— Полсотни восьмой, я контроль, наблюдаю тебя визуально.
— Ожидаю. Ведомый идет первым.
— Понял. Нужна помощь на земле?
— Ответ отрицательный. Если только не грохнемся.
— Твоя очередь.
Лейтенант, ведомый Собелева, точно коснулся полосы. Собелев был несколько удивлен, что они зашли так далеко и все еще живы. По крайней мере, до следующего вылета. Он выполнил заход и сел вслед за ведомым, с тряской покатившись по полосе.
— Контроль, куда двигаемся?
— На рулежную четыре. Дальше к капонирам, участок "Б".
— Номер?
— Занимай первый попавшийся. Это война, товарищ летчик.
Собелев выполнял рулежку, двигаясь через тучи дыма мимо обломков застигнутых на земле самолетов. Он подумал было, что здесь было слишком много обломков, но теперь, когда оказался на земле, его сознание захватила одна мысль: добраться до туалета.
* * *
У Собелева подкашивались ноги, когда он спустился на бетонный пол ангара, и стали казаться резиновыми, когда он двинулся в туннель за ведомым. После остановки у туалета, они проследовали в комнату планирования полетов, расположенную глубоко под землей. Приглушенные взрывы сотрясали землю, сталь и бетон. Вражеские самолеты вернулись.
Когда Собелев и его ведомый вошли, присутствующие замолчали и каждый бросил взгляд на них, чтобы увидеть, кто вернулся. Некоторые приветствовали их, но их голоса были пустыми, потому что они знали, что выживание вполне могло быть лишь вопросом времени. Собелев налил себе чашку темного горячего чая из самовара. Разговоры возобновились, но атмосфера была серьезной, почти мрачной, в ней не было никакой чванливости, как на учениях. Речь не шла о том, кто выполнил задачу, а кто нет. Собелев взял стул и сел, слушая обрывки диалогов и пытаясь успокоиться. Была одна основная тема, к которой неизбежно возвращались все разговоры.
— Саша сбит над Гютерсло. Я не видел парашюта.
— В такую погоду трудно что-то увидеть.
— Кто-нибудь видел Профирова?
— Профиров разбился.
— Васарян сел нормально. Тормозной раскрылся вовремя.
— Да с ним всегда все нормально. Армянское счастье...
— Мы даже не увидели, кто стрелял в нас. Видимость была худшей, какую я когда-нибудь видел.
— И на корректировщиков никакой надежды. Не могут найти противника, никак не помогают мне...
Собелев и сам начал ворошить в памяти не менее драматические ощущения. Летный комбинезон был липким, холодным и вонючим от пота. От страха. Крепкий чай обжег пустой желудок.
— Как думаете, сколько еще вылетов будет сегодня?
— Они же не собираются заставлять нас летать ночью? На этих самолетах? В такую погоду?
— Есть что-нибудь поесть? Хоть галеты?
Разговоры пилотов прервало появление штабного офицера. Он подошел к доске, придал себе начальственный вид и начал называть имена. Несколько раз никто не ответил на названную фамилию, и Собелев понял, что штаб не имел понятия, какие пилоты в данный момент были в строю.
По завершении жутковатой переклички Собелеву, его ведомому и еще шестерым пилотам было приказано проследовать в специальный секретный зал совещаний. Майор не сказал им чего-либо о предстоящем задании, только то, что их самолеты уже были готовы и оснащены необходимой нагрузкой.
Собелев шел вниз по темному коридору. Он серьезно беспокоился о том, сможет ли продолжать делать свою работу, не совершив фатальной ошибки. Он смирился с тем, что противник может достать его, даже если он все сделает правильно. Но не хотел умирать из-за собственной глупости.
Он посмотрел на ведомого. Мальчишка выглядел так, словно уже неделю тяжело болел.
— Все в порядке? — спросил он.
Лейтенант кивнул.
— А в Афганистане когда-нибудь было так же тяжело?
— Даже не с чем сравнивать.
Собелев позвонил в звонок на бронированной стальной двери. Попасть в особый отдел можно было только по спецпропуску. Подполковник разведки приоткрыл дверь, посмотрел на них и разрешил войти. Стены комнаты для инструктажей покрывали карты и аэрофотоснимки, некоторые из которых были впечатляющего качества.
— Садитесь, товарищи. Я должен напомнить, чтобы вы оставались только в этой комнате. Если кому-то потребуется в туалет, то придется вернуться наружу. Доступ в этот отдел имеют только наши сотрудники. Могу ли я предложить вам чаю?
Летчики отказались.
— Хорошо, — начал инструктор. — Вам всем повезло. — Энергичный подполковник, погрязший в кучах бумаг на штабной работе окинул их взглядом. — Это, должно быть, самое простое задание из тех, что вы получали за этот день. — Он повернулся к карте с пометками.
— Это город Люнебург. Действительно, довольно большой город. Фотографии на стенах показывают вид с воздуха на ключевые объекты старого города, такие как городская площадь, ратуша и тому подобное. Ваша задача заключается в уничтожении авиационными ударами определенных объектов в центре города. Каждая из фотографий на дальней стене показывает определенную цель. Они очень четко определены, как вы видите. Так вот: есть три цели, точнее, группы целей. По одной на каждую пару. Последняя пара контролирует результат удара... Да, Брончук и Игнатов, ваше задание — произвести фотоснимки результатов удара.
— Разрешите вопрос, — сказал один из пилотов. — А какое военное значение имеют цели?
Подполковник оказался очень удивлен этим вопросом.
— Цель, — сказал он. — Это сам город. Не беспокойтесь, по нашим оценкам противовоздушная оборона в этом секторе минимальна. Вы будете в безопасности. Наши войска уже находятся в непосредственной близости от города.
— Но разве это военная цель? Черт подери, противник бомбит наши аэродромы, а мы — несчастный городишко, о котором раньше никто и не слышал?!
Последние остатки улыбки исчезли с лица подполковника. Перемене в его лице вторила серия глухих взрывов на поверхности.
— Вы будете делать то, что вам прикажут, — отрезал он. — Нет времени на споры и объяснения. Вы просто выполните все, что вам прикажут.
* * *
Капитан Кришинин лежал на грязной ткани, ожидая, когда санитарная машина возобновит движение. Он ощущал необъяснимую слабость, усталость превысила пределы разумного. Он держал глаза закрытыми, потому что так было легче. Он не понимал, как рана могла его настолько ослабить. Это была отвратительная вялость, просто нежелание тела двигаться. Голова кружилась, и Кришинин не мог понять, постоянно ли он был в сознании. Сцены боя снова и снова проносились в голове, он смутно помнил, как запросил помощь, как пытался предупредить своих солдат. Былов, авиационный наводчик, сидел на крыше и мир был в огне, опять Былов, который спокойно ел тушенку, будто не замечая творящегося вокруг хаоса и смерти...
— Вера, — сказал Кришинин. — Вера, я должен все объяснить.
Он не мог понять, куда она ушла. Минуту назад его жена была рядом. Теперь он не мог понять, куда она исчезла.
Чувство реальности вернулось. Вокруг был мрачный внутренний отсек пропахшей выхлопными газами и запахом мертвой плоти стоящей санитарной машины. Два санитара спокойно разговаривали, сидя между ранеными.
— Еще один отошел.
— Ничего не поделаешь. Мы ничего не могли сделать. Если бы мы пытались спасти каждого, мы бы не спасли никого. Никто не смог бы.
— Посмотри, там опять танки идут?
— Ты и посмотри, если хочешь. А я и по звуку могу сказать, что это танки.
— Тебе ближе высунуться.
Они застряли на минном поле, вспомнил Кришинин. Нужно было, чтобы кто-то провел их. Он хотел объяснить им, сказать, как это можно было сделать, но они не собирались ждать его. Он пытался сказать, бормотал, но слова никак не складывались в нужный порядок.
— Этот плохо выглядит. Нужно срочное переливание крови, — сказал санитар. — Он бледный, как смерть.
— Если моча не подойдет, то ему не повезло.
Кришинин вдруг понял, что они говорили о нем. И хотел ответить. Но не знал, что сказать и как вообще сейчас говорить. И казалось, для того, чтобы заговорить, потребуется абсурдно огромное количество сил.
— Ну и черт с ним. По крайней мере, это офицеры, и могут помереть в лазарете.
Вера. Он знал, что видел ее. Оно была здесь, в своем зеленом платье, которое слегка ее полнило. Нет, нужно держаться за чувство реальности. Вера далеко. Держаться за реальность. Не отпускать... Но это слишком трудно.
Он не думал о Вере во время боя. Возможно, это было свидетельством того, насколько далеки друг от друга они были. Ничто не идет так, как хотелось. Между ними никогда ничего не было. Они погрязли в мелочной борьбе друг с другом. Он знал, что пил слишком много, но делал это постоянно. И Вера молча терпела, пока вдруг не взрывалась в дикой истерике, которую могли слышать все соседи.
Но все можно было исправить. Кришинина согревало это убеждение. Если бы он мог увидеть ее сейчас, все можно было бы исправить. Все эти глупости. И они должны были иметь детей. Когда он узнал, что Вера сделала уже два аборта, он избил ее так сильно, что она две недели не могла показываться на людях. Два аборта. Как будто она хотела убить его часть, поселившуюся в ней.
— Отойди от окна, — кричал Кришинин. — Вернись.
Но лейтенант не подчинился приказу. Он протянул руку, будто чтобы поймать летящий по воздуху предмет и взорвался, словно став финальным аккордом фейерверка.
— Мне нужна помощь, ты меня слышишь? Мне нужна помощь. Мы не продержимся. Они повсюду. Пожалуйста.
Вера исчезала в облаках черного дыма.
— Да, интересный у него был день, — ухмыльнулся один из санитаров.
— Скоро привыкнешь, — ответил другой.
* * *
На полпути между импровизированной вертолетной площадкой и замаскированным передовым командным пунктом третьей ударной армии, автомобиль генерал-лейтенанта Старухина выбросил из-под задних колес фонтан грязи, покачнулся, и застрял. Внезапное исчезновение шума мотора напугало генерала. Вокруг воцарилась звенящая тишина, остались только шорох дождя и слабые, далекие звуки боя, напоминающие шум в голове с похмелья. Каждый шорох формы или мокрых кожаных ремней казался громким, и даже кислый запах мокрой формы на уставших людях стал острее.
Преодолевая нахлынувший от неожиданности страх, младший сержант за рулем неуклюже попытался завести двигатель, но тот упорно не хотел оживать. Вместо того, чтобы дожидаться машины из штаба, Старухин реквизировал первую попавшуюся, не желая терять лишние десять-пятнадцать минут. И вот теперь он важно сидел в маленьком автомобиле, без возможности связаться с расположенным всего в нескольких километрах штабом, и вынужден слушать кажущееся насмешливым биение дождя по тканевой крыше.
Молодой водитель старательно избегал глядеть по сторонам, приковав взгляд к щитку с приборами так, как будто это могло заставить машину ожить. Двое сопровождавших Старухина офицеров старательно помалкивали. Старухин сколько мог смотрел, как парень возиться с машиной и, наконец не выдержав, закричал.
— Ты здесь ничего не сделаешь, придурок. Выйди и посмотри, что с мотором.
Парень пулей вылетел их машины, в неуклюжей спешке ударившись о дверь. За мокрым от дождя лобовым стеклом Старухин увидел, как тот, подняв капот, возится с двигателем. Дождь размывал все краски земли и неба в сплошную серую пелену.
— И вы, оба, — рявкнул Старухин на помощников. — Выйдите и помогите ему. Или вам, ослам, особое приглашение нужно?
Офицеры бросились наружу с паникой людей, пойманных с поличным на месте страшного преступления. Один из них, подполковник, так долго не мог открыть дверь, что Старухин со злостью толкнул ее сам. Вскоре оба помощника с мрачными лицами стояли у капота и вместе с водителем копались в двигателе под дождем.
Они были безнадежны. Все они. Старухин сидел, расправив плечи, и убеждался, что ему придется тащить на своем горбу всю армию. Всю свою жизнь, думал он, ему приходилось преобразовывать свою волю в способность удовлетворять ту систему, в которой ему случилось родиться. Каждый день шла борьба. Если что-то шло не так, ответственные робко сидели и ждали, пока смогут доложить, что все исправлено. А потом сделать все, как надо. И понять, что чего-то добились только потому, что он ими руководил. Старухин научился управлять людьми. Но сейчас, во время величайшего в его жизни испытания, он боялся, что не сможет управлять людьми, находящимися под его командованием.
Больше всего он боялся неудачи. Он боялся, потому что верил, что она откроет всему миру его скрытую некомпетентность. В глубине души, там, куда не было ходу никому постороннему, Старухин сомневался в себе, и ничто не казалось ему более важным, чем сохранение своей гордости.
Чертовы британцы не хотели сдаваться. Казалось невероятным, что он не сможет с легкостью прорвать их оборону, несмотря на всю свою решимость и целую ударную армию под командованием. Он плавал в своих мыслях, балансируя между сомнениями и привычной самоуверенностью. Сейчас, когда "клещи" советской армии все сильнее вонзались в оборону НАТО, британцы должны были потерять волю к сопротивлению.
Но они продолжали сражаться до последнего, за каждую дорогу и водную преграду, за каждую бесполезную маленькую деревню и богом забытую высоту. А в это время на севере эта сволочь Трименко совершал блистательный прорыв. Старухин знал, то вторая гвардейская танковая армия уже опережала планы, вонзаясь между голландскими и немецкими силами. А он был вынужден бодаться в лобовых атаках с англичанами.
Старухин был убежден, что этот поганый жиденок Чибисов, несомненно, приложил к этому руку. Он смотрел через забрызганное каплями дождя лобовое стекло на копающуюся в моторе троицу, испытывая странное удовольствие от мыслей о Чибисове. Ненависть, которую он к нему испытывал, была так сильна, чиста и очевидна, что действовала на него успокаивающе. После войны... Чибисов заплатит за все. Родина снова должна быть очищена. Пришло время заставить ответить за все этих жидов и восхваляющих их писателей, сосущих из России кровь нацменьшинств и лживых реформаторов. Наполняясь беззаветной яростью, Старухин видел в Чибисове олицетворение всех проблем Советского Союза, всех неудач таких людей, как он. И все же Старухин понимал, что ненавидит Чибисова не только за национальность, но и за ту легкую небрежность, с которой он делал свою работу. Чибисову все давалось легко. Этот штабной жиденок Малинского легко и просто шел там, где ему приходилось напрягать все силы и работать на износ.
Конечно, думал Старухин, Чибисов саботировал его, настраивая против него Малинского и бросая все резервы фронта на поддержку Трименко. Сейчас, сидя на жестком, узком сиденье застрявшей в грязи под дождем машины, Старухин готов был обвинить Чибисова во всем, что мешало ему.
И Малинский. Почему он не мог поддержать его, даже за счет Трименко? Трименко не был ничьим другом. А Старухин нянчился с сыном Малинского на Кубе. Чтобы удержать мальчишку подальше от Афганистана. Старухин был уверен, что это не останется незамеченным. Малинский должен был как-то отплатить ему. Старухин знал, что это было в его власти. Он знал, что нужно только ждать, не подавая виду. За то, что уберег сына от беды.
