...Для ударов по отступающим англичанам Такаги впервые решился лететь на "хирю". Первые результаты боевого применения новой машины привели командира 2-й дивизии в восторг — точность бомбометания существенно выросла, самолет допускал гораздо более крутое пикирование, чем его предшественники, разгоняясь при этом до фантастических 600км/ч, что делало пребывание в зоне зенитного огня гораздо более безопасным. Без бомб же, на выходе из атаки, новый бомбардировщик позволял выполнять маневры, достойные иного истребителя. В эйфории Тораносуке думал, что если вся воздушная армия получит такие машины, можно будет легко сокрушить любого врага. Такаги еще не знал, как скоро ему придется претворять эти смелые мечты на практике.

Маршал Хата, видя, какой урон нанесен врагу, и обладая столь мощной авиационной поддержкой, подумал было о наступлении на Импхал, и направил соответствующий план в Ставку, но получил, к своему удивлению, категорический запрет на проведение операции. А главное, ему было приказано передать всю бомбардировочную и почти всю штурмовую авиацию в распоряжение Ставки, отправив соответствующие авиачасти в Метрополию не позднее середины декабря. Для маршала это был тяжелый удар. Вместо долгожданного наступления ему предстояло вновь обороняться, при том почти без авиационной поддержки — из ударных самолетов в его распоряжении оставалась лишь одна дивизия штурмовиков.

...Александер с трудно скрываемой радостью смотрел в иллюминатор на удаляющиеся джунгли. Транспортный самолет мчал его в сторону Дели, дальше через многочисленные промежуточные посадки путь теперь уже бывшего командующего Бирманским фронтом пролегал в сторону Лондона. Вовремя составленный рапорт, своевременно доставленный нужным людям, помог Александеру из виновника катастрофы превратиться в ее жертву, и теперь его ждала не позорная отставка, а новое назначение в более "тихое" место. Разумеется, Александер и не подозревал, что главные виновники провала его наступления — японские бомбардировщики — в то самое время тоже поднимались в воздух, только летели они в противоположную сторону...

...Такаги любовался красотой утреннего неба. Восходящее Солнце, еще не начавшее слепить, окрашивало редкие облака в фантастические цвета. Командир 2-й дивизии с трудом заставлял себя поддерживать нормальную крейсерскую скорость перелета, ему так хотелось двинуть сектор газа до упора, чтобы как можно скорее преодолеть расстояние, отделявшее его от конечной цели пути. Там его ждали не новые битвы, потери и испытания — там был его дом, его семья, долгожданный отдых. Тораносуке летел домой...

Продолжение следует...

...Порывы соленого морского ветра яростно трепали брезент, укрывавший заполнявшие палубу танки. Старая посудина, некогда — трансокеанский сухогруз, ныне — армейский транспорт, скрипя всеми "внутренностями", переваливалась по волнам в кильватере крейсера, возглавлявшего идущий в Метрополию из Южного Китая конвой. Танковый корпус генерал-лейтенанта Накая, выполнив свои задачи в Китае, выводился в распоряжение Ставки. Куда предстояло отправляться дальше — ходило немало слухов, но пока это было неважно, главное, что пока конвой шел домой, в Японию.

Такаги Такума, вцепившись в ограждение палубы, стоял на носу транспорта, задумчиво глядя вперед. Море Таку не любил, и он не любовался морским пейзажем. И не высматривал на горизонте далекие берега Родины. Причина была гораздо проще и прозаичнее — накануне отплытия офицеры изрядно "приняли на грудь" за возвращение на Родину, и теперь состояние Такумы, и так плохо переносившего морскую качку, можно было описать одной-единственной фразой "лучше бы я умер вчера". Остатки вчерашней закуски давно уже пошли на обед рыбам, и на холодном ветру Такаги вроде бы полегчало, но спуститься обратно в душные недра корабля Такума все еще опасался. От нечего делать он тупо разглядывал маячивший впереди силуэт крейсера и мечтал о том, как выберется с этого корыта на твердую землю, которая уж по крайней мере на трезвую голову из-под ног не уходит.

— Что, Таку, все рыб кормишь? — полу-участливо, полу-ехидно поинтересовался подошедший командир 3-й роты Танабэ.

— Да все скормил уже, вроде полегчало, — в том же тоне ответил товарищу Такума, и вдруг резко изменив тон продолжил: — и это как мы с командиром разговариваем, а? А ну-ка СМИРНО и доложить по форме!

— Господин майор, разрешите обратиться! — мгновенно среагировал Танабэ.

— То-то же! — засмеялся Такаги (не смотря на то, что его еще в августе назначили командиром батальона, и вскоре повысили в звании, Такума сохранил со своими командирами рот, в недалеком прошлом ровней, панибратско-приятельские отношения, и только временами, полу в шутку, полу всерьез, напоминал друзьям, "кто здесь главный".) — Чего хотел то?

— Шел бы ты, Таку, с этого ветродуя к нам, в тепло, от греха подальше!

— Да боюсь, опять поплохеет мне там...

— Да ладно, хорош мерзнуть, пошли, в го сыграем!

-В го, говоришь, — упоминание о любимой игре взбодрило Такуму, — а тебе что, новые штаны опять выдали?

— Ну и гад же вы, Такума-сан! — засмеялся Танабэ, — я как к другу, по-доброму, а он у меня опять последние штаны выиграть собрался! (Такаги Такума, будучи по жизни горячим и неосторожным, в этой сложной игре, как не странно, проявлял чудеса выдержки и расчета, и приятели регулярно проигрывали ему. Однажды в перерыве между боями, во время очередного "товарищеского матча", Танабэ поставить на кон было уже нечего, и Такума предложил ему играть на новые, только что полученные на складе штаны. Разумеется, Такаги выиграл. И, как приятель не упрашивал о снисхождении, штаны у него изъял, хотя и отдал все остальное, что выиграл раньше. С тех пор, если у Такумы возникало желание поддеть приятеля, он неизменно вспоминал прежде всего эту историю).

— Ладно, шучу! — Такума отпустил наконец поручни, — пошли играть. А насчет штанов не переживай, плыть нам еще долго, глядишь и до них игра дойдет! — оба приятеля, продолжая смеяться и перекидываться шутками, пошли между рядами танков к трапу, ведущему с грузовой палубы.

...Хотя возвращение домой, естественно, радовало Такуму, на душе у него по итогам прошедшей кампании остался неприятный осадок. Ибо ничего выдающегося или героического ни он, ни все соединение в целом, не совершило. Разумеется, ликвидация Шанхан-Цюйсяньского "котла", в котором было уничтожено около 30 вражеских дивизий, со стратегической точки зрения было важной операцией. Но разве можно было сравнить избиение плохо вооруженной китайской пехоты и ополченцев с подвигами войск, сокрушивших американо-австралийские силы на Тихом океане?! Такума, хотя и любил старшего брата, всю жизнь завидовал ему (правда, по-хорошему, "белой" завистью), и стремился равняться на него. О подвиге Тораносуке на фронте, усилиями службы пропаганды, ходили легенды. И Такуму очень тяготило, что если раньше его боевые заслуги могли идти хоть в какое-то сравнение с достижениями брата, то теперь их уровень стал несоизмерим. Хотя карьера Таку тоже шла в гору, очередное повышение в должности и звании не заставили себя ждать, но и тут не обошлось без "ложки дегтя", и об обстоятельствах, при которых он стал комбатом, лишний раз вспоминать, а тем более рассказывать не хотелось. И тем не менее, тягостные воспоминания об этом происшествии не покидали Такуму, упорно, раз за разом, всплывая в сознании. Шанхан-Цюйсяньская операция близилась к завершению, практически все окруженные китайские войска были уничтожены. Батальон расположился на отдых в недавно занятой китайской деревушке. Вечером офицеры собрались в одном из домов — отпраздновать победу. Когда все уже изрядно выпили, комбат начал приставать к дочери хозяина дома. Как не странно, китаянка особо и не противилась, тут офицерам бы насторожиться, но какая уж тут бдительность на нетрезвую голову, и комбат под одобрительные выкрики боевых товарищей уединился со своей спутницей. Продолжавшееся застолье прервал вскоре отчаянный, истошный вопль командира. Мешая друг другу, офицеры ринулись на выручку комбату, и их глазам предстала страшная картина — комбат, весь в крови, крепко прижимал к полу визжащую и отчаянно вырывающуюся девицу, в боку у него торчал нож. Хмель разом слетел с голов, девицу связали, комбату оказали первую помощь. Было очевидно, что рана — опасная, и командира надо срочно отправить в госпиталь, но он запретил делать это, пока своими глазами не увидит отмщения. Батальон подняли по тревоге, и в считанные минуты вся деревня была обращена в руины гусеницами танков. Что же до главной виновницы — благородные офицеры-самураи не стали марать свои мечи или тратить казенные боеприпасы. Четыре танка, рявкнув дизелями, поехали в разные стороны, и... Последний крик несчастной жертвы долго стоял в ушах у Такумы, по приказу комбата руководившего "экзекуцией". Младший Такаги китайцев презирал, и в бою не испытывал угрызений совести, когда чи-ха наматывал на гусеницы очередного гоминьдановского солдата. Но убийство безоружных мирных людей, особенно женщин и детей, он считал делом отвратительным и не достойным воина-самурая. И мечтал о том, чтобы с этой "войны", часто переходящей в омерзительную резню, вырваться на войну настоящую, с сильным и опасным противником. Теперь, играя в го с товарищами по дороге домой, Такума еще не знал, как скоро его мечта осуществится...

...Танковому корпусу Накая волей командования задача досталась действительно не слишком сложная. Главной причиной было то, что Император при разработке плана операции строго запретил уводить корпус далеко вглубь китайской территории. Уровень возможного противодействия врага в битве на Тихом океане еще не был понятен, и танковый корпус, выполняя свои задачи в Китае, по сути оставался стратегическим резервом Ставки, который мог быть быстро выведен к побережью и морем отправлен туда, куда будет нужно. И то, что его участие в боях за Австралию не потребовалось, стало для командования неожиданностью, хотя и приятной.

В результате, главные тяготы кампании легли на плечи кавалеристов корпуса Умэдзу. Именно этому соединению — единственному подвижному, которое по плану Ставки могло участвовать в походе вглубь китайской территории — была поставлена важнейшая задача всей кампании: захват Чунцина, столицы гоминьдановцев. Необходимость в скорейшем проведении этой операции была насущной. Дело было не столько в возможной поимке Чан Кайши, сколько в овладении огромными складами промышленного сырья, снабжавшими всю китайскую промышленность (большая часть которой была сосредоточена в Чунцине и близлежащих провинциях). Назревающий сырьевой кризис в Империи грозил остановкой значительной части промышленных мощностей, что в свою очередь ставило под угрозу все планы по увеличению боевой мощи Армии и Флота, и единственным путем избежать катастрофы был быстрый захват необходимых ресурсов у противника.

При разработке плана наступления генерал армии Умэдзу сделал ставку на внезапность и стремительность удара. Единственной возможностью взять Чунцин было взять его сходу, пока командование гоминьдановской армии не успело осознать серьезность угрозы и стянуть крупные силы для обороны столицы. Как только части корпуса перегруппировались после операции по замыканию Шанхан-цюйсяньского котла [восстановили организацию], началось наступление на Чунцин. Китайский фронт был прорван относительно легко, но корпусу предстояло на сотни километров продвинуться вглубь китайской территории практически без поддержки — немногочисленные пехотные части безнадежно отставали. Силы авиационной поддержки были минимальны, на весь фронт приходилась всего одна дивизия штурмовиков. Но и столь малое количество самолетов оказало в наступлении серьезную поддержку — китайские солдаты панически боялись самолетов, и само их появление над полем боя было весьма эффективным средством.

...Наступление серьезно осложнялось гористой местностью. Части на марше сильно растягивались, обозы и артиллерия отставали. Боеспособность соединения по мере продвижения вглубь вражеской территории опасно снижалась. Но на все доводы о необходимости передышки, выдвигавшиеся офицерами своего штаба, генерал Умэдзу жестко возражал: "Мы не можем ждать! Единственное, чего мы дождемся — это десятка вражеских дивизий в Чунцине. И тогда все наши усилия будут напрасны.". В результате, к концу июля авангард корпуса с боями преодолел последние горные перевалы. Дорога на Чунцин была открыта.

...Генерал Умэдзу с видом полной отрешенности от происходящего ожидал начала атаки. Другой военачальник на его месте испытывал бы скорее всего серьезное беспокойство, причин для которого было в избытке. Утро 1 августа выдалось туманным, и из-за погоды авиаудар мог вообще быть отменен, а останавливать наступление было нельзя. Измотанные переходом передовые части корпуса отдыхали всего одну ночь, сосредоточение не было закончено, артиллерия и машины с пехотой еще не выбрались из гор. Успех атаки был весьма сомнителен, можно было уповать лишь на панику, которую должны вызвать среди китайцев самолеты, если налет все же состоится. Но Умэдзу был фаталистом. Он знал, что все, что зависело от него, сделано, и дальше — на все воля судьбы, изводиться понапрасну не стоит. До сих пор судьба была благосклонна к генералу и его войскам, так оказалось и на этот раз. Хотя и с опозданием на 3 часа, штурмовики начали налет. Как только самолеты прошли над районом сосредоточения, Умэдзу отдал приказ об атаке. И атака, вопреки ее неподготовленности и слабости атакующих сил, удалась — китайские солдаты едва успели после налета поднять головы из окопов, и лишь для того, чтобы подставить их под клинки атакующих в конном строю кавалеристов. Обезумевшие от ужаса ополченцы, не видя другой возможности спастись, бросали оружие и ложились на дно окопов. Все, кто пытался бежать или сопротивляться, были обречены. Путь на Чунцин был свободен.

В самой столице о нависшей угрозе и не подозревали. Средств связи в гоминьдановской армии было мало, пользоваться ими умели считанные единицы, что, в сочетании с тотальным отсутствием дисциплины и страхом оказаться виноватым перед вышестоящим начальством приводило к тому, что информация о положении на фронте если и достигала ставки Чан Кайши, то с большим опозданием и в сильно искаженном виде. Поэтому, о том, что корпус Умэдзу уже преодолел горы и находится на пути к столице, горе-генералиссимус и не подозревал.

Властителю Китая (каковым наивно считал себя Чан Кайши) от скуки захотелось провести смотр своих войск. Назначено было мероприятие на 8 августа. Представлять "несокрушимую китайскую армию" должна была личная гвардия генералиссимуса, ни разу в боях не участвовавшая, за то имевшая (по вышеназванной причине) не драную форму и вычищенное до блеска оружие.

Утром 8 августа генералиссимус Китая пребывал в отличном настроении. Любуясь на себя в парадном мундире в зеркало, он мысленно проговаривал речь, которую должен был произнести перед своим "воинством". Речь, конечно, предназначалась не "воинству", а американскому представителю — последний должен был видеть, что помощь его страны идет на усиление китайской армии и борьбу с японскими захватчиками (а не припрятывается самим генералиссимусом и расхищается его приближенными). Был повод и сказать о "крепнущем единении китайского народа в борьбе с японскими захватчиками" — глава Гуаньси генерал Ли Зонгрен недавно признал верховную власть Чан Кайши и остатки его "государства" вошли в состав Китая. Произошло это, правда, отнють не потому, что мятежный генерал вдруг проникся патреотизмом. Все было куда проще и прозаичнее — 26 июля японская 1 армия, под личным руководством премьер-министра Тодзё, штурмом взяла столицу Ли Зонгрена — Гуйлинь, захватив почти все запасы сырья, оружия и снаряжения, а заодно и основные производственные мощности Гуаньси, в результате Ли Зонгрен просто утратил физическую возможность поддерживать в боеспособном состоянии армию своего "государства", и у него не осталось иного выбора, как проситься "под крыло" к Чан Кайши.