— Куда жертвовать, — Колин подбросил штивер и поочередно кивнул на монастырь алексианок и дом через дорогу от них. ,,Пряжка и брошьˮ. Шлюхи высунулись из окон наблюдать примечательную процессию. Монашки выглядывали за ворота, поприветствовать гранду.
Слышавшие Колина, дружно грохнули, перекрыв повествование клирика о беспримерном просветительском подвиге.
— Что веселого сказано мэтром Шеленгом? — недовольна неуместным весельем Арлем. — Или смешны деяния человека, чей дух крепче невзгод?
Редко встретишь людей, которые таковы, какие есть. Недостатков не имеют или не приобрели, достоинства не выпячивают — незачем или нету. Они не уступят ни в малом, ни в большом. Будучи неправы, неправоты не признают и будут следовать ей до конца.
ˮАки слепый, звонцам поводыря.ˮ
Сатеник обошлась без слов. Впилась гневным взглядом в унгрийца. Ты?
Окружение благоразумно замолчало и расступилось, не загораживать и мешать обзору. Колин оказался в прямой видимости.
— Я спросил, куда пожертвовать? — простодушно признался он, показывая монету.
Рядом и за спиной захыкали. Клирик предупредительно кашлянул. Тихо!
Вмешалась Лисэль. Отдавать на расправу языкастого унгрийца не в её намерениях на ближайшее будущее.
— Алексианкам. Потому как они молятся за тех, кто вам, несомненно, более симпатичны.
— Не доверяю посредникам, — намекнул о предпочтениях Колин, но прозвучало вполне благовидно.
— А мне? Доверите? — не поленилась подъехать камер-юнгфер, спасать новика.
Колин выдержал озорной взгляд Лисэль. Монету отдал.
Привычная разного рода двусмысленностям и эпатажу, в чем и сама большая мастерица, камер-юнгфер едва сдержала игривое возмущение. Унгриец не пожертвовал. Заплатил! Нет, каков, а?!! Не виданное нахальство!
Заглянули в квартал огранщиков. Показная скромность и вовсе не показная безопасность. Стража конная и пешая, солидные ограды, будки смотрящих.
— Чего притащились? — шипит Вигг на затяжку времени. — За те деньги, что у большинства из нас, только посмотреть позволят.
— Сказывают к Эббику вход три штивера, — подключился к разговору Флёггэ. Специально приотстал. Здесь ему казалось веселей.
Если бы являлось правдой что длинна носа характеризует достоинство мужчины как любовника, в столице скару не нашлось бы равных. Не только лизнуть кончик собственного огромного клюва не затруднит, но и коснуться нижней губой. Однако столь выдающаяся и примечательная деталь облика, не вызывала у окружающих настроения шутить и подкалывать. Вероятно, отучил. Добрый не меч, но палаш он носил не на поясе, как большинство, а за левым плечом. Эфес выполнен в форме птицы. Издали покажется, на наплечнике сидит галчонок. На древнем эгле ,,флёггэˮ галчонок и есть.
— Скажешь тоже! — аж привстал в седле Улф.
— Наш аппелс* на радостях невестке подарок хотел купить, — поведал Вигг. — Второго внука ему родила. Ему Эббик так сказал, за мелочь из ваших карманов могу только руку пожать.
Наверное, все было иначе. Огранщик не счел возможным продать свой товар за ту сумму, что предлагали.
Лучший столичный рынок, называли Утиным Сходом. С одной стороны он ограничен стенами монастыря Святого Луки. Святой и при жизни с торгашами васькался и после смерти они у него под боком пригрелись. В монастырь, за умеренную плату, охотно пускали заезжих купцов, предоставляя стол, кров и склады. С востока, с Замостья, рынок запирали разнообразные мастерские и торговый пассаж. С юга выходили три-четыре улочки, обегавшие собор Агафии Огневки. Под патронажем благочестивой матроны, пост мытарей, взимать мзду с торговли и кордегардия охраны. В углу зажат Дом Гильдий, а уж замыкали пространство рынка несколько церквей. Та, что с новенькой крышей, Святого Порра. С высоченной колокольней и огромными круглыми витражами — Святого Хара и невзрачный храмик Святого Преображения. Церковные границы размежеваны улочками до набережной и площади Триумфа.
У церквей не протолкнуться от нищих, убогих и калечных. Простоволосые, в рванье и рубищах, они ноют, канючат, трясут кружками, собирая скупые подаяния. Кланяются, не зная предела в самоуничижении. Многие падают в ноги и ползут за пожертвованием на коленях. Их не жаль. Колину во всяком случае. Нет в душе обжигающего сочувствия и сопереживания, нет щемящего милосердия помочь, ободрить, укрыть, поделиться малым, а то и последним. Ничего такого нет. Кроме брезгливости к грязным рукам, сальным патлам, чумазым лицам, согбенным серым фигурам.
Из притвора св. Хара выползает нечто толстобрюхое и степенное. Среди нищих взрывное оживление. Голодной стайкой кидаются за милостыней, толкаются и пихаются. Смотреть противно, но Колин смотрит. Внимательно смотрит, выделяя зазевавшегося старика. Зазевавшегося ли? В его движениях театральность, в его повадках неуловимое превосходство сценичных героев. У тех, кто носят картонный меч и картонный щит. Тех, кого любят два-три действия и презирают в антрактах и остальное время. Его тщеславие выше маковиц церквей, шире рыночной площади, громче праздничных колоколов. Но в действительности он никто. Он человек живущий прошлым, оно еще не умерло, не заляпалось, не растворилось в унылой беспросветности будней, не измельчало. Старик принуждал себя тянуть кружку через головы собратьев по ремеслу, но вся милостыня мимо.
— Обратите внимание на Святую Агафию, — клирик нашел нужным рассказать подробность. — На колокольню. Колокол в сто пудов весом! Милостивец. В лихую пору его голос предупреждает о беде и сзывает людей к всеобщей молитве. Последний раз два года назад. В Хлебный бунт.
— А не в лихую?
— Отбивают межень троекратным звоном.
— А на этой?
— На Святого Хара? Заутреню, обедню, прочие молитвы. Возвещают въезд в город короля, убытие войска. Ну и по праздникам. Колокол там меньший.
— И потому его зовут Болоболкой, — вставил Вигг.
— Верно-верно, — снизошел клирик до согласия.
— Первое правило — берегите кошели,— предупредил Ллей при въезде на рынок. — У кого они есть.
— Или в них ночует хотя бы грош, — дополнение от Вигга.
Торговали одеждой, торговали птицей, торговали живой рыбой, торговали заморскими тканями, торговали лошадьми, торговали скотом, торговали фруктами и овощами, своими и привозными. Отдельной искрой в пестрых рядах ратное железо. В проплешинах тесных рядов потешали публику жонглеры и акробаты, кривлялись мимы, бренчали и пели песни бродячие менестрели, собирая денежку, скупую и малую.
— Любезный, любезный, — надрывался торгаш — Последняя цена. Штивер! Штивер, что б я пропал. Дешевле не найдешь.
— Десять грошей! — перебивает конкурент, не уточняя анхальтских или карлайрских. — Девять! Давай за девять!
— Работу поглянь! Работу!
— С островов товар!
Покупатель растеряно крутит головой, сильней сжимая кошель, не поддаться экспрессивной осаде. Боится прогадать.
— В том краю восемь просят, — обманул (или спас) Колин растеряху и тот сорвался искать дешевле.
Скары посмеялись над легковером. Так по базару целый день мотаться можешь. Ноги собьешь, себя изведешь впустую, и не потратишься.
Девочка купила у лотошника булку, и тут же быстро жуя, сглотнула. Плохо булка не втрое больше, не насытилась.
ˮЯнамари аф Аранко,ˮ — вспомнил Колин землячку. Капитан их корабля жалел маленькую пассажирку.
Рынок это не только товары, деньги, продавцы и покупатели. Прежде всего эмоции. Они во всем. В разговоре, то спешном, то медленном, то громком, то тихом. В жестах понятных только обменивающимися ими. Во взглядах, пытливых и недоверчивых... Порой эмоции настолько осязаемы, что, кажется, читаешь их. Вон тот лысый жаден. Жаден до тряски рук и дрожи в коленях. Ему жалко штивер, жалко грош. Запроси у него за весь мир медяшку и той ему будет жалко. Рябой продавец — обманщик. Это в крови. Не обманет, не сможет есть, пить, спать. Почернеет и умрет. Вон та женщина в старомодном эннене дотошна. Ей все не так. Расспросами и приставаниями до белого каления доведет и святого.
Редкий случай не обнаружить в общей картине нечто выпадающее из общепринятого, выходящее за рамки привычного, инородное, отличное от прочих. Свойственное человеку и в то же время им же и неприемлемое. Так бывает, когда кто-то поступает против своей воли. Собирается поступить. Когда вся сущность кричит, брыкается и сопротивляется и лишь обстоятельства принуждают игнорировать протест.
Иголка в стоге сена.... Галька на отмели.... Букашка в людском муравейнике...
ˮНадо же!ˮ — удивился Колин воришке, подступающему к крикливому попику. Святой отец спорил с продавцом птицы. Орал так, утки и гуси, испуганно топтались в клетушках.
Паренек пытался украсть чисто, без свидетелей. Надо обладать мастерством или наглостью не раздумывать долго. Чувство постороннего взгляда тренируют от колыбели, если не обретено с рождением. По объективной оценке Колина, воришка обречен. Очевидно же, пари с судьбой тот проиграл. Но только ли любопытство виной, следить за близкой развязкой? Не повод ли вмешаться в события? В пользу кого? Вора? Попа? Или поступить в собственных интересах? Или что-то еще, не до конца осознанное?
Унгриец незаметно переместил альбацету в левую ладонь. В мире, где заправляют правши, левша почти изгой. Но есть и свои преимущества.
Воришка в очередной раз упустил возможность и отступил в нерешительности. Отчаяние готово выжать из бедняги слезу.
ˮНадеюсь, не попадетсяˮ, — пожелал Колин, соскочил с лошади и заорал во всю глотку.
— Вор! Держите его! Вор!
Сориентировался воришка быстро. Ловко увернулся от захвата и понесся сквозь толпу. Колин следовал за ним, обтекая встречных людей, что волна камень. Легкое касание. Легче легкого... Не осязаемо легко.... И дальше... Догонять.
— Прочь! Прочь! Вора держите! Вон того! Держите! — кричал Колин, не стараясь настигнуть беглеца. Не пришло тому время. А преждевременность событий обычно несет непредсказуемые последствия. Зачем ему?
Драбы — базарная стража, услышав шум, нехотя трусила задними рядами параллельным курсом. Единственное что они поняли из криков, ловят вора. Ни убегающего, ни догоняющего не видели. Толстяк Горак попробовал встать на бочку осмотреться, но хозяин товара согнал. И бочку испортит и в товар грязь занесет. А в бочке малосольная селедка. Отлавливать ворье драбам удовольствия никакого. Лучше в стороне, где не толкаются, и горит жаровня. Тепло и спокойно. Но, увы, приходиться исполнять свои обязанности. Бейлиф за попустительство не пожалует.
Сколько занял бег по рынку? Пяти минут нету. Воришка вырвался на простор улицы, вильнул между встречными повозками. Через квартал — Улей, где легко затеряться в путанице бесконечных и бесчисленных улочек и переулков. Однако погоня до того не очень расторопная, прибавила ходу. Когда до спасительного перекрестка оставалось буквально десяток шагов, воришку хлопнули по плечу.
— А ну, стой!
Воришка попытался изменить направление и рвануть в другую сторону. Его зацепили за локоток, развернули и впечатали в стену подворотни.
— Ох! — выдохнул беглец, и раскрыл рот захватить в отбитые легкие больше воздуха. Получалось плохо. Легкие сипели и хрипели на вдохе. На глаза навернулись слезы.
— Отдай, — попросил Колин. В его голосе ни угрозы, ни злорадства.
— Что отдать? — выдавил воришка.
— Вот это? — унгриец показал кошель горластого попика.
— Я его не трогал! — в ужасе произнес незадачливый похититель.
— Тогда, я.
— А..., — воришка вытаращил глаза, соображая что от него хотят и чем это ему грозит?
Колин вынул из-за запазухи один кошель, второй! третий!!! Все увесистые, тугобрюхие, что икристый хариус.
— Ты не умеешь бегать, — укорил унгриец воришку. — Во всяком случае с пользой для себя.
Не таясь, пересыпал содержимое во множественные кармашки своего пояса. Наследие Эйгера пригодилось. Пустые зашвырнул подальше, через крышу.
— Это тебе, — протянул он тощенький кошель.
— Мне? — не поверил воришка и удержался не взять.
ˮНе жаденˮ, — одобрил Колин осторожность, изучая неудачника. Сколько в нем тайн...
— Тебе. Без твоей помощи мне столько не заработать.
— Но я ничего не дел..л.., — воришка резко оборвал последние слова, проглотив окончание.
— Иногда это лучшее на что способен человек. Ничего не делать. Как раз про тебя. Не твое. Поймают, отрубят руку или другое удумают..., — Колин не хорошо улыбнулся. Шрам и без того придавал лицу излишнюю хищность, а здесь унгриец словно оскалился. Только зубами не клацнул.
— Что удумают? — зарделся воришка, и поправил на груди шнуровку дублета.
— Откуда я знаю? — продолжал Колин, многозначительно ухмыляясь. Знаю-знаю! — Бери! Не стесняйся, — и всунул кошель в руку. — Встретимся с тобой через два дня, на набережной. И пожалуйста, одень лучше платье.
— Какое платье? — свекольно покраснел воришка.
— Ну, милая... мальчишки так не бегают. Да и задница тяжеловата.
— Ты о чем? — не признавался вор, линяя из красного в белое.
— Хочешь доказательств?
Топот стражи доносился все громче. Отчаянное мотание головой. Нет, нет и нет!
— Мне надо...
Колин положи руку на плечо. Воришка старался не смотреть на своего пленителя.
— Можно... можно я пойду.... Я никому не скажу..., — голос от страха сел. Не плаксив, но глух и невнятен. — Я никогда больше не буду воровать...
— А чего тебе бояться?
— Мне лучше уйти. Они...
— Что они?
— Все равно скажут... Раз убегала.... И еще чужая одежда.... Мужская...
— Так мы договорились?
Девушке страшно, но она отрицательно мотает головой.
— И где же твоя благодарность?
— За что?
— Угадаешь? Нет? Кошель-то ворованный и он у тебя. И как быть?
От такой подставы глаза воришки распахнулись в ужасе.
— Отпустите.... Пожалуйста.... Саин.... Умоляю.... У меня...
— Мы договорились? — с нажимом повторил унгриец.
— Я... мне..., — всхлипнула пленница. Взгляд тонул в слезах.
Колин тяжело надавил на плечо, опуская воришку на колени. Девушка смотрела снизу вверх круглыми от ужаса глазами. Она боялась стражи, боялась пленителя, боялась зареветь... Она боялась всего на свете...
Заслонив собой пленницу, от набегавших драбов, Колин выгнулся назад и чуть запрокинул голову.
— Саин, вы не видели, тут не пробегали... Тьфу, ты! Паскудство какое. Баб им мало непотребство такое утворяют среди белого дня. Тьфу!
Не отпуская взгляд воришки, Колин бросил монету рыночной страже. Сдавлено прохрипел.
— Отвалите...
— Куда проклятый город катиться...., — драб деньгой не погнушался и, продолжая сыпать ругательствами, потопал дальше, уводя своих.
— Через два дня. У моста через канал. У драконов. Как отобьют полдень, — потребовал Колин за спасение.
Ресницы смахнули слезу. Она согласилась.
Не обманет, придет. Страх крепче всяких оков, лучше всяких стен и сильней любых преград удержит от неповиновения.
Колин подал девушке руку, опереться и подняться.
