Проклятие Раду Красивого

У древних греков повелось, что учитель всегда был заметно взрослее ученика. Между ровесниками у греков происходило нечто другое... И вот мне надоело считаться младшим, поэтому я почувствовал себя способным делать то, что делает Мехмед.

Греки сказали бы, что теперь я могу найти себе возлюбленного, которого захочу учить. Но я не стремился к этому, а если кому и хотел преподать урок, так это султану! Вот была бы ему наука, причём полезная наука в отличие от тех, которые он преподавал мне.

Я не раз задавался вопросом, научил ли меня мой учитель Мехмед хоть чему-то полезному. И всякий раз приходил к заключению, что нет.

Например, я научился ублажать человека, который мне противен, и лгать человеку, которого люблю. "Ах, как бы мне в будущем отучиться делать так, ведь власть привычки сильна", — думал я с тоской.

А ещё султан научил меня думать, прежде всего, о моих желаниях, ни в грош не ставить чужие желания и даже чужую жизнь. Я научился этому, и оттого погубил Иоанна Сфрандзиса, и замышлял принести в жертву ещё одну жизнь ради мести Мехмеду. Я ведь искал, нет ли во дворце кого-нибудь из слуг, кто влюблён в меня. Искал. И заранее решил для своей цели отправить его на заклание.

"Мехмед не дал мне ничего полезного", — мысленно повторял я. Даже знание греческого и персидского языков, которые я выучил по воле султана, не дало мне мудрости, как следовало бы ожидать. Лучше б я изучал греческие сочинения святых отцов. К примеру, Иоанна Златоуста. Вступая в споры, я мог бы цитировать его в подкрепление своих доводов. И меня бы уважали за ум.

А вот если б я в качестве довода стал цитировать стихи Сапфо или диалоги Платона, меня подняли бы на смех и сказали, что я учился не тому! И с персидскими стихами вышла бы та же история. Я уже не говорю про стихи Мехмеда. Кому я мог цитировать их кроме самого Мехмеда!

"На что я потратил десять лет жизни! На глупости!" — думалось мне... и потому хотелось отомстить за эти потерянные десять лет, уязвить Мехмеда даже не в сердце, а уязвить его гордость. Для султана это оказалось бы гораздо ощутимее!

Я представлял, как напою Мухмеда допьяна, дам заснуть, переверну так, как мне нужно, и попробую оказаться внутри прежде, чем тот окончательно очухается от пьяного сна... Вот месть так месть!

Правда, несмотря на желание отомстить, я не знал, получится ли у меня совладать с собой, ведь для этого требовалось быть очень уверенным в себе, всё время сохранять твёрдость, причём не только твёрдость духа. Впрочем, если бы ничего не получилось, никто не стал бы наказывать меня за попытку, которой султан просто не заметил бы, а вот если б получилось, тогда...

Мне опять вспомнились рассказы о греческом наставнике Мехмеда, желавшем оказываться над своим учеником даже тогда, когда ученик стал султаном. "Наставник поплатился жизнью за свои желания, и ты тоже заплатишь за свой краткий триумф очень дорого", — сказал я себе.

Что Мехмед сделал бы со мной, если б понял, что я "взял верх"? Велел бы меня задушить? Наверняка. И именно это меня останавливало. Мне не хотелось умереть, когда мои мучения при султанском дворе обещали вот-вот закончиться.

Как видно, я врал даже самому себе, когда мысленно повторял, что ради мести не пожалею ничего. Пока Мехмед пропадал в походе, я чувствовал себя смелым, а стоило султану вернуться, как мне расхотелось жертвовать жизнью и показалось, что уж лучше потерпеть ещё немного, пока не окажусь на румынском троне.

Помнится, год назад я уже решил продолжать терпеть, когда узнал, что мне не нужно убивать султана, чтобы спасти брата. И вот я опять вернулся к этой мысли — к мысли о покорности. Покорность стала моей привычкой, и в этом опять сказывалась наука, полученная от Мехмеда, подчинявшего меня себе. Мерзкая наука!

"А когда окажешься в Румынии, неужели забудешь всё? — вдруг спросил чей-то ехидный голос у меня в голове. — Неужели не захочешь найти себе ученика, чтобы передать ему опыт того, что познал с Мехмедом? Ты сам говоришь, что власть привычки сильна". Помнится, я ужаснулся от подобной мысли, ведь моим учеником мог стать лишь отрок, и я должен был сломить волю выбранного отрока точно так же, как Мехмед когда-то сломил мою.

"Неужели я заставлю кого-то пройти через то мучение и унижение, через которое прошёл сам!? — мне стало действительно жутко, что я допустил возможность даже подумать о таком. — Нет! Нет! Я не чудовище. Не чудовище и не стану им, как бы Мехмед ни старался! И если уж я не возьму верх над султаном так, как хочу, то не сделаю подобного ни с кем".

Однако мне вспомнилось то, что говорилось у Платона — что бывают на свете отроки, имеющие природную склонность любить мужчин. Для таких отроков это естественно и правильно. Они сами стремятся к однополой любви, и даже когда вырастают, тоже предпочитают мужчин женщинам.

Увы, за все мои взрослые годы я не встречал ни одного подобного. И Мехмед не встречал, а ведь он искал очень старательно. Не потому ли султан так стремился объединить под своей властью все осколки великой греческой империи — Константинополис, Морею, Трапезунд и другие? Возможно, Мехмед хотел найти в этих осколках тех, о ком говорил греческий философ Платон — хоть бы одного мальчика, которого не пришлось бы заставлять.

Я подумал, что, если б встретил такого мальчика, то приблизил бы к себе, потому что одному ему очень трудно жилось бы на свете. Я чувствовал, что и сам теперь не вполне таков, как большинство юношей. Я не хотел никого принуждать, но если б встретил того, кто добровольно исповедует любовь, ценившуюся Платоном, то восхитился бы смелостью исповедующего.

Да, теперь, когда восторжествовала новая этика, христианская, требовалось обладать не только природной склонностью, но ещё и большой смелостью, чтобы идти по тому пути, по которому тебя влечёт природа... и верить, что таким тебя создал сам Бог.

"Ведь создал же Бог прекрасного ангела по имени Люцифер, — говорил я себе. — Бог знал, что Люцифер окажется склонным к бунту, но всё равно создал этого ангела. Так не затем ли Бог создаёт людей, про которых говорил Платон? Возможно, Бог хочет, чтобы они тоже низверглись, как ангелы с небес. Если Богу понадобились демоны, то зачем-то нужны и такие люди".

Однако даже во времена Платона далеко не каждый имел особые склонности. Вот почему мне в отличие от султана совсем не хотелось считать те давние времена идеалом.

Я слишком хорошо понимал, что даже среди древних греков случались истории, подобные моей. Если мужчина видел красивого мальчика и начинал испытывать к нему страсть, то разве спрашивал этого мальчика о склонностях? Нет. Мужчина просто стремился остаться с этим мальчиком наедине, а дальше делал то, что хотел. Если оказывалось, что мальчик имеет особую склонность, то ура — этим двоим посчастливилось найти друг друга. А если нет? Тогда мужчина ломал волю мальчика, а затем убеждал себя и его, что ничего не ломал, не проявлял насилия, а просто "помог понять" природу любви между мужскими началами.

Возможно, в некоторых случаях мальчик начинал искренне верить в это. Легко поверить, если так говорит не чужак, а тот, кого ты хорошо знаешь — твой родственник, школьный учитель или же высокородный господин, которого ты уважаешь и считаешь добрым.

А если мальчик всё-таки не верил, но мужчина имел возможность видеться с ним дальше, то разве этого мальчика оставляли в покое? Нет. И его жизнь становилась подобна моей — вечное притворство, выклянчивание подарков, стремление сбежать, мысли о смерти или об убийстве. "Разве у меня есть право обречь кого-то на такую жизнь?" — спросил я себя, и ответ был "нет".

* * *

В последующие дни я пришёл в гости к Марии Гаттилузио вместе с Мехмедом ещё раз, но мы беседовали уже не о давних греческих нравах. Беседа оставалась пристойной, потому что нас слушал ребёнок.

Всё началось с того, что султан, по приходе обменявшись с Марией положенными приветствиями, вдруг спросил:

— А где же твой сын?

Я впервые узнал об этом ребёнке от своих слуг и, помнится, удивился. Казалось естественнее, если б у сорокалетней Марии оказался взрослый сын, которому уже исполнилось лет шестнадцать или даже двадцать. А ведь ему было всего шесть с половиной! Поэтому он жил в гареме с матерью...

— Он здесь, — сказала Мария, отвечая на вопрос Мехмеда, и позвала по-итальянски. — Алезио! Алезио!

Из павильона, держа за руку одну из служанок, вышел маленький мальчик — очень милый темнокудрый мальчик в турецкой одежде — и когда служанка подвела его совсем близко, он не смутился, а с любопытством оглядывал меня с Мехмедом большими карими глазами.

— Алезио, поклонись, — сказала Мария, по-прежнему называя сына на итальянский лад, но слово "поклонись" произнесла по-гречески.

Тот, не выпуская руку служанки, чинно поклонился Мехмеду, а мне лишь кивнул.

Мальчика звали Алексий Комнинос. Его отец был греком, правителем Трапезунда, умершим ещё до того, как султан отправился в свой поход. Если бы всё совершалось по закону, этот мальчик унаследовал бы власть в Трапезунде, но её прибрал к рукам греческий дядя Алексия — Давид, в итоге проигравший войну Мехмеду.

Мария, наверное, радовалась, что Трапезунд достался Мехмеду, ведь с приходом турок власть Давида закончилась, а у Марии маячил перед глазами мой пример. Она знала, что скоро я получу в управление румынские земли — земли моего отца. Значит, и Алексий со временем мог получить в управление трапезундские земли, если до этого не прогневает султана.

Возможно, Мария даже подумывала — а не устроить ли так, чтобы её сына обратили в мусульманскую веру? Это позволило бы ему претендовать на значительные должности при турецком дворе. Если великий визир Махмуд-паша — чей отец был греком из рода правителей Фессалии — смог так возвыситься, приняв ислам, то отпрыск ещё более знатного рода, рода Комниносов, тем более возвысился бы.

Сам Алексий ни о чём таком не думал. Он был ещё слишком мал, однако оказался отнюдь не глуп и сразу сообразил, что его позвали не зря. Внимательный взгляд карих глаз довольно быстро остановился на слуге, который стоял возле Мехмеда и держал в руках очень большую шкатулку.

Мехмед улыбнулся и произнёс по-гречески, пусть и коверкая имя мальчика по-своему:

— Али, у меня для тебя подарок.

Слуга присел перед мальчиком на корточки и открыл шкатулку, в которой, как выяснилось, лежало несколько десятков игрушечных воинов, искусно вырезанных из дерева и раскрашенных. Половина из них представляла разные роды турецких войск, а другая половина — крестоносцев.

Алексий, просияв от восторга, тут же освободился от служанки, но мать поспешно схватила сына за рукав, притянула к себе и прошептала что-то на ухо.

Наконец, мальчик, уже никем не останавливаемый, потянулся к шкатулке и взял в руки янычара в белой шапке и красном кафтане, а затем оглянулся на мать, будто спрашивая, правильно ли сделал.

Возможно, Алексий и сам, без подсказки, схватил бы первым турецкого воина. А если всё же крестоносца? Мария предпочла не рисковать.

"До чего же он милый", — думал я, глядя на этого кудрявого малыша, который расставлял свою игрушечную армию на краю ковра, пока мать по обыкновению угощала меня и Мехмеда вином.

Не помню точно, о чём мы втроём говорили, когда Мехмед вдруг произнёс:

— Али, а ведь ты забыл поблагодарить меня.

Алексий стоял, держа в руках игрушечного янычара, и выглядел немного растерянным. Как видно, мальчик привык, чтобы ему подсказывали, что делать — поклониться, взять одного воина, а не другого...

— Поцелуй меня, — подсказал Мехмед.

Алексий подошёл к сидящему султану и поцеловал его в щёку.

Я не видел лица Мехмеда в тот момент, но увидел руку султана, по обыкновению унизанную перстнями. Она легла на спину мальчика, и медленно двинулась вниз — от лопаток до поясницы... Я сначала смотрел на это с лёгким недоумением, но вдруг вздрогнул от внезапно пришедшего осознания... "Нет, — подумал я, — не может быть!" Я видел, что ладонь Мехмеда сейчас напряглась так, как если бы её обладатель испытывал страсть. Но к кому? Пальцы султана будто хотели проникнуть сквозь ткань халата к коже мальчика, почувствовать её...

Я много раз видел, как рука султана скользила по моему телу. Подушечки его пальцев будто впивались в меня, а сама ладонь старалась повторить все рельефы, даже самые незаметные. И вот теперь я подумал: "Так же... Он прикасается к нему так же, как ко мне. Но ведь этому мальчику всего шесть лет. Всего шесть! Неужели, Мехмед желает его? Шестилетнего! Желает? Как такое возможно?"

Других мыслей в моей голове просто не осталось. Я смотрел то на Алексия, вернувшегося к игре, то на султана и спрашивал себя: "Но как же так? Почему!? Ведь султану нравятся отроки, а не дети. Мне было тринадцать, когда на меня обрушилась султанская "милость". Иоанну Сфрандзису было четырнадцать, когда Мехмед попытался сделать то же с ним. Якову Нотарасу было четырнадцать, когда Мехмед заприметил его. А Алексию шесть. Он — ребёнок!"

Впрочем, я слышал, что люди, которые перестали себя в чём-либо ограничивать, перестают обращать внимание даже на возраст. Султан стал ничем не лучше тех женолюбов, которые женятся на девятилетних девочках. На девятилетних! Дескать, сам пророк Мохаммед впервые познал свою жену Аишу, когда ей было девять.

В стране, где возможны свадьбы с девятилетними детьми, насилие над маленьким мальчиком уже не кажется невозможным... Однако Алексию не исполнилось и семи. Его прямая кишка оставалась ещё слишком узкой. Если бы султан попробовал проникнуть туда, мальчик истёк бы кровью и мог даже умереть. С ним не следовало так поступать хотя бы по этой причине!

"Да, в прямую кишку нельзя. Зато всё остальное можно, — возразил раздавшийся откуда-то из глубин моего сознания голос, и мне вдруг показалось, что это голос самого Мехмеда. — Мальчика можно научить ласкам и сказать, что это такая игра. Игра для взрослых мальчиков".

Я смотрел на султана, а тот смотрел на Алексия, и, кажется, что-то говорил Марии о нём — то, что у неё чудесный сын. Султан не скрывал своего восхищения, но восхищение бывает разное. Я тоже полагал, что Алексий — чудесный ребёнок, но мне при взгляде на него совсем не хоте... Я даже мысленно не мог договорить эту фразу.

А Мария? Неужели, она не чувствовала и не видела? Или она заранее согласилась? Или понимала, что всё равно ничего не может сделать? Но почему она казалась так спокойна!? Если бы мне сейчас предложили заглянуть в её душу, я бы отказался, потому что боялся того, что мог там увидеть.

Я снова посмотрел на Мехмеда, и мне захотелось процитировать ему Платона: "Надо бы издать закон, запрещающий любить малолетних". Даже Платон не одобрил бы связи с маленьким Алексием! Платон хотел, чтобы это запретили законодательно. Однако Мехмед не признавал законов. В Турции единственным законом являлась воля султана.

Конечно, был ещё и шариат, но если бы шариат, в самом деле, соблюдался, то связь Мехмеда со мной оказалась бы невозможна. Тогда Иоанн Сфрандзис и Яков Нотарас не умерли бы, и Алексию ничего бы не грозило. Я уже не говорю про те установления шариата, которые касались хмельных напитков. Если б все соблюдали шариат, Мехмед не пил бы вино, и отец Мехмеда не пил бы и не умер бы от пьянства.