Они были уже на самом верху лестницы; белые хабиты светились как свечки, из конца коридора, от женской камеры, уже приветственно махал инквизиторам Фран, в воздухе стоял гул многих негромких голосов. Здесь не выскажешь, что хочешь — в основном как хочешь.

— И кто же вы такой, брат, что раздаете обещания от лица Господа? — процедил Гальярд, даже не глядя на ужасного парня. Тот семенил в шаге позади него — то слева, то справа — и на миг показался маленьким, как пять лет назад: смертельно встревоженным, de facto предо всеми виноватым вилланчиком из Сабартеса.

— Никто... отче. Хуже чем никто.

— Зачем же вы так сделали, брат, если сознаете, что не имеете подобного права?

— Отче, я... Оно само случилось. Я... иначе не мог. Это ведь истина!

Расскажи мне, что такое есть истина, едва не спросил Гальярд язвительно — и вовремя спохватился на начале пилатовской фразы. Вот ведь, едва не сморозил — даже сам испугался! А может — Гальярда на миг охватило морозом священного — может, таков был знак от Господа? Если Ему не веришь — будешь рядом с теми, кто Ему не поверил, на всякий случай предупредил недовольный Гильем Арнаут. Думаешь, Господь скорее будет говорить через нелюбящего тебя, чем через любящего юношу? Интересно бы знать, монах, почему ты так скверно думаешь о своем Господе.

— Раз уж ты от лица Господа обещал... Придется исполнять.

— Мне?

— Ты-то тут причем? Господу! А тебе придется... другое. Вот что, возлюбленный брат, чаша терпения моего переполнилась. Вернувшись в собор, после вечерни пройдите в нашу келью и готовьтесь...

Наконец-то не я его, а он меня, даже радостно подумал Антуан. Это намного правильней. Это только верно. Это куда спокойней и куда менее больно, чем наоборот...

— И готовьтесь перебелять все протоколы на Эрмессен де Капулет, — сквозь зубы выговорил Гальярд, жестом отвечая Франу — мол, иду, подождите! — Чтобы к завтрашнему утру все материалы на нее были готовы и... и страницы пронумерованы. Полагаю, что будет ей пожизненное. Ясно? Думаете, я не замечаю, как вы в своих, гм, душевных страданиях пренебрегаете секретарскими обязанностями? А нам с бумагами Эрмессен некогда теперь возиться. Завтра же начинаем допросы Грасиды Сервель. Я думаю, дважды в сутки будет достаточно...

И еще бы ему покаяние за суетное пение, подумал Гальярд, стуча палкой по каркассонской мостовой. Лучше уж от меня, чем в Чистилище... В воздухе потрясающе пахло липами. А ведь май наступил, уже целую октаву как май! Приближается очередная годовщина смерти отца Гильема, а Гальярду — чудо-то какое — не больно. Он думал, думал — какой сегодня праздник? А вот, оказывается, что за праздник. Эпикурейское наслаждение, отсутствие боли.

Бог с ним, с покаянием — он расслышал: Антуан мурлычет себе под нос не что иное, как Пруйльский гимн.

Пусть поет мальчик, с неожиданным благодушием подумал он. Пусть поет сколько хочет и что хочет — хоть про сраженных вал. И пусть смеется сколько ему угодно, как те Иордановы новиции, которых вдруг разобрало на Комплетории. Когда один из старых братьев стал их осуждать, а Магистр Иордан его перебил сурово: мол, пусть смеются — много причин радоваться у того, кто освобожден от рабства дьяволу! Сеть расторгнута, и мы избавились. У христианина столько есть в жизни причин для радостного смеха!

— Пойте громче, брат, — подбодрил он, с наслаждением глядя в прочерченное алыми облаками праздничное небо над каркассонским сите. — Сегодня и впрямь есть чему радоваться.

У самых ворот двора каноников Гальярд вспомнил об еще одном не отданном долге. На этот раз — долге не справедливости, но любви.

— Если она действительно покается, Антуан... Я буду в долгу у тебя. Подумай, какого бы ты хотел от меня подарка — как от отца или как от брата, — сообщил он опешившему юноше.

Антуан же увидел перед собою того, кто ночевал с ним в виноградарском домике; прекрасного и настоящего, о котором мечтал всю жизнь... Того, кто с самого начала ужасного процесса словно исчез, отстранился, устранился, так что Антуан уже начал думать, что и не встречал его никогда — сам себе придумал, исказив истинный образ сурового наставника. Гальярду на лицо падало солнце, он щурился — остатки волос коронкой вокруг тонзуры были рыжеватыми. И первый раз в жизни его вчерашний новиций ясно увидел, что лет тридцать назад тот был настоящим мальчишкой. Может быть, даже... может быть ... Но дальше "может быть" его влюбленная в старшего мысль все-таки не пошла.

— Да, да, что тебе будет угодно, чтобы только уставу не противоречило. И еще — не хотелось бы давать тебе диспенсацию от уже назначенных наказаний, а из остального выбирай, — попросил Гальярд, особенно лихо облокачиваясь на ограду. Приятно все-таки, в конце концов, быть сказочным волхвом! Дарителем благодатей... Гильемом Арнаутом.

— Я уже знаю, — быстро сказал Антуан — и Гальярд тут же пожалел, что не запретил ему также просить видеться с девицей. Потому что этого Гальярд ему дать не мог, более того — считал, что пока подобный дар подобен отраве. А вовсе не полынному горькому настою, которым парню некогда лечили живот.

— Говори тогда, — подбодрил он, про себя молясь, чтобы Антуан и сам это понял, не заставлял его нарушать обещание.

— Миссию, отец Гальярд, — почти шепотом сказал тот — выговорил заветное, хранимое под языком с самого дня своего же отказа. Гальярд чуть насмешливо поднял короткие брови. — Отправьте меня... предложите меня в следующий раз кандидатом в миссию.

— Проповедническую?

— Да... только... братом-социем.

— Что?! — О Господи всеблагий, сколько еще в этот несчастный день предстояло Гальярду смертельно удивляться? Внутри себя будто спотыкаться от изумления при очередных словах своего чудовищного секретаря?

— Меня социем, а брата Аймера — проповедником, — одним духом выпалил тот.

Гальярд с интересом созерцал круглые, полированные множеством ног спины камешков на мостовой. Серый, красноватый, почти черный. Лежат плечом к плечу, как братья. В общей могиле...

— Я обещал сделать все, что тебе будет угодно и что в моей власти, — кивнул он, не улыбаясь. За годы практики научился задавливать недолжную улыбку, не давать ей показаться наружу. — Значит, так и будет, брат... Хитрая ты лиса! — прибавил он, не выдержав. И, заранее затыкая настырному младшему уже начавший было открываться для новой просьбы рот: — Да не скажу я ничего брату Аймеру, не беспокойся! Я хотя и довольно старый дурак, но из ума еще не вовсе выжил...

Перечитать, что ли, по возвращении в Тулузу святого Эльреда "О духовной дружбе" — целиком. Ведь с мученической смерти Бернара не брал в руки этой книги — только если случайно попадалась на чтениях, слушал отрывки... Вполуха слушал, потому что было горько, как от Антуановых полынных трав. А тому уже семнадцать лет будет. Семнадцать лет. Долго зреет семя. На камне-то быстро не вырастешь.

Возьми, Господи, у меня из груди сердце каменное...

11. ...И дай сердце плотяное.

Прекрасным весенним вечером года от зачатия Спасителя тысяча двести шестьдесят второго в двери храма святого Мартина, что на доминиканском острове Пруйль, проскользнуло двое братьев в хабитах Проповедников.

Вернее, первый-то проскользнул — маленький и худой, он даже приоткрытой двери не распахивал, так и пролез, развернувшись боком, чтобы случайным скрипом петель не нарушить хода Божественной службы. Дело было в канун Благовещения; первая вечерня служилась с каждением, со множеством свечей, в клубах ароматного дыма можно было бы и проглядеть такую невеликую фигуру, как нежданный гость. Но вот второму, высокому и широкоплечему, пришлось дверь открывать — и она порадовала хор заунывным скрипом. Братья — не сестры, с хозяйственностью у них не всегда гладко.

Гости смущенно пристроились на хорах сбоку, и голоса их слаженно влились в Песнь. На псалмы-то уже не успели...

Benedictus Deus et Pater Domini nostri Iesu Christi...

По окончании службы, едва ли не руками разводя кадильный дым, к братьям подошел приор, заранее приготовившись гостеприимно улыбаться. Впрочем, улыбка его стала совершенно искренней, когда он разглядел, что одна из двух физиономий ему знакома.

— Salvete, fratres! В праздничный день из Тулузы пожаловали?

— Да, брате приор, — с колен церемонно ответствовал старший — удивительно красивый, может быть, даже слишком красивый для монаха, статный и яркоглазый. — Хотели, ежели можно, отметить торжество в вашей обители, а дальше снова в дорогу.

Младший почтительно молчал, как и подобает брату-социю. Впрочем, лицо старшего приор видел впервые, а этого небольшого — как его, Арнаута? Ансельма? — как раз видел с год назад в компании своего товарища по новициату, старого инквизитора Гальярда.

— Проповедниками, значит, вас назначили в Лораге, — понимающе кивнул он. — Оставайтесь, конечно же, оставайтесь у нас на завтрашний день — комнату я вам в гостевом доме сейчас распоряжусь подготовить. А вас, помнится, брат, Арнаутом звать?

— Антуаном, отче, — радостно поправил тот, поднимаясь наконец из приветственного земного поклона. — А этот брат — Аймер, лектор из Тулузы, он как раз проповедником назначен, только на сей раз не в Лораге: мы от вас через Мирепуа в горы двинемся, если Бог даст, до самого Фуа дойдем.

Пруйльский приор по провансальскому обычаю взял Аймеровы руки в свои, подержал сердечно. Приятно видеть по-настоящему счастливых людей; а эти ребята выглядели полностью счастливыми. Подолы хабитов, как водится, серы от пыли, лица, как водится, обгорели и обветрились — особенно носы и верхняя часть щек: так всегда у людей, которые не один день шли под солнцем. Вот такое оно, доминиканское счастье. Идут тяжело трудиться, когда в следующий раз поедят по выходе за ворота Пруйля — неизвестно. А довольны-то... Не для всякого наше счастье, но нет его краше.

— Ступайте, возлюбленные, с братом Донатом — он вас в трапезную проводит и укажет, где умыться. Посохи свои и мешки оставьте — их в вашу комнату отнесут. Ступайте, с Богом, за ужином свидимся!

Счастливые самим звучанием слова "ужин", гости распрощались с приором и затопали, куда велено. Старший невольно приволакивал левую ногу, младший чуть подпрыгивал — понятно, пока стопа в воздухе, она на ходу отдыхает. Приор улыбался им вслед. Ему еще предстояло поговорить с ними перед комплеторием и узнать, кто жив в Тулузе, кто умер; заплакать о смерти брата Тьерри, скончавшегося от болезни перед самым выходом проповедников; пожалеть о болезни другого старого друга; пожелать здоровья сильно захворавшему Джауфре — переучился юноша, зрение теряет; порадоваться переводу совсем незнакомого юноши в испанскую провинцию... А пока он просто улыбался тому, quam bonum et quam iucundum.

— До комплетория-то можно тут помолиться, — Аймер опустился на колени и уже так дополз оставшиеся несколько шагов до самого алтаря Святой Девы. — Как хорошо в доме твоем, Владычица!

Антуан только улыбнулся, опуская горящее от солнца лицо в ладони. Дело не в чувстве дома, охватившем его еще на подходах, еще при далеком зове пруйльских колоколов; дело даже не в ужине, не в вине "Кото де Пруйль"; он отлично знал, что его другу сейчас будет хорошо в любом доме и вовсе вне такового. Как было предыдущей голодной ночью хорошо под пастушьим навесом близ Авиньонета.

Он преклонил колени, но одного коленопреклонения было мало. Встал — и опустился на колени еще раз. И еще. Святая Дева в синем плаще смотрела только на Аймера. Как хорошо! Пусть все будет для него, Царица наша.

От разговора с Девой его отвлекла чья-то кроткая рука, тронувшая за плечо. Брат-сотрудник, пожилой и маленький, явно стеснялся его беспокоить.

— Простите, что отрываю от молитвы, брате... Но не вы ли будете Антуан из Сабартеса?

— Я, — шепотом изумился тот.

— Вас у сестер в приемной очень ожидают видеть.

— Меня? Не брата Аймера? Не проповедника?

Конечно же, Аймера ведь завтра должны — наверняка попросят, по обычаю — проповедовать сестрам на торжество! Да, на Благовещение Девы в самом Пруйле взойти на кафедру... Спасибо тебе, Царица, ты услышала, милость и радость наша — все для него в этот день!

Старичок всем своим лицом, и подвижными бровями, и каждой морщинкой чисто по-провансальски выразил недоумение.

— Нет, надобен брат Антуан из Тулузы, тот, что секретарем инквизитора на прошлое Вознесение был. Сестра желает слово сказать — та, что вас знает.

Матушка! Антуан широко заулыбался, недоумение как рукой сняло. Кто же еще. Помнит его, хочет что-то сказать, может, даже не только о Гальярде расспросить — а прямо его, Антуана, увидеть! Вот радость. Кроме Богородицы еще кого-то можно назвать тут Матушкой.

Без дальнейших расспросов он коснулся лбом пола, ненадолго прощаясь с Матушкой небесной, и поспешил за провожатым к матушке земной. И заодно выяснил, поднимаясь, что здорово отсидел себе ноги.

Над холмом Вилласавари небо алело, над Фанжо свет уже догорел, пылала небесным факелом Вечерняя Звезда. Небеса, как им и положено, проповедовали славу Господа. Ноги Антуана сладко болели, на сердце было изумительно легко. Помня историю о брате, который заработал себе месяц Чистилища "суетным пением", он не напевал под нос — тем более что песня просилась не вовсе благочестивая. Надо бы завтра исповедаться: уже два дня не может избавиться от повторения про себя глупой вагантской припевки про пьяного аббата, которой на грех научил Аймер. Аймер-то, наверное, уже сегодня покаялся — на исповедь ходил, а младший брат его, дурень, так и не удосужился...

Звякнул колокольчик у сестринской приемной; брат сотрудник препроводил Антуана к закрытой решетке, в плошке горело масло, на подставке ожидала своего часа еще не зажженная свеча.

Антуан уселся, подпалил от лампадки фитилек, улыбаясь сам себе и поглядывая за решетку. Там было тихо и пусто. Матушка старенькая. Услышала колокольчик — а идти-то долго... с палочкой. И не с первого раза, с нежной жалостью заметил молодой человек, отворила она внутреннюю дверь: толкнула раз — не вышло... Вот, второй...

Антуан зажал бы себе рот, чтобы не вскрикнуть. Но не успел, как-то смешался, только глупо прикусил язык.

С тихим, нарастающим звоном поднималось из груди выше и выше его сердце; решетка стала вдвое чаще, разъехалась, собралась в черные квадратики вновь. Не двинувшись, не вскрикнув, только улыбаясь от сладкой невероятной боли, он смотрел на лицо, которое в течение года не позволял себе видеть даже во сне.

Девушка в черном скапулире сотрудницы, в белом послушническом велоне тоже толком не знала, куда себя девать. Потом села на табуретку наконец, поискала места для рук — не нашла, и просто позабыла их на коленях. Она улыбалась не губами — всем худым, чуть веснушчатым лицом, темными сияющими глазами, бровками домиком. Сердце ее грохотало так, что Антуан со своего места слышал... Или он слышал свое собственное? Только она могла сказать — Антуан из Сабартеса. Как же он сразу не догадался.