— Всё равно виноват получается... Скажи: а тебя в твоих собственных "семейных ссорах", если бы дело дошло до драки — тебя остановили бы женский пол и телесная хилость твоего ненавистного врага?

В таком настроении, как сейчас? Пожалуй, нет. Для того в Кэраэнге и существуют семейные молельни, и в худшие часы своей жизни царские родичи сходятся туда. Чтобы быть под присмотром знатоков обряда и чар, когда в ход пойдут уже не кулаки и не самострелы, а когти и чешуйчатые хвосты. Высокое вежество Столицы: для разнимания дерущихся змеев есть вековые правила. Правда, и они далеко не всегда спасают от увечий.

— Вот, видишь: глупости это, насчет "всамделишной жизни" и тонкой прослойки учености пополам с добродетелью. Вовсе Гайчи не думала тебе указывать ни на что такое.

Через два дня, девятого, ты зашел в Четвертую лечебницу рано утром. На обратном пути тебе во дворе встретился тамошний твой начальник, мастер Луггани. Он спросил почти без сомнения в голосе:

— Совсем плоха тетка?

Этот человек и сотрудников своих, и недужных называет не по именам и прозваниям, а по степеням родства: "батюшка", "дядька", "браток"... Та же мысль, что заложена в выражении "медицинская сестра", продолженная чуть дальше. Когда-то в Валла-Марранге твоего наставника Дангенбуанга тоже все звали "дедом". Только вот для тебя Луггани места в своем многолюдном семействе не подобрал, а потому вовсе избегает личных обращений.

— Средней тяжести. Гемодинамика устойчива. Перистальтика появилась. По дренажам сухо. А откуда Ваш столь мрачный вывод?

— Нет, просто... Я смотрю, у Вас вид такой...

Молодец, Лингарраи. Блистательный успех в деле сокрытия твоего счастья. Скоро прохожие на улице будут подходить с изъяснением соболезнования.

— Не надо судить о состоянии недужной по выражению лица ее врача.

Луггани усмехнулся. Словно бы не нелепости очередного восточного мудрого изречения, а в ответ собственной твоей усмешке. Значит, ты еще способен шутить над собою вслух. И сие замечают даже тут, вдали от Золотой Столицы. Что хорошо, то хорошо.

Девятого вечером. У тебя на Коинской. У вас, потому что здесь вы вместе.

— Ничего, мастер, что я так рано?

— Хорошо, очень хорошо. Я сам хотел тебя попросить: приходи пораньше. Не в полночь...

Ты действительно собирался это сказать. Еще позавчера, днем седьмого числа. Гайчи подошла к тебе на трамвайной остановке возле Университета. Поглядела спокойно: так, словно бы ничего меж вами и нет, и не было. Ничего, в чем бы следовало таиться. И так оставалось все дежурство. Только при прощании глаза ее ненадолго стали прежними. "Мастер, мастер, а ведь всё у нас с тобою могло бы статься совсем по-другому, по-настоящему..."

Ты не нашел слов. "Приходите пораньше, если..." То есть ты допускаешь, будто она могла уже для себя решить больше не появляться на Коинской улице? "...когда соберетесь"? "А откуда Ваша столь прочная уверенность, что я соберусь?" И так далее. Ты, как обычно, промолчал.

И вот, она здесь. Обнимает тебя — без страсти, доверчиво и тихо. Так прислоняются к стволу большого дерева, к столбу под галереей старого дома. А у тебя галереи нет, и дома тоже нет, не считая этого съемного мэйанского жилища.

Устала. Работа, уроки, бессонные ночи, балаган, подружки и приятели, в чьей жизни тоже важно мелькать. Они тем и хороши, что всерьез не верят в существование знакомой своей барышни Ягукко, а она — в их. Ты веришь. Наверное, в этом и есть твоя особенность.

Устала, и потому твои нежности не к месту.

На улице почти уже зима. Как это славно: живой, яркий холодок девичьей щеки у тебя на щеке. Ты смеешься? Или плачешь? Как в самом начале жизни, когда одно от другого еще не отличается.

— Ты ждал меня.

— Ждал!

"Но надо же было и отдохнуть друг от друга, правда? Успеть соскучиться..."

— Здесь теперь всюду ты. И на службе тоже. Будто время не движется.

"Слишком долго пришлось дожидаться?"

— А я боялась... Это глупо, глупее некуда, но...

— Боялась быть некстати?

— Да.

— Ничего. Не надо ничего такого бояться. Не обещаю ждать Вас безмерно долго, зато могу поручиться, что готов ждать сколь угодно кратко, как говорит друг мой Тиарарри Билиронг.

— Я догадалась, что он твой друг.

— Да, еще по школе. До его учтивости мне всегда было далеко.

"Так что не сердись, если я словами, без рук, не могу сказать тебе, как я тебя люблю."

"Это хорошо, что у тебя где-то есть хотя бы один друг. Хотя бы за морем."

"Даже и у чудовищ иногда бывают друзья."

"А у меня вот — нет. Только ты. Приятели не в счет."

— Я хочу, чтобы мы с тобой были вместе, Гайчи. Всегда, каждый день. Каждый час, насколько это получится.

— А разве мы не вместе, мастер?

— Да. Вместе. И это очень хорошо.

— Хорошо. И я никуда не денусь.

— Я и не отпущу, пока не выучу. А потом сам буду у тебя учиться.

— Ты у меня?

— В том и смысл наставничества: подготовить лучшего знатока, чем ты сам.

Гайчи вскидывает голову. Отвечает совсем по-мальчишески, в точности как твой Бенг во мгновения наивысшего довольства собою:

— А что? Не откажусь!

Чай и ужин. Холодное мясо, сыр, мелкая картошка на палочках, печеная над огнем. При некотором навыке можно чистить горячие клубни так, чтобы не обжигаться: другой такой же палочкой подхватывается слой кожуры, и дальше она разматывается, словно повязка.

Первый клубень сотрапезнику. Обычное в Лекарской школе поведение старшего с младшим. Словно бы не ты этого младшего гонял целый день с учебными заданиями и со своими собственными вздорными затеями.

— На Востоке так принято поступать с картошкой? — спрашивает Гайчи, следя за твоими руками.

— "Дурное обращение с растением"?

— Дай-ка я тоже попробую.

Получается, пусть и не сразу.

— Тонкости!

— Ну, еще бы. Однажды при мне с помощью этого приема Билиронг объяснял, как одни небесные светила вращаются вокруг других.

В Школе и наставники меж собою, и дети в своем кругу все делились на "старших братцев" и "младших братишек". Еще один пример родства по ремеслу. Юноше, которого опекал Тиарарри, начисто не давались отвлеченные науки — ни счет, ни грамматика, не говоря уже о законах механики. Если вещь нельзя потрогать руками, он над нею думать и не пытался. И отчасти даже гордился этим. Во-первых, приятно быть не способным ни к чему, кроме врачевания: все видят сие и уж точно тебя не выгонят. Во-вторых, Билиронг с ним вел себя гораздо бережнее, чем многие другие старшие со своими подопечными. В этом случае, как и в тысяче прочих, Тиарарри доверено было самое трудное, что есть в Школе. А ты и завидовал, и радовался, что тебе самому не пришлось оказаться у него под началом. Тогда еще слава ужаснейшего из чудищ тебя не привлекала. А кроме того, нравилось, когда на тебя обращают внимание не по обязанности, а просто так.

— Собственно, в школьные годы мы с Билиронгом друзьями не были. Он на четыре года старше, я едва ли мог ему предложить что-то любопытное.

— В детстве при такой разнице вообще сложно подружиться. А потом?

— Хоть немного, но сравнялись. Он после первого войскового года остался на корабле, где служил. Проходил еще две навигации, вернулся в Училище, когда я уже тоже там учился. Потом я в войско ушел, потом у него почти сразу началась стажировка... По-настоящему встретились только на втором призыве, в Валла-Марранге.

— А что за странное слово билиронг: "колючий красный"?

— Так в Аранде зовут полевой репейник. Там он и вправду красный, а не фиолетовый, как здесь. И весь в шипах, от самого корня до головки цветка. Почему-то это прозвище дали одному из покоев Царского Дома, а потом и царевне, жившей в нем. Высокородный Тиарарри — потомок сей дамы. Иногда он и сам походил на свое семейное растение.

— Как это? Самый ершистый был?

— Высокий рост, волосы торчком, как бы он их ни приглаживал. Привычка на любые вопросы и требования отзываться первым. Умение возражать наставникам так, чтобы сие звучало по-взрослому. Так было в Школе и в Училище. Примерно того же я ждал, когда приехал к месту службы и услыхал, что Билиронг тоже там.

— А оказалось?

— Подружились.

— Расскажи.

Твой, надеюсь, незабвенный друг. Так царский родич из дома Репейника подписывает свои послания к тебе. Давно, очень давно ты не вспоминал тех времен твоей жизни, когда человек из постороннего становится близким. Странно, что подобные чудеса вообще могли случаться с тобою.

— Здесь, на Чегуре, в Камбурране, я поначалу удивлялся: как часты у жителей Мэйана осложненные грыжи.

— Чаще, чем в Аранде?

— В десятки раз. Оказалось, все дело в послушании. Арандийцу, нажившему себе грыжу, и в голову не придет сомневаться в решении лекаря: надо оперировать, значит надо. В плановом порядке — конечно, кроме случаев, когда общее телесное состояние слишком неблагополучно. Не удивительно, что за годы учебы я почти не видел ущемлений. Тем более, доведенных до некроза кишки...

— Непрохода, перитонита, флегмон...

Непроходимость кишечника, острое воспаление брюшины, гнойное воспаление грыжевого мешка. Дитя на своем "заморском" арандийском повторяет всё то, что и ты, и каждый из твоих соучеников вспомнил бы, не задумавшись. Скороговорка из "Трактата о Слабых Местах", свиток шестой, часть вторая, "Тело живого создания".

При этом дитя не из Лекарской школы, даже не из Высшего училища. И не то чтобы ты при Тагайчи когда-нибудь рассуждал о грыжах с подобающими выдержками из древних книг. Общность судьбы...

— Да. И все-таки в первый раз я с этим столкнулся не тут, а как раз в Валла-Марранге. Пожилой недужный с выраженной медовой болезнью, момент ущемления, пропущенный по ряду причин.

Престарелому батюшке полутысячника Вангибанарри предписали воздержаться от операции: любая травма заживала у него много хуже, чем у прочих. Паховая грыжа, носимая смолоду, беспокоила старика не слишком сильно, лишь по временам проявлялась тянущими болями. Так бы и проходил он с нею до скончания дней — если бы не счастливый ход семейной жизни. Полутысячник стал дедом, родитель его не смог отказать себе в удовольствии понянчить правнука. Поднял раз-другой и занемог. В радостной суете его домашние не сразу обратили на это внимание. Да и сам старик не посчитал свое состояние серьезным, постыдился жаловаться на боль. Через день стало невмоготу.

Осмотрев недужного, твой наставник вернулся в ординаторскую и спросил: "Господин Чангаданг, желаете ли вы оперировать этот случай?". Конечно, ты желал: не так много операций было на твоем счету за три месяца службы на новом месте. Тиарарри встрепенулся было — и опустился обратно в кресло, не скрыв разочарования. "Господин Билиронг, не откажите в любезности ассистировать нашему коллеге". Сейчас ты можешь по достоинству оценить это решение. "Дед" выказал полное доверие к тебе, не усомнился в твоей способности справиться с задачей в отсутствии умудренного наставника. Но он еще и подчеркнул растущее мастерство Билиронга, поручая ему присмотр за действиями новичка. А ведь Билиронг сам еще недавно получил свой первый разряд. Впрочем, тогда, по собственным твоим ощущениям, Билиронг находился на высотах, пока не досягаемых для лекаря Чангаданга.

— Оперировал я, ассистировал мне Билиронг. Опыт работы у обоих примерно одинаков и невелик. Мастер Дангенбуанг считал: если не давать "младшим" действовать самостоятельно, так они никогда и не вырастут.

Видит Бог, вы справились почти без заминок. Почти. До того мгновения, как увидели синюшно-багровую, дряблую кишку. Гангрена? А значит, резекция. И почти наверняка — смертельный исход: слишком велик для этого недужного подобный объем операции. Ты застыл над столом, пытаясь уловить малейшие признаки жизнеспособности кишки. Приметы, знакомые тебе лишь по учебникам.

— Андингем! Горячий физраствор!

Желал бы ты слышать большую твердость в собственном голосе.

Билиронг с другой стороны стола одобрительно кивнул. Возможно, тебе лишь привиделось некоторое облегчение в его позе?

Обложенная теплыми салфетками кишка, вопреки вашим надеждам, не желала принимать естественный вид, только слегка побледнела. Вы оба дернулись, когда показалось, что она слабо шевельнулась при постукивании. Пульсация сосудов брыжейки? Да, похоже, есть. Или нет?

Взгляд, брошенный на Билиронга. Отражение твоей растерянности в его глазах.

— Что ты на меня смотришь?

И шепотом:

— Я сам не знаю. "Деда" позовем?

По голосу его ты понял: Билиронга отнюдь не радует такой бесславный итог вашей совместной работы. Как и тебя. Но победили в итоге не спесь, не уязвленное самолюбие двух юнцов. Скорее, осознание ответственности.

Не было старшего и младшего. Та легкость, с какой Билиронг смог это признать, сделала вашу дружбу по-настоящему неизбежной.

При очередном нажатии кишка — наконец-то! — слабо пошевелилась.

Мастер, проводивший обезболивание, спросил:

— Объем операции, господа? Резекция?

— Резекцию больной скорее всего не потянул бы. А я не был до конца уверен, что оставляю живую кишку. Билиронг тоже. Но решили ограничиться пластикой.

На следующий день, когда ты во второй раз забежал посмотреть господина Вангибанарри, тот подслеповато сощурился:

— Скверно, доктор? Вы не скрывайте от старика. В четвертый раз ко мне заходите. И другой еще был, постарше... Что там на самом деле?

Два раза ты, два — Билиронг. Стало быть, тебя с ним отныне числят за одного и того же человека. "Постарше" — должно быть, Дарамангари, палатный врач. Ты отвечал: всё в порядке, однако почтенные лета и медовая болезнь требуют особого внимания...

Когда ты уходил, недужный окликнул тебя:

— Насчет вишневки не забудьте!

Должно быть, тебе, то есть коллеге твоему, велено было на досуге откушать вишневой наливки в приятном обществе. За здоровье старика Вангибанарри, ибо ему подобные напитки не дозволены.

Еще через два дня, когда вы оказались одни в ординаторской, Тиаррари вымолвил:

— Обходится, слава Богу.

И ты понял, что впустил этого человека к себе в сердце. Однажды и навсегда, хотя сам и не надеялся ни на что подобное. Приятель, товарищ — другое дело. А это друг. Где кончаются твои дела и начинаются его, больше уже не разграничишь. И это хорошо.

Ты спросил: что за договор у тому-римбианга Билиронга с батюшкой господина полутысячника по поводу вишневки? Тиарарри взглянул на тебя взором истинного светила лекарской науки. Совсем как Парига, изваянный в камне на галерее Высшего Училища. Нахмурился. Отчеканил строго: