым, ужасным цветом. Пронзительные крики женщины наполнили воздух, в нескольких сердцах проснулось нечто вроде жалости. Но, поскольку наказывали "ниггера", эти ростки человеческого участия тут же завяли.

Она корчилась под ударами, сжималась, извивалась, подавалась вперед, пока, наконец, потеря крови, страшная боль и душевные страдания не привели к потере сознания; она беспомощно обвисла на прикованных руках. Поначалу шериф предположил отложить наказание до тех пор, пока она не придет в себя. Но поскольку оставалось всего пять ударов, он счел за неразумное их откладывать. После того, как по бесчувственному телу были нанесены оставшиеся удары, вперед вышел тюремщик с ножницами. Шериф взял их и хладнокровно отрезал у женщины части ушей. После чего руки ее были освобождены, и она, по-прежнему без сознания, искалеченная, истекающая кровью, была снова отнесена в тюрьму.

Ее крики проникали сквозь стены, и бледное лицо девушки, слышавшей их, стало еще белее; ведь она слышала крики своей сестры по несчастью. Рядом с ней в камере находились две женщины, миссис Энгл и миссис Уиллиттс. Первая изо всех сил сдерживалась, ради своей дочери, и не смела произнести ни слова. Миссис Уиллиттс, сквозь слезы, как могла пыталась утешить Мэри, дрожащими руками снимая с нее одежду.

— Настанет день, Мэри, дорогая, когда вы будете оправданы, а эти злые люди будут прятать от вас свои лица, стыдясь позора и унижения, которым они вас подвергли. Имейте мужество пройти через это испытание. Может быть, все будет не так страшно. Всю ночь может длиться плач, но утром приходит радость. Настанет день, когда все мы будем счастливы.

Мэри Энгл стояла безмолвно, подобно статуе; она осталась такой, когда унесли ее одежду, а ее белая нежная кожа поблескивала в тусклом свете.

Время почти настало. Чернокожую женщину втащили в соседнюю камеру. С улицы доносился ропот толпы. Миссис Уиллиттс накрыла покрывалом плечи, цвета слоновой кости, и Мэри, повернувшись к своей матери, обвила ее руками и поцеловала. Она прошептала:

— Я умру, мама. Я не выживу. Я никогда не увижу тебя снова.

Ни единой слезинки не было у нее на глазах. Плотно обернутая покрывалом, со спокойствием отчаяния, она готова была выйти из камеры, как только раздастся зовущий ее голос тюремщика.

На улице возник переполох. Послышался звук копыт приближающейся лошади. Громкий голос, вопящий на всю улицу.

Ворвался доктор Рикеттс, красный, размахивая зажатой в руке бумагой.

— Она помилована! Оправдана! — кричал он. — Оставьте ее! Ведите ее обратно! — сказал он тюремщику, уже взявшему было Мэри за руку. — Взгляните на это! — И он бросил бумагу ему в лицо.

Долгое испытание закончилось, Мэри Энгл не могла поверить в случившееся; она вряд ли понимала, что происходит, какие усилия были затрачены, чтобы доказать ее невиновность, она просто стояла, ошеломленная, растерянная. Затем она почувствовала внезапно нахлынувшую слабость, ее уложили на низкую кровать, и доктор поведал ей всю историю ее оправдания; когда же врач сказал, что Том ни в чем не был виноват, девушка повернулась лицом к стене, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы, и прошептала:

— Слава Господу! Слава Господу, что это так!

Как только она показалась в дверях тюрьмы, опираясь на руку врача, толпа, в значительной мере возросшая, встретила ее приветственными криками, но Мэри опустила на лицо вуаль и содрогнулась при мысли о том, что это те же самые люди, которые собрались, чтобы увидеть, как ее будут наказывать.

— Это соответствует моей теории, дорогая, — сказал доктор. — Люди одинаковым образом радуются, когда их собраться попадают в беду, и когда из нее выпутываются.

Мэри вернулась обратно в свой старый дом, который тут же был осажден друзьями, отношения с которыми были прерваны возведенным на нее обвинением, и которые теперь желали поздравить ее с оправданием.

Том Уиллиттс постучал в дверь и спросил миссис Энгл:

— Могу ли я теперь войти?

Его лицо пылало.

Получив разрешение, он вошел и, перед всеми, взял руки Мэри в свои, а она просила у него прощения за причиненные ему страдания.

Но Том также желал быть прощенным; после признания вины, раскаяния, искреннего желания проявить милосердие, они вновь стали лучшими друзьями, даже более лучшими, чем были прежде.

— Раньше я просто любил вас, — сказал Том, — теперь же я вас просто боготворю за ваш героизм и проявленную вами жертвенность, ради моего спасения.

Прибыл еще один посетитель. Старый майор Ньютон вошел в комнату, держа шляпу в руке, со склоненной головой. Морщины на его лице казались более глубокими, чем обычно, он выглядел опечаленным, сломленным.

Подойдя к Мэри, он остановился перед ней с опущенной головой, и сказал:

— Я пришел, чтобы попросить у вас прощения за свою жестокость и бессердечие. Обиду, которую я нанес вам, я никогда не смогу искупить. Мое раскаяние ляжет вместе со мной в мою могилу. Но если у вас найдется хотя бы несколько жалостливых слов, скажите их стоящему перед вами старику, чей сын, подлец и негодяй, сбежал из дома, кто стоит перед вами с разбитым сердцем, кто готов припасть к вашим ногам, поскольку вы — воплощенный ангел доброты и благородного самопожертвования, — скажите их мне, чтобы я, вспоминая их, чувствовал хотя бы слабое утешение в том одиночестве, которое отныне мне предстоит.

Мэри взяла своими нежными руками грубые руки старика, и произнесла добрые, нежные слова; слезы текли по щекам майора, он трепетно поцеловал ее изящные пальчики, вышел и вернулся в свой дом, ставший отныне прибежищем насчастья и одиночества.

Несколько месяцев спустя настала следующая рождественская ночь, но на этот раз веселье царило в особняке Уиллиттсов.

Здесь присутствовали две вновь образовавшиеся семейные пары. Мэри и Том Уиллиттс занимали детей рождественскими играми, и веселились так, словно никогда прежде на их жизненном пути не встречались печали; в противоположном конце комнаты, доктор Рикеттс и его жена (прежде миссис Энгл), взирали на молодую пару с гордостью и удовольствием, наполнявшими их сейчас, с печальной улыбкой вспоминая те несчастья, которые им пришлось пережить и которые, как они надеялись, канули в прошлое навсегда.

Дети резвились вовсю; Том и его жена некоторое время смотрели на них, а затем он подхватил ее под руку и они вышли на крыльцо, глядя, как воды плещется возле обледенелого берега, так же, как в ту ночь, год назад. Но теперь этот звук был совершенно другой, это была музыка, хотя и в минорном тоне, как воспоминание о том страшном пути вдоль берега, живо представшее в ее сознании.

Никто из них не произнес ни слова, но каждый знал, что мысли другого вернулись к страданиям и ужасам прошлого, только на миг, чтобы спокойная радость настоящего стала еще более сладостной. Мэри, сжимая руки мужа в своих, смотрела глазами на широкую реку, и не видела ее, в то время как ее губы медленно повторяли старинный гимн утешения и надежды:

Настанет день мира и покоя,

После мрачной, наполненной унынием печальной ночи.

И, если горе явится вечером незваным гостем,

То с первым утренним лучом придет радость.

Глаза, переполненные слезами,

Вновь заискрятся весельем,

А печальные дни боли и горя,

Сменит череда безмятежных лет.

Глава XV. Очень неприятное затруднение. — Неистовое торжество Паркера. — Он сообщает важную новость. — Разговор со старым человеком. — Затруднение мистера Спаркса, и как он с ним справился. — История епископа Поттса. — Невзгоды, проистекающие от многочисленных браков. — Мучения епископа Поттса, и чем они закончились.

Вчера вечером, без толку прождав возвращения домой мистера Паркера до одиннадцати часов, я отправился спать. Когда я уже почти задремал, мне показалось, что я услышал дверной колокольчик и, предположив, что Боб забыл ключ, спустился, чтобы открыть ему дверь. На крыльце никого не оказалось, и хотя я вышел в одной ночной рубашке, тем не менее, вышел наружу, посмотреть, кто бы это мог звонить. Как только я вышел, ветер предательски захлопнул дверь, и она крепко зажала полу моего развевавшегося одеяния. Поначалу я удивился, затем рассмеялся, после чего попробовал высвободиться; но после нескольких неудачных попыток обнаружил, что это совсем не просто. Рубашка застряла настолько прочно, что вытащить ее мне не удалось. Тогда я решил попытаться дотянуться до колокольчика, в надежде, что кто-нибудь, услышав его, поспешит мне на помощь. К своему ужасу я обнаружил, что дверной проем слишком широк, и я никак не могу дотянуться, даже кончиками пальцев, до кнопки звонка.

Прошло время, и я начал замерзать, поскольку ночь была очень холодная, а мои колени и ступни совершенно не защищены.

Наконец, мне в голову пришла счастливая мысль. Я мог очень легко выскользнуть из рубашки, оставить ее висеть зажатой в двери, пока я не позвоню, а затем снова влезть в нее и дожидаться результата. Придя к такому заключению, я выбрался из рубашки и уже собрался было позвонить, когда услышал шаги на улице. Поскольку ярко светила луна, я запаниковал и поспешил проскользнуть в рубашку. По рассеянности, я взобрался в нее задом наперед, и оказался в положении лицом к двери; мне пришлось стоять так до тех пор, пока человек, шедший по улице, не повернул около моего дома и не удалился прочь.

Я побоялся предпринять еще одну попытку и решил позвать на помощь. Крикнул, и стал дожидаться ответа. Ночь выдалась крайне холодная. Думаю, что это была самая холодная ночь из всех, когда-либо окутывавших континент. Я тер одну ногу об другую, чтобы сохранить кровообращение, затем снова крикнул, призывая на помощь. В свете луны виднелась река, белая и блестящая, воздух был так чист, что помимо огромного светлого диска в небе, я мог ясно различить темную линию берега Джерси. Это было великолепное зрелище, и я, безусловно, наслаждался бы им, если бы был одет. Мне в голову пришла мысль: как это странно, что возможность наслаждаться видами природы у мужчины зависит от наличия на нем брюк! Как странно, что замерзающие ноги отвращают душу от мыслей о вечном блаженстве! Человек всегда прозаичен, когда испытывает дискомфорт. Даже легкое расстройство желудка приводит к катастрофическому упадку настроения. Пусть кто-то скажет мне, что он способен наслаждаться возвышенной поэзией, если у него натерта нога, или испытывать прилив любви в то время, когда у него мерзнет голова.

Я снова громко воззвал о помощи, и на мой зов немедленно отреагировала новая собака Кули, перепрыгнувшая через забор и, обнаружив мое беспомощное состояние, с увлечением принялась нападать на мои голые ноги. Спас меня в совершенно безнадежной ситуации Боб, шедший по улице в приподнятом настроении, напевая и насвистывая. Думаю, он был несколько испуган, обнаружив на крыльце фигуру в белом; он на некоторое время задержался перед воротами, прежде чем их отпереть, однако, когда я воззвал к нему, вошел. Он отпер дверь своим ключом, высвободив меня, и стал подниматься вверх по лестнице, от души смеясь моему приключению.

Я уже собрался было лечь, когда услышал серию странных звуков у себя над головой, в комнате Боба, и подумал, что мне стоит пойти и посмотреть, что там происходит. Стоя за дверью, я мог слышать, как Боб смеется и восклицает:

— Молодец! Ха-ха! Прекрасно, мой мальчик! Прекрасно! Полагаю, тебе это удалось! Молодец!

Затем мне показалось, что он галопирует по ковру; после того, как он завершил это упражнение, он продолжил разговор с самим собой в прежней манере:

— Как поживаешь, Смайли? У меня нет никаких шансов? У меня ничего не выйдет? А мне кажется, я все-таки кое на что способен. Как поживаете, лейтенант Смайли-и-и-и! Ха-ха! Вы ввязались не в свое дело, вот что я вам скажу, мой мальчик! Молодец, Паркер! Ты кое-чего достиг, я полагаю! Да, именно так! Ха-ха! Фо-де-ро-де-ро-де-ро... (снова галопирование, сопровождаемое свистом и выражениями, свидетельствующими о крайней степени довольства).

Я спустился вниз, вполне убежденный, что мистер Паркер наконец-то объяснился с мисс Магрудер и получил от нее ответ, который и привел его в такое состояние. Я ничего не сказал миссис Аделер, заключив, что будет лучше, если завтра утром Боб сам все расскажет.

Паркер поднялся примерно часа на два раньше обычного, и у меня возникло подозрение, что часть времени он затратил на то, чтобы спуститься вниз по улице и побродить возле дома Магрудеров. Зрелище дома, в котором проживала та, кто завладела его сердцем, должно быть, доставило ему немало приятных минут. Он сел за стол завтракать с сияющим лицом, и было видно, что он не в состоянии сдерживаться, так ему хотелось поведать нам какие-то новости. Чтобы помочь ему, я спросил:

— Почему ты вернулся вчера так поздно, Боб?

— О, случилось нечто очень важное. Очень-очень важное. У меня для вас есть кое-какие новости.

— Еще одна железнодорожная авария? — небрежно спросил я. — Или бунт в Филадельфии?

— Бунт? Нет! Черт возьми! — воскликнул Боб. — Ничего подобного. Гораздо более важное. Вы ведь знаете Смайли — старину Смайли с островов Фиджи? Я одолел его; я положил его на обе лопатки; я разнес его вдребезги.

— Вы вчера виделись с лейтенантом? — серьезно спросил я.

— Нет, сэр, гораздо лучше. Я выиграл у него в споре за Бесси! Она и я решили объявить о своей помолвке. Как вам такая новость, Макс?

— Как мне такая новость? Поздравляю вас от всей души. Вам досталось настоящее сокровище.

— И я тоже поздравляю тебя, — сказала миссис Аделер. — Бесси славная девушка, она будет хорошей женой.

— Я думаю так же, — заметил мистер Паркер.

— И я очень рада, что лейтенант Смайли остался с носом, — сказала миссис Аделер.

— Смайли! Смайли! — воскликнул Боб пренебрежительно. — У него никогда не было ни единого шанса. Прошлым вечером Бесси сказала мне, что она презирала его. Что она даже не взглянула бы на такого человека, как он.

— Во всяком случае, пока вокруг нее есть люди, подобные вам?

— Когда ты собираешься поговорить с отцом Бесси? — спросила миссис Аделер.

Облачко пробежало по лицу Боба, и он сказал:

— Не знаю. Понимаю, что должен это сделать, но мне это настолько ненавистно, что не могу подобрать слов. Мне кажется, если бы у меня был выбор, то я предпочел бы десять раз сделать предложение девушке, чем один раз переговорить с ее суровым родителем. Оказывается, это не сложно, поведать о своих чувствах девушке, которая отвечает тебе взаимностью, но когда вы приходите на разговор к хладнокровному, приземленному старикану, который практичен, как вареная репа, это кажется совсем не простым делом.