Узкие врата

— Я и сам не знаю, — тихонько и как-то очень перепуганно отозвался Ал, с трудом подавляя в себе желание схватить Фила за руку. Просто как хватаются дети за старшего... Чтобы не так бояться.

Фил неожиданно хлопнул его по спине. От этой ни на что не годной Филовой ласки, которую Алан и как ласку-то сразу не распознал, его опять скрутила дрожь.

— Ладно, пошли. Слышишь? Все сложилось очень удачно... слава Богу. А теперь мы пойдем и поищем здесь трассу, попробуем что-нибудь застопить, раз уж поезда сейчас отменяются.

— Попробуем застопить, — покорно повторил Алан, какой-то самой маленькой частичкой себя чувствуя мерзкое удовлетворение от того, что все-таки оказался прав. Но все остальное в нем просто ныло от тоскливого страха. Катастрофа оставалась словами, непонятным обозначением того, что они очень сильно влипли... Так влипли, что уже и не выкарабкаться. Вот только понять бы — куда.

Крестоносец в таком положении не удивился бы, но поблагодарил бы Господа, тоскливо подумал Алан, стараясь не отставать от Фила, как всегда, вырвавшегося вперед. Да только я, верно, не крестоносец... я слишком мал для этой истории, где взрываются и падают в реки целые поезда. Я просто хочу вернуть своего брата. Пожалуйста. Если не трудно.

— Простите, не подскажете, где здесь трасса?

Честный фермер с пучком саженцев остановился, посмотрел на двух странников, как на сумасшедших. Лохматые брови его поползли вверх, но он ничего не ответил.

— Ну, трасса, — вступил в разговор доходчивый Фил, беря на себя тяжесть общения с аборигенами. — Эм-четыре, если уж быть точным... Главная, знаете ли, автодорога.

— Да вы на ней стоите, — в свою очередь поражаясь беспросветной глупости прохожих, селянин сочувственно покачал головой. Потом для верности указал себе под ноги — на всякий случай, если кто чего не понял. Потом, по-прежнему чуть прихрамывая, он продолжил свой путь, а Фил с Аланом остались на месте — созерцать неширокую, плохо заасфальтированную дорожку под ногами — метра в два шириной. Молчание первым нарушил старший из двоих.

— Да, попуток нам тут, кажется, не светит. Ладно, пошли обратно к старикану. Посидим у него, подождем, может, чего и подвернется.

Алан вскинул на него слегка виноватые глаза. В катастрофу верилось почему-то с трудом, а неприятности, коим лично он причиной — пожалуйста, налицо... Вот они застряли на неопределенный срок в какой-то дыре, и как отсюда выбираться — непонятно.

— К тому же ты еще свой чай не допил, — и брови у Алана поползли вверх: Фил улыбнулся. Не усмехнулся, не сжал губы в прямую линию... Нет, именно улыбнулся, и зрелище это было так удивительно, что Ал даже почти простил ему насмешку над стихами, и свой собственный страх, и то, как он шел впереди, не оборачиваясь, перешагивая через шпалы... И непременно простил бы, осталось совсем чуть-чуть — да только Фил все сам испортил.

— Пошли, святой Алан Авильский. Чего зришь пространство? Может, предскажешь, как скоро товарняки пустят, а, цыпленочек?..

Старый смотритель-окситанец, просивший его по-свойски называть просто "дядька Себастьян", не имел ни малейшего права кого-то оставлять в своем домике на ночь. Это он сразу со всей твердостью заявил, подливая Алану кипятку в его весьма остывший чай. Хотя и жалко мне вас, ребята, и поговорить всегда приятно, тем более что есть о чем, это ж, как ни-то, ваш поезд кракнулся, а служба есть служба, ничего не поделаешь... И как же это вас надоумило с него вовремя свалить, с поезда-то, восхищался дядька Себастьян, не переставая, постукивая себя черенком трубки по прокуренным зубам. Алан молчал, жался в комок и не отвечал, макая поразительно твердую сушку в бокал. Чтобы не встречаться взглядом со смотрителем, уставился в одну точку — в покрывавшую стол желтоватую газету. Вообще газет в этой крохотной комнатке было много — их подшитые кипы, пахнущие плесенью и публичной библиотекой, громоздились по углам, одну из кип дядька подложил себе на сиденье — то ли для мягкости, то ли чтобы повыше было, ростом-то он не вышел. От нечего делать Алан изучал простертую перед ним страницу в пятнах жира и коричневых крошках табака. Газета была респубиканская — наполовину скрытая романской, чуть менее желтой; числа не было видно, но год — 134, то есть прошлый год... Да, долго идут новости до станции Застава.

Что-то привлекло его внимание, и привлекло столь сильно, что он даже вздрогнул. "...квизиционного закл..." Через секунду Алан уже был на ногах, стараясь вытащить из-под римской газеты искомый грязный и помятый разворот; наконец справился, едва не разорвав пополам, и, не замечая уже ни изумленного внимания смотрителя, ни расплескавшегося на стол чая, тыкал пальцем в развернутый лист, следя за выражением нахмурившихся глаз Фила.

"Побег мятежного кардинала из инквизиционного заключения. Объявлен розыск."

— Хм, кто-то же оттуда смог удрать, — напряженно процедил отважный Годефрей, подтягивая лист к себе. Новость полугодовой давности, зато крупная новость — судя по жирному шрифту и двойной рамочке вокруг статьи. Перед глазами мелькали черные строчки — "Памятуя скандал в кардинальской коллегии... Гражданин Республики Стефан Ксаверий, кардинал-электор, обвиненный Святым Престолом в еретическом образе мыслей, был взят под стражу... Мир еще не забыл покушения на Святого Отца, состоявшегося в день избрания на площади Святого Петра... Откуда же дует ветер мятежа? Дерзкий побег вышеупомянутого кардинала-еретика служит достаточно откровенным ответом. Римское здание инквизиционной тюрьмы до сих пор считалось одним из лучших и надежнейших в стране, поэтому факт подкупа остается очевидным. Преступная группировка, рассчитывающая поколебать власть Святого Престола, со всей очевидностью продолжает действовать. Враги Церкви и национального единства пробрались даже к самому кормилу власти! Также не забыт факт, что Стефан Ксаверий в ходе конклава был одной из самых популярных кандидатур на Папский Престол, главным соперником ныне избранного Святого Отца, Петера II. Побег кардинала-еретика, автоматически являющийся отказом предстать перед коллегиальным судом, причисляет его к политическим преступникам особо опасной категории."

Ниже шли фотографии — с того самого скандального заседания в Зале Консистории: невнятная серая фигура (в оригинале, должно быть, красная), с воздетой рукой — то ли грозит пальцем, то ли указывает... Еще фотография для розыска — по такой картинке с дурной ретушью можно было бы задержать кого угодно, хоть Фила с Аланом: безбородое лицо, вместо глаз — темные пятна, на голове — кардинальская плоская шапочка... Странно, он на фотографии как будто не старше нас, этот Ксаверий, мелькнула у Алана мысль — или это просто фотография плохая, да по ней еще и расплылось пятно от селедки...

— Вот бы нам кого найти вместо Примаса, — тыча пальцем в лоб заретушированному Стефану, высказался Фил. — Раз уж он оттуда утек, у него и связей небось полно... А главное, если он враг Папы, он эту инквизицию проклятую ненавидит только так.

— Думаешь, у него есть какая-то... организация? — осторожненько спросил Алан, стараясь не показаться дураком. Фил взглянул на него, как на грудного младенца, выплюнувшего соску и решившего сказать что-то умное.

— А ты как думаешь? Если его до сих пор не поймали, то есть, конечно. И боевики, наверное, те еще, вон, даже покушение устроили... Я бы, признаться, к нему продался с потрохами, если бы можно было так Рика вытащить.

— Да только он, наверное, где-нибудь за границей, — еще раз попробовал умничать Ал и получил новый жалостливый взгляд.

— За границей Романии, это точно. А в Республике он вполне может прятаться, в глуши где-нибудь, а то и в столице — тем более он же здешний уроженец... Да только фига с два мы его найдем, если даже инквизиция не может, — подытожил он внезапно, сминая утопическую идею, как газетный лист. — Так что никто нам не поможет, кроме нас самих. Да, может, от Примаса Эсмеральда толк будет.

— А может, и не будет, — вмешался в разговор старенький смотритель, и Алан, почти забывший, что этот дедушка тут, в двух шагах, и все прекрасно слышит, вздрогнул от неожиданности. — Я, конечно, не все понимаю, парни, о чем вы толкуете... Но одно могу точно сказать: инквизиция — это сам Папа и есть. Рука Святого Престола, вот что это такое. Ни один кардинал в своем уме против Престола не попрет, хоть Примас Республики, хоть кто... Особенно теперь, когда Папа у нас... Сильный у нас теперь Папа. Так и называется — Папа Сильной Руки. Смотрите, за полгода сколько дел успел наворотить! Один вон против него попер, — старичок махнул рукой в сторону газеты, — и чем кончил-то? А? Вот то-то и оно... Хотя чума его знает, чем он кончил. Может, и не кончил еще ничем. В газетах о нем больше не пишут.

Двое пилигримов, не сговариваясь, уставились на дядьку Себастьяна во все глаза. А тот как ни в чем не бывало посасывал чай, с усами в прилипшей заварке, а свободной рукой уминал табак в кривой обгрызенной трубке. Меньше всего на свете от этого старикана ожидалось, чтобы он разбирался в политической ситуации. Он, чьего интеллекта, казалось, едва-едва хватает на то, чтобы заваривать чай вместо табака.

— Не пишут? — глупо переспросил Алан, хлопая ресницами. Дядька Себастьян поднял от чашки острый, табачного цвета взгляд (карие глаза, окситанские, и нос тоже окситанский — большой, чуть с горбинкой...)

— Эх, ребята, ребята. Думаете, дядька Себастьян — старый дурак? Сидит тут в своей будке, сам с собой в карты играет... Ну, не профессор я, это точно. А просто на безделье газеты читаю, смотрю себе, что в мире происходит... Вот про кардинала, например, могу вам рассказать. Я за этой историей с самого начала слежу. Следил бы и до конца, да нету у нее конца-то... Или хотите лучше про окситанский парламент послушать? У них недавно раскол случился по фракциям...

— Нет, про кардинала, — хором, как послушные детишки, отозвались Фил и Алан, синхронным движение придвигая стулья поближе. Дедок еще посверлил их смеющимся взглядом, но спрашивать ни о чем не стал, только снова включил чайник и полез руками, кряхтя, в одну из газетных стопок.

— Вот, смотрите, ход конклава. Вы по-романски-то понимаете? Нет? Эх, и чему вас учат в университетах... Тогда вот тут читайте, это англская газета из Рима — учреждаются полномочия инквизиционного суда. Функции переданы ордену святого Эмерика... Смотрите сами, кто им указ, а кто — нет... Хоть по-англски-то прочтете?..

Металлический чайник — наверное, ужасно старый — начал уже бормотать, собираясь кипеть в очередной раз. Вечереющее солнце опустилось так низко над пологими холмами, что пламенное лицо его смотрело прямо в окно. Прямо в лица двум юношам, склонившимся над газетой. Алан, в отличие от Фила бегло читавший по-англски, негромко переводил товарищу церемонный текст полугодовой давности. Текст, в котором уклончиво сообщалось, что Рика не спасти, что на восток ехать бесполезно, что надежды на Примаса или любого другого защитника нет, потому что инквизиция может все.

Глава 9. Рик.

...Инквизиция может все.

Я пропал. Они сломают меня, что же мне делать, я пропал.

Рик ткнулся головой в колени и заплакал. Он не знал, сколько времени прошло тут, в темноте, он уже даже не очень хорошо знал, как его зовут и за что он должен так позорно страдать. За веру? А что это за вера? Или, может, за друзей?..

— За что? — повторил он в темноте, но вопрос, на который никто никогда не ответит, упал на землю и там сдох где-то в темноте.

Штука-то в том, что никого на свете не было. Человек может любить других, только пока он хоть как-нибудь любит себя. А Ричарду Эриху хватило темноты, чтобы захотелось не существовать.

Надо покончить с собой, тупо подумал Рик, отрывая голову от мокрых колен. Надо покончить с собой, иначе потом они вернутся и сделают со мной все, что захотят. Собственное тело было ему отвратительно — липкое, дрожащее и влажное, почти не повинующееся. Отросшая щетина на подбородке колола ладони, когда он вытирал мягкое и мокрое лицо. Как кончают с собой в темноте? Повеситься невозможно. Перестать дышать?.. Нет, не выйдет. Надо вскрыть вены, Рик. Тогда со всем этим будет покончено.

Он неуверенно прихватил зубами кожу на запястье, сжал челюсти — но укусить по-настоящему сильно не смог. Плоть показалась омерзительной на вкус, тугая масса, а если прогрызть — сама мысль о липкой жидкости под толстой мягкой кожурой вызвала позыв тошноты. Кровь. Раньше считалось, что в крови содержится душа... Поэтому всякие вурдалаки за ней охотятся, поэтому люди братаются именно кровью... По странной ассоциации пришла мысль о знаке — у него нижний край острый, тот, который лезвие меча... Рик вытянул его за цепочку, принялся возиться с замком. В темноте проклятая защелочка не слушалась, он дернул посильней, кажется, порвав какое-то звено. Порванная цепочка, щекоча, стремительно скользнула по шее, ее холодный хвостик вырвался из рук... Вскрикнув — в темноте этот хриплый выдох показался самым настоящим криком — Рик попробовал ухватить падающее, но в ладонь ему металлической горкой легла только пустая цепь. Знак укатился во тьму, меч и крест, меч и крест.

На миг даже позабыв, зачем он доставал знак — чтобы вскрывать им вены — Рик бросился на четвереньки, ладонями ощупывая влажный пол. Себя вдруг стало ужасно жалко — как было бы жалко любого постороннего, хорошего и беззащитного человека, попавшего в такую страшную несправедливость... Почему-то страх потерять серебряный крестик, последнюю настоящую вещь из нормального мира, пересилил на миг все остальные страхи. Дрожащие ладони наткнулись наконец на острый кусочек металла, и Рик в изнеможении закрыл глаза, которые до того бессмысленно таращил во тьму. Вот почему глубоководные рыбы все пучеглазые — они таращатся, таращатся в темноте, силясь разглядеть... А потом слепнут, а глаза так и остаются выкатившимися, с круглыми тупыми белками...

Рик закрыл глаза и привалился к стене, и по щекам у него текла вода. Что-то за последние двое суток у него случилось со слезными железами, они совсем не держали влаги. А может быть, это просто пропала какая-то очень важная штука в голове, например, стыд, или гордость, что-то, что заставляет человека выглядеть достойно, даже если он один в пустой комнате. И теперь человек у стены сидел на корточках и не вытирал слез, сжимая в кулаке больно вонзающийся в кожу кусочек серебра. Рик боялся даже разжать руку, будто тот мог исчезнуть. Хотелось взять себя на руки, покачать, как добрый отец, поцеловать в лоб и утешить. Не плачь, мой маленький. Я тебя люблю, все будет хорошо, бедный, бедный.

— Я тебя не брошу, — сказал он себе, неожиданно — вслух. Раздвоение, болезненная жалость к себе, от которой он и плакал теперь, была столь сильной, что Рик погладил себя свободной рукой по плечу — и сам испугался этого жеста: касание было как будто чужим.

Сколько ты здесь, бедный мой? Рики, сколько ты здесь сидишь? Кто тебя защитит, кроме меня?..