А эпизод с похищением сабинянок! Отчего образовался в свежеоснованном Риме дефицит женщин? Так, брезговали соседние народы отдавать своих дочерей "толпе бродяг" — как опять-таки гласит легенда. Пришлось девушек честно похищать. То есть, фактически Рим тоже был когда-то основан "молодежной бандой". Ну, если верить легенде.
А еще рассказывают об Аттиле, Биче Божьем. Дескать, привел он несметные орды степняков — гуннов. И сильно они все вместе потрясали вселенную. Правда, современные историки на исключительно степном характере гуннского союза уже не настаивают, а соглашаются с тем, что состав был полиэтничный[161]. То есть, много там всяких было. Примерно, как и у Ариовиста.
Но вот, например, у Приска Панийского, лично посещавшего столицу Аттилы "через три реки к северу от Истра"[162], нет никаких гуннов. И хунну, и тем более сюнну там тоже нет. А есть только унны ouvvoi. Звук х возник уже в римской интерпретации. Так и пишет Приск, знай себе: "Над Уннами царствовал Руа" или "Римляне советовались об отправлении к Уннам посольства"[163] ...
Тому, кто читал "Повесть временных лет" это обязательно должно кое-что напоминать. Ведь там встречается очень похожее слово: "уные". Уные, т.е. "младшие", "молодые", "юные". Краткие прилагательные в славянских языках появились раньше полных[164]. Именно так должна была называться "молодая дружина", собравшаяся — возможно, на основе разных племен и народов и отправившаяся "за лучшей долей". И вот, какая-то сотня лет гуляния молодежной банды за лучшей долей, и в результате — новая мировая империя. Империя "гуннов". Правда, ненадолго, всего лет на триста. Но люди до сих пор помнят!
Ладно, не буду так уж сильно настаивать на этой версии. Дело не в конкретных фигурах, как бы грандиозны они ни были. Дело в принципе. А исследуя этот самый принцип, мы с вами пришли к довольно неожиданному выводу. Все эти многочисленные миграции индоевропейцев, создающие в разных регионах ранне-государственные образования с управляющей аристократической верхушкой, были фактически "походами за зипунами". То есть, многолетними, многодесятилетними, и то и многовековыми экспедициями "молодежных банд", вырвавшихся из под гнета обычного порядка, где всем рулят старейшины. Молодежных банд, создающих в процессе свой собственный порядок, где всем рулят уже не старики, а военные вожди. Экономической же основой оказывается не земледелие и не скотоводство, а разбойная, набеговая экономика.
Именно в рамках этого "нового порядка", в рамках "цивилизации молодежных банд" военные вожди, не игравшие ранее никакой значительной управленческой роли в жизни старой индоевропейской неолитической общины, начинают теперь играть главную роль. Ибо это теперь уже не старая родовая община, а Chiefdom, "вождество", царство военных вождей. А главным из искусств, формирующим ключевые социальные лифты снизу вверх, оказывается теперь искусство грабежа и разбоя.
В пути молодые разбойники мужают, обзаводятся семьями, рождают новые поколения маленьких разбойничков, оседают на завоеванных землях, превращая аборигенов в рабов или обкладывая их данью. То есть, становятся фактически новым народом. Народом, где управляющая группа состоит уже не из патриархальных родовых старейшин, но из военных вождей, их приближенных, их дружины. То есть, из людей, продемонстрировавших наибольшие успехи в искусстве грабежа и разбоя.
Мне могут сказать, что это все было тогда, давным-давно. Прошли тысячелетия, и все изменилось. Да, уважаемый читатель. И нет, уважаемый читатель.
Да, это было давно. Но нет, прошедшие тысячелетия ничего не изменили. Ибо то, что произошло тогда — произошло НАВСЕГДА. Политический порядок современности, это — при всех изгибах и инновациях исторического процесса — продолжение того политического порядка, который был установлен тогда. Именно о нем сказал когда-то мудрый старец Гераклит из Эфеса: "Война — отец всех вещей, царь всех вещей: одних она объявляет богами, других людьми, одних творит рабами, других свободными".
*
* *
А теперь отвлечемся. И даже развлечемся. И послушаем, как настоящий писатель — не нам, самоделкиным, чета — всеми фибрами души ощущает в сегодняшней аристократии ее вечно молодой и вечно животворящий дух. Дух разбоя и грабежа. Честное слово, от себя не вставлю ни буквы. Слово Сэмюэлю Лэнгхорну Клеменсу. Он же Марк Твен.
Интермеццо 1.
Марк Твен. "Мы — англосаксы".
"... Прошлой зимой на банкете в клубе, который называется "Дальние Концы Земли", председательствующий, отставной военный в высоком чине, провозгласил громким голосом и с большим воодушевлением: "Мы — англосаксы, а когда англосаксу что-нибудь надобно, он идет и берет".
Заявление председателя вызвало бурные аплодисменты. На банкете присутствовало не менее семидесяти пяти штатских и двадцать пять офицеров армии и флота. Прошло, наверное, около двух минут, прежде чем они истощили свой восторг по поводу этой великолепной декларации. Сам же вдохновенный пророк, изрыгнувший ее из своей печени, или кишечника, или пищевода — не знаю точно, где он ее вынашивал, — стоял все это время сияя, светясь улыбкой счастья, излучая блаженство из каждой поры своего организма. (Мне вспомнилось, как в старинных календарях изображали человека, источающего из распахнутой утробы знаки Зодиака и такого довольного, такого счастливого, что ему, как видно, совсем невдомек, что он рассечен опаснейшим образом и нуждается в целительной помощи хирурга.)
Если перевести эту выдающуюся декларацию (и чувства, в ней выраженные) на простой человеческий язык, она будет звучать примерно так: "Мы, англичане и американцы — воры, разбойники и пираты, чем и гордимся".
Из всех присутствовавших англичан и американцев не нашлось ни одного, у кого хватило бы гражданского мужества подняться и сказать, что ему стыдно, что он англосакс, что ему стыдно за цивилизованное общество, раз оно терпит в своих рядах англосаксов, этот позор человеческого рода. Я не решился принять на себя эту миссию. Я вспылил бы и был бы смешон в роли праведника, пытающегося обучать этих моральных недорослей основам порядочности, которые они не в силах ни понять, ни усвоить.
Это было зрелище, достойное внимания, — этот по-детски непосредственный, искренний, самозабвенный восторг по поводу зловонной сентенции пророка в офицерском мундире. Это попахивало саморазоблачением: уж не излились ли здесь наружу под нечаянным ударом случая тайные порывы нашей национальной души? На собрании были представлены наиболее влиятельные группы нашего общества, те, что стоят у рычагов, приводящих в движение нашу национальную цивилизацию, дающих ей жизнь: адвокаты, банкиры, торговцы, фабриканты, журналисты, политики, офицеры армии, офицеры флота. Все они были здесь. Это были Соединенные Штаты, созванные на банкет и полноправно высказывавшие от лица нации свой сокровенный кодекс морали.
Этот восторг не был изъявлением нечаянно прорвавшихся чувств, о котором после вспоминают со стыдом. Нет. Стоило кому-нибудь из последующих ораторов почувствовать холодок аудитории, как он немедленно втискивал в свои банальности все тот же великий тезис англосаксов и пожинал новую бурю оваций. Что ж, таков род человеческий. У него всегда в запасе два моральных кодекса — официальный, который он выставляет напоказ, и подлинный, о котором он умалчивает.
Наш девиз: "В господа веруем..." Когда я читаю эту богомольную надпись на бумажном долларе (стоимостью в шестьдесят центов), мне всегда чудится, что она трепещет и похныкивает в религиозном экстазе. Это наш официальный девиз. Подлинный же, как видим, совсем иной: "Когда англосаксу что-нибудь надобно, он идет и берет".
*
* *
Ну как, немного развлеклись? А Марк Твен — он, конечно же, гений! Это нам с вами нужно наворочать полкниги, чтобы понять — кто она такая, аристократия. А у настоящего писателя раз, одна страница текста — и всем все ясно. Что такое аристократия, и каково ее самое глубокое, потаенное нутро. Грабеж и разбой — вот тот корень, из которого вырастает аристократия.
Ведь Марк Твен не о США писал, а об аристократии США. О тех, кто представлял "наиболее влиятельные группы общества". О тех, "что стоят у рычагов, приводящих в движение национальную цивилизацию". Но все это с тем же успехом можно сказать о любой аристократии. Поверьте, любая аристократия, любая социальная верхушка вообще — такова. Просто англо-саксы из всех аристократов — самые аристократические.
Однако, достаточно. Развлеклись, и снова — за работу. Ведь дух разбоя как истинная суть аристократии — это лишь цветочки. А впереди нас ожидает нечто, намного более увесистое, чем примитивный разбой и грабеж. Впереди нас ждет рождение такой интереснейшей штуки, как власть. Которая, раз возникнув, навсегда приватизирует и проглотит когда-то стоявшее независимо от нее управление. Ибо теперь, после этого, управление раз и навсегда станет не более, чем функцией власти. Тем самым платоновским "царским искусством". За которое власть предержащие смогут теперь запрашивать у общества практически любую цену.
6. Рождение власти — это очень больно.
Вернемся теперь на какое-то время к Ариовисту. Он нам еще понадобится. Помните, как Цезарь приводит жалобы секванов? "А Ариовист, после того как однажды победил боевые силы галлов в сражении при Адмагетобриге, стал властвовать надменно и жестоко, требовать в заложники детей самых знатных [галлов] (obsides ?ubiiisstmi cuiusque liberos) и подвергать их всяческим жестоким наказаниям и мучениям, если только какое-нибудь его приказание не исполняется немедленно"[165].
Строго говоря, секваны сами не понимают, какую чушь они несут великому полководцу! Ведь "жестокие наказания и мучения" — это еще очень мягкий вариант рождающейся на их земле власти. Ибо, в действительности, власть рождается из причинения смерти.
Здесь нам с вами, уважаемый читатель, придется слегка притормозиться в нашем повествовании о становлении аристократии и сделать небольшое теоретическое отступление. Отступление о власти.
Что такое власть? И откуда она взялась на нашу голову? Еще не так давно наиболее популярным ответом на эти вопросы была так называемая "гидравлическая теория" возникновения власти и государства. Ее основоположник, Карл Виттфогель[166], считал, что власть и государство возникали на берегах великих рек из потребностей управления ирригацией. Дескать, гидротехнические работы требовали объединения усилий больших масс людей. Сами люди ни в жизнь бы для этого не сумели объединиться. Просто ума бы не хватило! Вот, лучшие люди, управленцы, эффективные менеджеры их в кучу и согнали. Дабы строить плотины и прочие каналы. Так вот и возникло государство с его властью. При помощи которой царская администрация управляла трудом всех остальных во имя общего блага — большого урожая.
К счастью, уважаемый читатель, сегодня мы можем смело спустить эту теорию возникновения власти и государства в унитаз. И причина здесь проста.
Археологические данные показывают, что, по крайней мере, в двух районах, которые основоположник "гидравлической" теории власти, приводит в качестве иллюстрации своей гипотезы — в Месопотамии и в Китае — развитое государство появилось задолго до широкомасштабной ирригации[167]. В Египте же, наоборот, крупные ирригационные сооружения появляются еще в додинастический период. То есть, до государства. Когда более сорока неолитических еще общин — номов — осуществляли свои ирригационные проекты, нимало не нуждаясь для этого в объединяющей воле царской власти. Таким образом, ирригация не была причиной появления государства и не играла той роли, которую приписывал ей Виттфогель.
В таком случае, как же появляется власть и вырастающее из нее государство. И что вообще такое власть?
Выше мы уже говорили, что власть совсем не равна управлению. Это разные вещи, у них разный возраст и разные истоки. Управление имеет тот же возраст, что и человеческие общности вообще. И большую часть своей истории человечество управлялось стариками. Старейшинами.
А вот власть — более молода. Она возникает лишь во времена массовых миграций вооруженной арийской (и не только) молодежи — этих "бродяг и разбойников", оседавших на понравившихся им землях. Именно власть создает ранние государственные образования — то, чего не знала неолитическая община Homo Sapiens"ов.
Разбирая феномен власти, обнажая его до самого скелета, выдающийся теоретик и философ власти Карл Шмит выявляет ее центральное ядро. То, вокруг чего накручивается затем вся цивилизация власти — ее социальные структуры, ее боги, ее мораль, ее эстетика, ее философия, ее мифы, ее песни и стихи... Как рассуждает Карл Шмит?
Любое человеческое действие, полагает он, делит реальность на две противоположные части. Труд делит реальность на полезное и бесполезное. Экономика — на рентабельное и нерентабельное. Искусство — на прекрасное и безобразное. Мораль — на доброе и злое. Наука на истинное и ложное. Религия на святое и грешное. Медицина на здоровое и больное. И так далее. А чем же характерно политическое действие, или власть?
Карл Шмит, пожалуй, впервые дает абсолютно четкий и недвусмысленный ответ на этот вопрос. "Специфически политическое различение, — пишет он, — к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага"[168]. Далее немецкий философ делает крайне важное уточнение. Ключевой характеристикой врага является его "чужесть", "инаковость", принципиальное "отличие" от нас. "Он есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое", — пишет Карл Шмит.
Собственно политическое отношение между нами и врагом может быть описано, согласно Шмиту, только одним фундаментальным понятием. Это понятие борьбы. Или, если хотите, войны. Для философа это — синонимы. "Враг, — пишет Шмит, — ... это только борющаяся совокупность людей, противостоящая точно такой же совокупности."
И, наконец, главное во всем шмиттовском "Понятии политического". Вот как он сам об этом говорит. "Понятия "друг", "враг" и "борьба" свой реальный смысл получают благодаря тому, что они ... сохраняют особую связь с реальной возможностью физического убийства".
Вот так вот. Возможность физического убийства всего иного, чуждого, отличного от тебя, физическое убийство врага и есть, по мнению Карла Шмитта, ключевое ядро власти. Та самая смерть Кощея, что на конце иглы, а игла в яйце, а яйцо в утке, а утке в зайце и т.д. Война, перманентная война с чужими, их убийство — есть тот фундамент, из которого вырастает власть. А вместе с нею — и государство.
7. Рождение власти: еще больнее...
— Но позвольте, — возразит здесь внимательный читатель. — Славяно-германские племена этого времени постоянно находятся в состоянии мелких и крупных стычек с соседями. И при этом у них не возникает никаких новых властных структур, никакого государства.
