Монастырь

Но однажды Роман исчез. Я понятия не имела, где его искать — друзей у него вроде не было. Узнавать телефоны больниц и моргов я не решилась. Конечно, на душе лежал камень, но чем больше времени проходило, тем менее реальным казалось мое замужество. Вещи Романа выглядели забытыми прежним хозяином этой квартиры — человеком, которого я никогда не встречала.

Через месяц, поколебавшись, я забралась в его файлы. Ничего особенного, какие-то картинки, статьи из интернета, прочий мусор. Но в ящике стола я обнаружила помятый договор на четырех страницах.

Внимание привлекал странный рисунок печати — не круглой, а вроде сложного иероглифа.

Из договора я узнала, что половина участников монастырского эксперимента на самом деле были исследователями, в том числе и Роман. Полгода мы с ним встречались, потом восемнадцать месяцев жили как муж и жена. То же самое происходило с остальными. Якобы случайная встреча в публичном месте. Сближение. Обработка. Предложение выйти замуж или жениться. Совместная жизнь. И в обязательном порядке — ежедневные отчеты.

Не знаю, всем ли удалось провернуть такую аферу. Но, похоже, Монастырь позаботился, чтобы к началу очередного исследования испытуемые оказались одинокими. Я долго сидела над договором. Потом встала, поставила чайник. Мне было спокойно.

За окном капало с крыш. Я отчетливо ощутила запах промокших деревьев.

Запись тридцать восьмая

Дождь шел и на другой день. Я подумала, что Роман мог составить такой договор ради шутки. Потом поняла, что ничего он не составлял. Что он даже не в курсе. Не говоря о возможности пожениться. Он по-прежнему спал на ковре, временами ворочаясь от неудобства, и мы ни разу друг к другу не прикоснулись, даже случайно.

Время тянулось под стать невыразительному дождю. Вдруг в двери что-то отчетливо щелкнуло. Мы резко выпрямились, напряглись и уставились на нее.

Дверь открылась. Я соскочила с кровати. Роман как бы нехотя поднялся, демонстрируя вошедшим свое безразличие.

Перед нами были оба монаха.

— Идем, — сказал младший Роману.

Я инстинктивно двинулась за ним, но монах пресек это жестом.

— Ты пока остаешься.

Его молодое лицо выражало искреннее сожаление. Я подчинилась. Дверь захлопнулась, я осталась одна.

Я села на кровать... и зарычала.

Через несколько минут мне страшно захотелось что-нибудь выбросить. Окно было распахнуто, я в который раз посмотрела вниз, а потом — со злостью — наверх. Обеденная корзина тихо исчезла в ту минуту, когда приходили монахи.

Я могла бы выбросить поочередно все четыре ящика комода. Они, тонкие, ударялись бы о камни и с треском ломались. Я взяла лист бумаги и машинально сложила его в самолетик. Черт, почему я не запаслась спичками? Пылающие самолеты полетели бы сейчас вниз, очень точно выражая мое состояние. Жалкий дождь вряд ли бы погасил огонь раньше, чем они достигнут дна. Я огляделась. Полотенце, постельные принадлежности. Они мне еще пригодятся. Ковер? Слишком тяжелый, я не получу удовольствия, перетаскивая его через подоконник.

Сколько мне здесь еще находиться?

Я вытащила ящик, второй снизу — пустой (в нижнем валялась обувь, в верхние я сложила городскую одежду; монастырская валялась так), ухватилась поудобнее за углы. Высунулась в окно, размахнулась, как только могла — и швырнула в пропасть. Прошло несколько секунд, прежде чем он грохнулся. Звук получился громче, чем ожидалось. Я удовлетворенно хмыкнула. Надо было продолжить.

Как жаль, что в комнате нет зеркал.

Вещи. Шерстяная хламида. У настоящих монахов такие — наконец вспомнила я — назывались рясами или сутанами. Но только не здесь. Я взяла и расправила перед собой. Хорошая вещь. Ну ничего, в плохую погоду обойдусь курткой. Если мне суждено когда-нибудь выйти из своей камеры. Я собрала хламиду в неплотный ком и подбросила к потолку. Она начала расправляться еще в движении вверх. А в падении -вообще распласталась, напомнив об огромной раненой птице. Я потренировалась складывать ее так, чтобы в полете она разворачивалась красивее. Забралась с ногами на подоконник. Выпрямилась, стоя на коленях. Это был творческий, театральный акт. Я легко подбросила большой ком с таким видом, точно отправляла хламиду в последний путь. Достигнув примерно уровня верхней кромки окна, она принялась стремительно падать. Это было уже похоже не на птицу, а на человека. Упала она бесшумно и я едва смогла ее разглядеть — серокоричневую на такого же цвета камнях.

Ага. Все понятно. Одежда монахов, оказывается, предназначена для маскировки в горах.

Соскочив с подоконника, я подошла к краю ковра и все-таки потянула. Он поволок на себе кровать и комод. Пришлось все же подвинуть мебель, со скрипом и — в результате — царапинами на полу. От усилий я немного вспотела. Ковер был свернут в толстую трубку, которую я просто столкнула вниз. Он так и не развернулся. Звук был глухим и мягким.

И тут меня окатило страхом. Мне вдруг пришло в голову, что в договоре — не выдуманном, а реальном — был пункт о порче монастырского имущества. Посмотреть я не решилась. Я опять забралась на кровать, и, прижав согнутые колени к груди, принялась думать, как бы мне выкрутиться, если что. Долго размышлять не пришлось. Я скажу, что пыталась выбраться. Ну да. С помощью ящика, хламиды и ковра. Особенно меня позабавил в таком контексте ковер: я, похоже, решила, что он — самолет. Ладно, я не дура и не сумасшедшая. Я просто хотела привлечь внимание. Вдруг кто-то, стоящий на крыше, видел летящие из окна предметы. Почему именно эти? Потому что они большие, проще заметить.

Вечером, перед тем, как умыться и лечь (ужин так и не спустили), я подошла к двери и со злобой ее пнула. Удивительно, но она громыхнула в ответ. Тогда, не веря себе, я потянула за ручку...

Дверь оказалась открыта.

Запись тридцать девятая

Полночи я бродила по пустому Монастырю, опасаясь, что, если вернусь, меня снова запрут. В столовой я обнаружила холодный печеный картофель и чай. Все, кажется, спали. Я добрела до пристройки, где жила Таня, но не услышала ни звука. Из-за страха перед запираемыми дверьми в здания я не заходила. Но в конце концов, жажда сна взяла свое. Мне привиделось, как из окна я прыгаю в пропасть, потому что по коридору за мной кто-то гнался, а другого выхода я не нашла.

На рассвете за стеной что-то шуршало, неразборчиво разговаривало. Потом внезапно настала тишина. Я поняла, что проснулась.

Около девяти дважды прозвонил колокол. Я боялась, что меня выловят по дороге, что мне нельзя расхаживать за пределами комнаты. Обошлось. Все шли в столовую.

Никто не интересовался, где я пропадала трое суток. Люди выглядели уставшими, некоторые даже вымотанными, но не физически, а душевно. Роман болтал с Эльзой, как ни в чем не бывало. Она смотрела встревоженными глазами. Но он, похоже, ничего особенного ей не сообщал. Я взяла завтрак со стойки, села. Костя обернулся ко мне, но тут же спрятал взгляд, точно я совершила нечто непотребное, и лучше меня игнорировать.

Я сидела недалеко от сдвинутых столов, за которыми разместились Джей, Лаури, Маргарита, Руслан и почему-то Катя. Катя рассказывала. Я прислушивалась.

Это была то ли история жизни, то ли события последних дней. Если второе, то то мне еще повезло. Катя очутилась в одной комнате с человеком, погруженным то ли в кому, то ли в длительный сон. Симпатичный темноволосый и крепкий парень, он лежал на легкой металлической кровати, вроде больничной, и к нему были подведены какие-то трубки и провода. Аппаратура, вероятно, находилась за стеной; во всяком случае, другие концы проводов и трубок уходили в стену. Катя не постеснялась, заглянула под простыню. Молодой человек был совершенно голый, а очередная трубка — полупрозрачная, толстая, гофрированная — скрывала пенис.

Маргарита хихикнула, но быстро опомнилась, изобразила строгое лицо. Джей сказала:

— Я думала, их уже увезли...

Вот оно что! Парень — один из трех, кого я привела к источнику. Значит, так им стирают память? Мне не верилось.

— То ли еще будет, — прошипел маленький жесткий Руслан. — Подождите, они еще и нас законсервируют.

— Не всех, — заявила с видом знатока Джей.

— Как это?! — взвился Руслан.

— Элементарно. Кто сможет быть им полезен в сознательном виде, тех будут учить. А остальных... — по тону Джей нельзя было понять, всерьез она или шутит.

— Тебя, Русланчик, точно законсервируют, — сказала Маргарита. — Поскольку ты боишься. Это надо проработать.

Я вернулась к еде. Иногда казалось, что лучше провести год под гипнозом, чем так. Нервничать каждый раз, не понимать, и оказываться лицом к лицу с пустотой.

Я больше не слушала, но краем глаза смотрела на Лаури. Красивый, в белой одежде, с высокомерным четко очерченным ртом. Если бы участники эксперимента действительно делились надвое — скрытых ассистентов и настоящих подопытных, — то он бы точно был ассистентом. Лаури помалкивал, словно потому, что, по его мнению, не стоило снисходить до бессмысленных разговоров.

Когда он встал и вышел, без объяснений оставив компанию, я тоже поднялась. Я шла как будто на его запах. Лаури сидел в одном из маленьких дворов, рассчитанных на разговор двоих.

Двор был не проходной. Я сделала вид, что заблудилась, игнорируя Лаури. Но он позвал меня:

— Подожди!

Я остановилась, разглядывая красавца-парня. Когда он сидел на скамейке, его ноги в узких белых джинсах казались особенно длинными. В лице я разглядела след какого-то отчаяния и даже, пожалуй, безумия. Определенно, он был способен на рискованные поступки. Я пожалела его, хотя не понимала, за что. Он тоже меня изучал.

— У тебя такой вид, — медленно произнес Лаури, — точно ты всем сочувствуешь.

— Не знаю, — честно ответила я.

— Раз уж ты появилась, хочу тебе рассказать одну вещь.

Лаури вел себя так, будто он, а не я был на пять лет старше: не то, чтобы снисходительно, но не сомневаясь в своем лидерстве. Я запоздало подумала, что это — из-за его внешности. Наверное, он жил в условиях, где никто ему не отказывал.

— Хорошо, — сказала я, и, не желая разделять с ним скамью, опустилась на брусчатку. К счастью, все уже высохло.

— Помнишь, говорили, что я князь? — начал Лаури с легкой такой интонацией, маскирующей неуверенность. — Это правда. Старинный княжеский род. По легенде, у нас были большие владения. Конечно, к двадцатому веку ничего не осталось, только квартира. Она должна была стать коммунальной, но прадедушки постарались, чтобы туда поселили родственников. Так получилось, что я рос среди старушек, которых следовало слушаться. Но старушки были еще те. В темных платьях, с белыми воротничками из настоящего кружева, и обязательно с брошками.

Три незамужних седоволосых сестры рано умершей бабушки Лаури. Одна брошка, самая яркая, изображала букет цветов, другая — корону, третья была камеей. Девушка с камеи иногда снилась Лаури сидящей в утренних сумерках у окна, и он не мог ни заговорить, ни дотронуться — просыпался. Именно старушки решили, что Лаури должен стать пианистом, ведь у него прекрасный слух и чувство ритма. Мальчик не возражал. Ему нравилось путешествовать из одной старинной квартиры в другую, к частному учителю. Позже, правда, пришлось поступить в музыкальную школу, где атмосфера была попроще. Но зато его талант снискал славу на конкурсах и отчетных концертах. Для Лаури сшили смокинг, особенную рубашку и галстук-бабочку. Черные туфли он начищал до блеска. Но если в глазах взрослых он выглядел очень примерным ребенком, то дети знали, каким он может быть резким и злым. Он рано научился драться: во дворе ребята устроили что-то вроде тайного клуба с турнирами по борьбе. Старшие показывали приемы. В общем, Лаури обижать не решались. Как истинный князь, он любил и войну, и искусство. Ему повезло: в отличие от ровесников, в подростковом возрасте его внешность хуже не стала. Никаких прыщей или проблем с недостатком веса. Старушки позаботились и о том, чтобы отправить Лаури в конно-спортивную секцию. В него часто влюблялись сверстницы, а девушки постарше, хотя и относились несерьезно в силу разницы в возрасте, все равно не упускали случая прикоснуться. Лаури оставался спокоен... почти. Просто он вовремя сообразил, что имитация спокойствия — это сильная сторона. А он хотел быть сильным — причем больше духом, чем телом.

— Сказочная жизнь, — заметила я. — Разве ничего плохого с тобой не случалось?

— Сейчас, — кивнул Лаури. — Понимаешь, когда ребенок растет в хорошей семье, то детство у него действительно безоблачное. Он чувствует, что его любят, и эта любовь его охраняет. Помогает попадать в правильные компании и избегать плохих людей. Мистика, но факт.

Я согласилась. В этой разветвленной семье всем жилось хорошо, кроме тети. Младшая сестра мамы Лаури попала в аварию, и осталась парализованной. Она жила в собственной квартире, а родственники по очереди ей помогали. Красивая тридцатилетняя женщина. Держалась она отлично, по крайней мере — при детях. Когда Лаури исполнилось четырнадцать, его сочли достаточно ответственным, чтоб навещать тетю.

— Нет, ты не подумай, судно мне подкладывать не приходилось, — Лаури смущенно покривил рот. — У нее были сильные руки. Она могла пересесть из кровати в коляску, доехать по широкому коридору до туалета, а там мой отец сделал... в общем, все было приспособлено для инвалида. Переднюю стену и дверь туалета убрали, повесили занавеску. Я, кстати, когда был у тети, стеснялся, терпел.

Он приходил к ней в шесть, три раза в неделю после занятий в музыкальной школе. Приносил продукты. Потом они разговаривали. Обычно тетя сидела в шелковой пижаме, то с цветами, то с птицами. У пижамной куртки не было пуговиц, лишь скользкий поясок. Но Лаури на это на реагировал до поры до времени.

— Она сказала, чтобы я положил ладонь ей на левую грудь и послушал сердце. Она была очень серьезной, даже торжественной. Я ей доверял. В сущности, она совсем не развратная дура, скорее — наоборот. Она воспринимала меня как младшего брата. Иногда она говорила, что ей кажется, будто мы из всей семьи остались одни. Конечно, я выполнил ее просьбу, хотя сначала было страшно. Кожа оказалась нежнее шелковой ткани. Пульс я отыскал не сразу, а только когда ладонь и грудь стали одинаково теплыми, точно мы были один человек. Тетя шепнула: "Теперь досчитай до трехсот". Я догадался, что торопиться нельзя, а надо считать в такт ударам. Где-то в районе восьмидесяти я закрыл глаза и продолжил шептать, еле слышно. Странное чувство, знаешь... Я как будто ее прочитал. Я ее понял. Пять минут ее жизни стали моими.

Он вскинул глаза и сердито свел брови:

— Тебя это шокирует?

— Нет... Просто какая-то двусмысленная ситуация.

— Конечно, я об этом думал. Мне было хорошо, но не в том смысле, который обычно предполагают. Я не то, чтоб не возбуждался, но не обращал на это внимания. Странно для пятнадцатилетнего парня, правда? Я становился как горячий улей, в котором шевелятся золотые пчелы. Тетя просила меня слушать сердце еще много раз. Но в тот момент, когда я приходил, я не был уверен, что это случится. Иногда не случалось, но я не особенно волновался, потому что опять ее понимал. Словами не выразишь. Я, конечно, никому не рассказывал.