— Потому что ты — лучшая? Каждый в городе знает это и назовет имя Лайэнэ, — напевный, медовый голос. — А лучшей в твоем деле не стать, если обладать одной только красотой, но не сообразительностью. Разве не так? — он улыбнулся и сказал совсем другим тоном: — Понятия не имею, насколько твоя слава заслужена. Иногда везение значит больше личных достоинств. Но ты проявила такой интерес к нашему семейству... полагаю, ты, по крайней мере, заинтересована в успехе.
Лайэнэ ощутила, как волна жара заливает лицо. Доселе — за многие годы — только один человек мог заставить ее покраснеть. Хотя, если человек, то ни одного...
А он — Кэраи — все знает про ее поездку в Лощину. Не говорит, но глаза почти смеются. И это непривычно. Может быть только из-за этого блеска в глазах она решилась спросить:
— Тогда мне надо знать кое-что. Насколько все плохо?
— За час до твоего прихода голубь принес письмо. Войска Мэнго двинулись к Трем Дочерям, сейчас, вероятно, уже перешли границу. Никто не ждал этого так рано, это выглядит полным безумием... — Лайэнэ привстала было, но взгляд Кэраи вернул ее на место, будто что тяжелое бросили на плечи. Теперь смеха в его глазах не было, а слова звучали скучно и буднично:
— А вот это тебе для понимания, но не для сплетен.
— Даже безразличная к собственной жизни, я не стала бы сеять панику в городе, — ответила молодая женщина. Кажется, он поверил, а она уже сожалела о том, что спросила. Смотрела в пол. Да, об этом знать надо, но как же страшно. И не из-за возможности наказания за неверный шаг — но понимать, что захватчики в самом деле уже на твоей земле, что война началась...
— Десятки лет им не удавалось, не получится и сейчас, — раздалось совсем близко. Как раньше поразило выражение глаз, так сейчас непривычно было слышать сочувствие в этом голосе. Сочувствие — ей? От него? Но война вряд ли тронет Лайэнэ, она, если что, сможет просто уехать...
— Согласна помочь?
— Всем, чем смогу, — сказала она от души.
**
Палочка безнадежно мазнула по стенкам и дну коробочки — все, в этой не набрать краски даже на раз. Осталась только одна, маленькая, драгоценная: помада в ней не карминная, как обычно, а из смешанного с воском порошка красных водорослей. Морских, и оттого весьма недешевых. Но оттенок у них восхитителен, и пылинки перламутра придают губам особую красоту. Таким, как у Сэйэ, уж точно.
Но сейчас в крепости Трех Дочерей, похоже, негде взять и кармина. Остановилась торговля, враг на подходе. Провизии пока много, а вот заморские диковинки по северным тропам давно не везут.
Тонким ухоженным пальцем Сэйэ погладила серебристую крышечку. Последнее. Потом придется использовать неприятную взгляду краску на ягодном соке. А эта коробочка — память о былом достатке, о глупых надеждах.
Расправив складчатую шерстяную юбку, надев шерстяную, не подбитую ватой кофту — даже в холода Сэйэ одевалась не ущерб своей красоте — девушка вышла из дома, отведенного труппе. Пошла вдоль улочки. Большой была крепость, настоящий город. Похоже на Осорэи, только дома другие, проще, много-много военных да с высоких мест, там, где крыши не заслоняют, горы виднеются.
То тут, то там попадались неказистые фигуры крестьян, грязные головные повязки резали взор; звучал говор, к которому так и не привыкла — более отрывистый, грубый. В этих землях еще остались уроженцы старых лесных кланов, в них иная кровь, ближе к рухэй... Шла, гордо приподняв подбородок. Пусть видят: перед ними не какая-то девка. Хорошо шла, некоторые даже кланялись...
Испугавшись подступающих войск рухэй, крестьяне побросали свои поля и домики и потянулись сюда, под защиту крепостных стен. Не все: многие беженцы с севера стремились миновать твердыню, уйти в более спокойные земли. Их не задерживали: чем меньше едоков будет, тем лучше. Провизию собирали, откуда могли. Крепость Трех Дочерей строили в расчете на долгую осаду.
И все-таки было тревожно: все больше крестьянских рож, а провизии, шепчутся, не так много, и урожая не будет, если до начала лета не погонят отсюда захватчиков. Хотя это обязательно произойдет: сейчас, по морозу и снегу, им в горах не закрепиться.
Сэйэ в последние дни напряженно прислушивалась ко всем разговорам военных, и понимала — до крепости рухэй дойдут. А что захватчики делают с людьми, лучше не думать. Взять крепость трудно. Но уж если она падет... Очень хотелось сбежать с теми, кто направлялся на юг, но остальные актрисы решили остаться под защитой стен, тем паче что и разбойников стало больше, и Сэйэ не отваживалась. Беззащитная красивая девушка даже если найдет попутчиков, будет ли среди них в безопасности?
Чем выше поднималась по улочке, тем становилось свободней. Беженцы все больше толклись внизу, в эту часть города-крепости крестьян не пускали без важного дела. Ветер наконец перестал доносить запахи воловьего и конского навоза, теперь потянуло подгорелым хлебом. Чьи-то голоса вели вразнобой:
"Рыжий конь от хозяина сбежал,
Скачет, а народ кричит "пожар!"
Сэйэ поморщилась. Только вчера выступали со сценкой, где такое поют. На малой площади крепости выступали — для простых солдат, ремесленников и крестьянских рож. Смотри-ка, запомнили слету. Еще несколько раз показать, и Акэйин потребует, чтобы актрисы разучивали нечто новое. Говорит — смех укрепляет душу. Только зачем новое этим людям, они одной шутке сто раз готовы смеяться...
В крепости не было своей женской труппы, и даже конкуренты встретили их с любопытством, без неприязни. Представления хорошо проходили, лучше, чем первые дни здесь, но все больше от зрителей чувствовался страх, и он сильно давил. Про ведьму-свекровь ли, про надоедливого призрака выпивохи показывали — висело незримое облако над толпой.
А вот о жадном генерале Акэйин больше пьеску не ставила. Думала, как переделать ее на новый лад, чтобы главаря рухэй высмеять.
Сама Акэйин, надо сказать, устроилась более чем неплохо, нашла себе какого-то вдового сотника. Разумеется, жениться на актрисе он не собирался, но их труппе покровительствовал: взамен первой лачуги, где жили поначалу, помог снять неплохой домик за небольшие деньги, а теперь помогал достать, что требовалось. Только краска для губ была совсем уж не по его части, да и где ее взять?
Устроилась госпожа труппы, и ладно. А Сэйэ здешние поклонники не нужны. Нос у них не дорос!
Вспоминала жизнь в Осорэи — сказка, не жизнь. Что они сделали, чем провинились, что судьба повернулась спиной...
...Когда Энори лишь появился в их театре, то было восходом на звезды на вечернем небе — любуются все, но она ничья. Затем тогдашняя надежда труппы, Илаэ, белый лебедь, увлекла его под свои крылья, струящиеся прозрачные рукава. Ей тогда уже исполнилось... больше, чем Сэйэ сейчас, но, когда она умерла, говорили все же, что умерла молодой.
Горячка в три дня унесла ее и несколько песен, которые были оставшимся актрисам не под силу. После, пока Сэйэ не утвердилась в своем первенстве, Энори делил свое внимание между ней и несколькими девушками труппы, но легко, не вызывая ревности. Тогда они даже помогали друг другу, пытаясь его удержать: не могли все же быть уверенными, театр сам по себе его интересует или все-таки женщины. Как она потом поняла, все-таки больше театр. Намного больше.
...И не знала, видела Энори на сцене в тот вечер или почудилось. Но кто иной то мог быть? Уж его-то изучила за время, пока были вместе. Голос, улыбка, движения... хорошая актриса не упускает из виду мелочи.
Тиан так ничего и не вспомнила о том вечере. Не болела больше, и не понять, чем вызван был настолько глубокий обморок. Подруги по труппе испугались, вспомнили ту никчемную девицу-вышивальщицу, навязанную им в Осорэи — может, проклятье передалось? Захлопотали, приволокли какого-то "видящего злую тень" задохлика в цветастых лохмотьях. Сразу видно, что обманщик. Он вокруг Тиан помахал медной трещоткой и заявил, что теперь все в порядке. Получил от Акэйин деньги и скрылся. Если б не суровый взгляд госпожи труппы, куда больше бы вытянул...
— И говорят еще, они вызвали себе на подмогу черный ветер, который летает везде, все видит, все тропы знает. Потому и напали по снегу. И крадутся их воины этими тропами...
Прислушалась: группка бедно одетых мужчин, на корточках сидящих у входа в очередной проулок, пугает себя страшными сказками. О рухэй, разумеется. И как развлекать их, укреплять дух, если они предпочитают такие вот байки?
Сэйэ дошла до верхней стены, до площадки, куда пускали простых горожан; прислонилась грудью к каменному зубцу. Облака плывут странные, узкие, похожи на стрелы. Внизу — человеческий рой; и, пусть он наполовину состоит из тех самых грубых крестьян, люди эти — свои. А камень надежный, за ним хорошо прятаться.
...Иногда ей хотелось стать совсем маленькой девочкой — только в первые два-три года жизни ее рядом был кто-то большой и сильный, кто всегда защищал. Кажется, старшая сестра, а может, подруга матери, умершей при родах, или еще кто... Человек был, но память его почти не сохранила.
Потом пришлось пробивать себе дорогу, еще с младенчества, отпихивая ровесников от миски с едой и защищаясь от их побоев. Сперва девочка научилась драться, потом кокетничать. Потом забыла про драки — выросла слишком красивой для них, научилась добиваться успеха иными способами.
И ведь, паленый демон, добилась... если бы не изгнание.
Теперь молилась о том, чтобы светлейший господин Кэраи Таэна сдох поскорее. Но ведь скорее всего ничего ему не будет — он в безопасности, пока старший брат возглавляет армию Хинаи. Удобно устроился...
— Еще говорят, пока черный ветер не одолеешь, не совладать с чужим войском... А как его одолеть? Поднялся, и нет его...
**
По узкой, в рытвинах, улочке и в сухую погоду было непросто идти, а после дождя она становилась еще и скользкой. Здесь, в предместьях Осорэи, крупные улицы еще содержали в порядке, а на окраинах обустраивались, как придется. Шими спешил домой, опасаясь оставить без присмотра свою подопечную.
Шагнуть на крыльцо — с тех пор, как заболела нога, оно словно бы выросло, потянуть дверную створку, ощутить дымно-горький запах, вызывающий желание кашлять. Никак не привыкнет к этим травам, но раз сказано — надо, так и будет жечь понемногу.
Еще не успев заглянуть внутрь, услышал нежное пение. Женщина, скинув одеяло, сидела в углу, качала два чурбачка, словно куклы, порой спрашивая их, не знают ли, где сейчас их старший братик, ее первенец. Шими был глуховат и не особо вслушивался в ее бред, но даже обладай идеальным слухом и узнай что угодно невероятное, он бы сделал вид, что глух и нем. Ему не просто хорошо заплатили — того, кто это сделал, Шими обожал безмерно и столь же безмерно боялся.
Когда женщину привезли сюда, тот был чем-то сильно озабочен и, пожалуй, расстроен. Шими предположил, что здоровьем больной, хотя особой приязни к ней от гостя не исходило.
— Она мне нужна живой, — сказал он. Нет, приказал. — Я не могу обратиться к обычным врачам, но ты должен постараться.
Отец Шими хорошо умел лечить, как и брат, но они оба умерли, не сумев помочь себе. А Шими, сквозь пальцы спустив все наследство, стал в итоге лишь мусорщиком — и считался немножечко колдуном, немножечко не от мира сего. Лечил животных и бродяг, и те выживали.
Он не знал, кто его подопечная. Должен был лишь передать письмо, если женщина поправится. Болезнь затянулась: жар то спадал, то вновь поднимался, но хуже всего было с рассудком больной. Его пошатнуло какое-то сильное потрясение, и Шими не был уверен, что она придет в себя.
А жаль.
Она была еще довольно молода и даже сейчас довольно красива. Ему годилась, пожалуй, в дочери... или в очень младшие сестры.
Она пришла в себя однажды вечером, когда Шими уже собирался лечь спать — в той же комнате, привычно уже на матрасе подле двери.
Села, поджала колени, натянула одеяло на плечи, двигаясь не так, как прежде: осознанно. Так не женщины смотрят — больные голодные рыси, яростно и бессильно.
— Где мои девочки? — скорее по губам понял, чем услыхал; более того, почти увидел слова, тяжелые, медленно падающие.
Вместо ответа он протянул письмо. Спохватившись, поднес и свечу поближе, чтобы могла прочитать.
Дрожащими от слабости руками она развернула бумагу, вчиталась, и вдруг рассмеялась сухо, лающе. Этот смех Шими очень хорошо расслышал и рад был бы тут же позабыть.
**
"В шестой день Месяца Угря-Шаанэ войска захватчика Мэнго сокрушили горные заставы и спустились на равнину Трех Дочерей, где его поджидали войска командующего Ируваты. Здесь удача изменила Мэнго: он не смог продвинуться вглубь долины и стал в предгорьях. Если Заступница будет милостива к Хинаи, то скоро подмога придет из Северной крепости Ожерелья и враг будет разбит. Но командир Северной пока медлит, опасаясь удара из земель рухэй. По этой же причине медлит и командир Черностенной. Таких сил еще не собиралось у Ожерелья, помоги Небо нам всем".
Так десятого числа месяца Угря записал на сшитой в книгу бумаге хэйта секретарь командира Сосновой Яари Эйра. Увлеченный древними летописями, он уже несколько лет по собственному желанию записывал все, что казалось важным. А война была событием наиважнейшим.
В эти дни многие в разных частях провинции видели белое облако, схожее с крылатой лесной собакой. Разным людям оно показалось сходящим Ахэрээну. Растерянность вызвал знак — Опора, символ любви и заботы никак уж не символ войны. Другие начали говорить — ошиблись, то, верно, был белый дракон, явившийся укрепить дух жителей Хинаи.
Третьи толковали иначе — облако не коснулось земли, развеялось, и знак это самый плохой. Власть Ахэрээну не простирается более над провинцией, грядут темные времена.
По деревням со списками ездили порученцы, уточняя количество мужчин, которых призовут в войско. Некоторых забирали уже сейчас. Приграничному региону, Хинаи разрешалось держать свою постоянную армию, но, если не хватит сил, оружие придется взять каждому, кто сможет его удержать.
Тагари выступил к Трем Дочерям, забрав большую часть войска Срединной. Командирам ее и Сосновой поручено было в срочном порядке подготовить еще новобранцев.
Там, где дома примыкают к дороге, и в городках и селах стоят люди, смотрят на проходящее войско. Женщины стоят, старики, калеки и дети. Нет молодых мужчин — опасаются, что заберут, хотя не станут воины из отрядов хватать людей на обочине.
Не поднимается пыль от тысяч шагов, зато снег превратился в кашу; вскоре замерзнет опять, и долго еще по дорогам тяжко будет идти и ехать.
Зеленые с желтым знамена Хинаи, а рядом малиновые — Дома Таэна. А знак одинаковый — рысь, хоть и по-разному изображена. Подобравшаяся для прыжка — правящего семейства, и уже прыгнувшая — самой провинции. Будет ли удачным ее приземление...
Глава
Свеча в лампе погасла, за ней вторая, погружая комнату в полумрак, но Рииши этого не заметил, лишь приблизил к глазам донесение, которое читал. Так много надо было успеть — отец, почувствовав себя лучше, дал согласие на его отъезд к войску. Рииши уже выбрал, кому передать дела. Ближайший помощник захотел отправиться с ним, его было не отговорить; приказывать не хотелось, и пришлось думать о новой кандидатуре. Но теперь все в порядке. Вот только письма доразобрать, от тех, кто еще не знает об его отъезде.
