Когда подол платья Джулии намокает, я даю знак поднять трап. Джулия еще возражает и барахтается, но я угрожаю скинуть ее в воду — и девочка смиряется.

На палубе она начинает дрожать под усиливающимся ветром, я усаживаю ее в кресло и прижимаю заледеневшие босые ступни к своим горячим щекам.

Они такие маленькие, а Джулия так испугалась...нет, не испуг, а другое чувство поднимает тонкий синий шелк на ее груди. От нее исходит запах женщины.

Мне кажется, что море бьется, то море, которое вошло в мою невесту через ее ножки, постепенно согревающиеся в моих ладонях, у моих губ. Синелицый бог принял и благословил.

Джулия все больше заливается румянцем. Потом сгибается пополам, и шепчет мне на ухо:

— Марта велела тебе сказать, что я уже подарила Луне свою первую кровь.

Не знаю, что мы праздновали, но праздник был хорош: с синими свечами, охапками цветов и песнями. Мы пристали к берегу и закупили всей этой роскоши вкупе с маленьким бродячим оркестриком, под незамысловатую музыку которого плясали и пели весь день.

Проводив Марту с Джулией, я вернулся на виллу Дожа.

Синьор Марко пожелал поговорить со мной. Целую неделю он не вызывал меня в свой кабинет.

— Учителя говорят, что ты преуспел в науках. Я выбирал самых придирчивых и сварливых. Кажется, ты покорил их всех. Я рад за тебя, Доминико. Ты лучший наследник, который может быть у двух древних родов.

Я встал на одно колено перед креслом господина. Счастье переполняло меня — от его похвалы. Но что будет сказано дальше? Предчувствие сжимало сердце, потому что лицо Марко не было радостным.

Он взял меня за подбородок и заставил встать.

— В силу своего происхождения ты должен склоняться только перед венценосными особами, — сухо сказал Марко.

— И перед родителями. И перед любимыми, — поколебавшись, уточнил я.

Марко встал и обнял меня за плечи, развернув спиной, чтобы я не видел его лица.

— Я не могу больше переносить эти мучения.

— Чьи? — вырвалось у меня.

— Ты думаешь, Лоренцо не страдает?

Я замер. Хотя больше всего мне хотелось посмотреть сейчас в глаза Марко. И расстегнуть его ворот, чтобы исключить подозрения. Не может быть, чтобы эта великолепная статуя носила на своей шее обет любви, сплетение прядей...

Марко не позволил мне долго размышлять.

— Учителя и я считаем, что ты готов к обучению в Сорбонне. Завтра ты выезжаешь в Париж в сопровождении учителя философии и мастера фехтования. Постарайся уладить свои дела, попрощаться с семьей и невестой к девяти утра.

Марко легко оттолкнул меня и добавил:

— Не стоит возражать. Я верю в тебя, сын.

Но он не возразил, когда я почтительно поцеловал его руку, а потом в порыве обнял и уткнулся в грудь.

Я сразу же прошел к комнате Лоренцо и остановился, прислушиваясь. Вдруг стану нежеланным гостем?

от 20.04.10

Ни звука за дверью. Я выдохнул. Значит, Лоренцо нет дома, значит, мне не придется снова выбирать между Вороном и невестой, любовью и долгом. После того, как Джулия перестала быть для меня абстрактным понятием долга.

Тут ревность накрыла меня плотной черной душной тканью. Может, Лоренцо сейчас с Раулем — прощаются, как и я пришел попрощаться. И затаились в попытке сберечь уединение.

Но как они могут знать, что я под дверью?

Я тихо, но настойчиво постучал.

Тишина. И когда я уже развернулся, чтобы уйти, дверь приоткрылась, и в проеме показался Ворон. Увидел меня, схватил за руку и втащил в комнату, повернув ключ. Его глаза светились.

— Сам пришел! Сам, — спотыкаясь на звуках, бормотал он, вглядываясь, будто не узнавая.

— Я проститься, прости, — я сам лепетал что-то невнятное, перемешивая мысли со сказанным вслух.

— Маленький мой, я так ждал, — Лоренцо схватил меня в охапку и держал бережно, как букет нежных цветов, не отводя взгляда. Кажется, он не понимал, что я говорю о прощании.

— Я бы не...Только синьор Марко велел завтра к девяти утра быть готовым к отъезду. Учитель философии и мастер Рауль будут меня сопровождать, — непонятно зачем добавил я. Наверное, из ревности.

Лоренцо побледнел.

— Какая новость, — раздалось из-под балдахина над кроватью.

Потягиваясь с ленивой грацией и застегивая рубашку, оттуда выбрался Рауль. Его волосы были в беспорядке, впрочем, он тут же завязал их кожаным шнурком, как обычно.

Наверное, ему смешно было сравнивать мою бледность с Лоренцевой.

— Лишать меня сразу вас обоих — вполне в духе Марко, — мрачно сказал Ворон, выпуская меня из рук. Я тут же развернулся, но только взялся за ключ, как мне помешали. Я так и не понял, чья рука.

Рауль и Лоренцо стояли рядом, их взгляды фехтовали друг с другом. И непонятно, светлые или темные глаза побеждали в этом поединке.

— Зачем ты должен сопровождать его! — воскликнул Ворон. Нет, это сказал Кот, в своей тягучей манере, с множеством шипящих звуков в словах, в которых их сроду не было.

— Мальчик слаб и нуждается в защите, — с насмешкой ответил мастер фехтования.

Я не мог не кинуться на защиту моего Энцо.

— Если я слаб, значит, вы плохо работали, уважаемый учитель, — я постарался вложить в реплику столько вежливого сарказма, сколько не сумел за все годы своей работы на улице, когда отгонял непрошеных ухажеров и сластолюбивых дамочек.

— Ни черта себе заявочки! — оглянулся Рауль и засмеялся. — У меня будет время обратить внимание на твою дерзость, мальчик!

— Только посмей его тронуть! — Лоренцо шипел уже нешуточно, шаря по поясу в поисках отсутствующего кинжала.

Рауль рассмеялся.

— И что? Ты вызовешь меня на дуэль? Безнадежное дело.

— Я тебя просто убью, не заботясь о чести!

Мастер возвел очи горе, повернул ключ в замке и бросил напоследок:

— О мадонна, упаси меня от влюбленных идиотов.

Я уже раскрыл окно, намереваясь выпрыгнуть, как за талию меня обхватили сильные руки, губы Лоренцо прижались к шее.

— Ты не понимаешь, прости, прости, ты станешь старше и поймешь.

Он швырнул меня на кровать.

— Я не хочу с тобой говорить! — я отбивался руками и ногами, а он вдруг начал смеяться. Наверное, я напоминал ему котенка, которого перевернули на спину, а он еще не умеет ловко переворачиваться и вскакивать на четыре лапы. Зато в таком положении можно полосовать противника всеми когтями.

Вот я и старался, пока не попал по шее — и зацепился. Тут Лоренцо сам отскочил, держась за шею. Распахнул рубашку и аккуратно снял через голову волосяное ожерелье. Убедился в его целостности, отложил куда-то и снова прижал меня к постели.

И я опять не решился спросить, мои ли волосы переплетены с Лоренцевыми. Потому что стало не до того.

Он целовал меня. Он вылизывал меня, он только что был страстным — и вдруг стал нежным, как морская пена. И я стал гладкими камушками в его руках, он перебирал меня, раскладывал и любовался, и выкладывал из меня узоры, о которых я никогда и не слышал, тем более, не видел.

Но я все же смог сказать:

— Ты его любовник. И если мы уедем, у тебя останется Исмаил.

Энцо посмотрел на меня, как на любимого, но глупого ребенка. Мы уже оба были голыми, мне только что было жарко — и вдруг забила крупная дрожь.

— Трахаю, но не люблю. Люблю, но не трахаю. Люблю и трахаю. Можно безумно любить, но не желать, — понимаешь, котенок? Твои отношения с синьориной Орсеоло...

— Ты будешь читать мне лекции о любви земной и небесной? О похоти, разврате и невинности?

Я, разозлившись, отодвинул его обеими руками, но он вновь завладел ими, целуя, кусая, но не смея проникнуть в меня. А я хотел на прощание боли, чтобы запомнить, чтобы никто и никогда не склонил меня к мужской любви.

И я, шут гороховый, так и не спросил, к какой из названных категорий относит меня мой Ворон, мой Энцо, мой, мой...

И я сам насел на него, вскрикивая и глотая слезы, а он подмял меня под себя — и мне стало не до размышлений.

— Останься. Мне каждая минута дорога, — шептал он и ловил сонными руками края моей одежды.

— Не могу, любимый. Мне нужно успеть попрощаться с семьей и Джулией. А мои поцелуи Лауре ты передашь, — не попадая в штанины, шипя от бессильной неги, я представлял и не мог представить, как жить дальше. Без этих глаз и этих рук. И с чувством предательства.

Больше никогда.

— Ты уедешь и найдешь себе кого-то там, в Париже, — никогда не думал, что у Лоренцо могут быть такие жалобные нотки в голосе.

— У меня есть невеста, — ответил я.

Я шел от комнаты Лоренцо, впервые не таясь.

С галереи вокруг дома увидел тусклое сияние в окне кабинета Марко. Бесшумно приоткрыл дверь и в щелочку наблюдал, как мой господин что-то пишет, ненадолго задумываясь, затем наливает себе вина и рассматривает на огонь свечи его рубиновый цвет.

— Ну что ты там дышишь, заходи, — тихо говорит он.

И я захожу, по привычке сажусь у его ног.

— Ты пахнешь любовью, — вдруг говорит Марко, и я заливаюсь удушливым румянцем. — Что ж, это останется в семье. Но в Париже, будь добр, сын, береги честь двух наших родов. И семья Орсеоло...Теперь ты ответствен и за нее.

Марко залпом выпивает вино. Мне очень хочется взглянуть в его лицо, но он отворачивается, он прячется, как никогда раньше.

И я смелею, усаживаюсь ему на колени, как когда-то, будучи нахальным шутом, обнимаю одной рукой за шею, а второй расстегиваю рубашку.

У него я осмелюсь спросить то, что не посмел узнать у Лоренцо, потому что знание от Ворона могло причинить мне невыносимую боль. Только от античной статуи боль может быть терпимой.

В этот раз Марко не мешает мне. И я вижу такую же волосяную цепочку, как у Лоренцо.

Наверное, вопрос на моем лице написан огненными буквами.

— Да, — отвечает Марко, пряча зеленый блеск глаз под ресницами. — Это одна из твоих прядей, отрезанных тогда Лоренцо. И вторая — его.

— Почему? — голова моя кружится, я боюсь, что меня снова настигнет лихорадка, как тогда, после подсмотренных вакханалий.

— Вы — мои сыновья.

Я вижу, я чувствую, что он врет! Античная статуя на моих глазах идет трещинами. У него есть сердце. Иначе он не смотрел бы на меня, отпрыгнувшего от него, с такой тоской.

И его невообразимые глаза тоже идут трещинами от набегающих слез. И я понимаю.

Мне не пришлось для этого стать старше моих пятнадцати, Ворон.

Марко — лучший человек, которого я знаю, кроме моих родителей. Его несгибаемая воля уберегла меня от самой страшной страсти, от богохульства. Потому что он стал бы человеком, которого я превознес выше бога. И, может, предпочел богу глубин.

— Иди сюда, — и Марко указывает на подоконник, где сияет синяя морская свеча. — Посмотрим на море.

Он обнимает меня за плечи, и мы смотрим на море, над которым встает огромное солнце.

Я впервые приезжаю в дом Орсеоло. Он мрачен внешне, и только женская половина согрета: Марта, наверное, приложила немало сил. Мое существо, моя невеста, моя Джулия несется ко мне с распущенными волосами, в домашнем платье.

Я отмывался чуть ли не до крови, чтобы не принести никакого запаха, кроме воды и мыла.

Девушка останавливается за шаг, приседает в поклоне. Но я знаю, что она хотела повиснуть на моей шее, и сам замыкаю ее тонкие ручки там, на затылке.

И у меня хватило совести на поцелуй.

Джулия задыхается, ее губы замирают. А потом горячий язычок касается моей нижней губы. Как она догадалась?

А тут и дуэнья — грозит пальцем.

Мы размыкаемся. Я склоняюсь над кистью невесты, одновременно с поцелуем надевая колечко — с аквамарином, символом морской чистоты.

Джулия неожиданно отнимает руку, убегает — и через несколько минут приносит круглые пяльцы с вышивкой.

— Несколько стежков осталось, — виновато говорит она. — Я не думала, что ты так скоро уедешь.

На вышивке — не я. Там дивный прозрачный город, прозрачный, как слеза, сквозь который смотрит синий глаз. То ли мой, то ли мамин, то ли синелицего бога.

Семья провожает меня веселыми подбадриваниями, мама даже не плачет.

Мы с учителем философии, Фомой неверящим, поедем в карете, а мастер Рауль рядом — верхом. Свежие лошади бегут сзади, на длинной привязи.

Марко, кажется, продумал все, вплоть до оружия и провианта.

Мне страшно оглянуться на беломраморную лестницу, внизу которой они стоят. Мне кажется, что я вижу Марко и Лоренцо последний раз.

от 25.04.10

Мы, по совету Гильдии купцов, выбрали не самую короткую, но надежную дорогу, чтобы перевалить через горы в самом легком месте.

В первый же день путешествия я понял, почему синьор Марко настоял на сухопутном маршруте. Конечно, было бы проще проехать по прямой — поперек италийского "сапожка", морем до первого же французского порта, потом сушей до Парижа. Но мой названный отец хотел, чтобы я увидел родную землю — хотя бы ее северную часть.

Я сидел в карете рядом с Фомой неверящим и водил пальцем по карте. Названия городов на нашем маршруте ничего не говорили мне. Кроме Падуи: Фома сказал, что это его родной город, мы непременно должны там побывать. И собор в городе великолепный. Чудеса архитектуры не привлекали меня, но увидеть учителя в домашней обстановке было интересно.

Венеция — Падуя — Верона — Милан — Турин — озеро Лаго-Марджоре. Это еще Италия. Затем горы! Я впервые увижу горы! Я жадно смотрел на рисунок: перевал Симплон. Высоко над уровнем моря...

Затем снова озеро — Женевское. И Франция: Дижон — Мелен — Париж.

— Турин — последний итальянский город на пути, а во французский Дижон мы попадем через краешек Альп и объехав Женевское озеро. Это великолепное путешествие, говорю я тебе! — с восторгом предвкушения говорил мне учитель философии.

Стоит ли говорить, с каким чувством я смотрел в окно кареты? Я еще ни разу не выезжал за пределы Венеции, если не считать дрейфа на "Малышке" вокруг любимого города по морю.

Предвкушение сказки. Ожидание чуда.

Так мама дразнила нас перед Рождеством, говоря, что Детский Святой любит только чистых и послушных мальчиков.

Она шутила, это было видно по ее ласковому лицу, но мы все же не надеялись на ее снисходительность, сами стирали чулки и вывешивали над камином — единственным местом на первом этаже, отличающим наш дом от прочих.

Ну да, мои старшие братья не пожалели ребенка, пояснив, что подарки на Рождество кладут родители, а не чужой дядя, которого, может, и нет вовсе.

Однако я никак не мог понять: как папа и мама знают, что я хочу получить в подарок? Наверное, им подсказывает Детский Святой и управляет их руками?

Мне пятнадцать, и я верю в чудеса.

Теперь я больше скучаю по семье. Теперь, когда не могу в любой момент их навестить.

По Марко. По Лоренцо. Тоска по ним начала меня съедать с первой минуты, как копыта наших лошадей коснулись границы Верхней Венеции.

И я очень беспокоился о моем существе — Джулии. Хотя Марта костьми ляжет, но защитит ее от всех невзгод. Хотя мама никогда не откажется от "дочки".

Я вынул из дорожной сумки, стоящей в ногах, пяльцы с незаконченным призрачным городом, погладил ладонью, пытаясь узнать, где наметки, не прошитые стежки, попытался понять смысл рисунка. Джулия на мои торопливые вопросы так и не ответила. Она не хлопала глупо ресницами, как девушки, которых представляли мне на светских приемах. Может, потому, что ресницы были тяжелыми от слез. А не отвечала потому, что ей, молчунье, какими слывут вышивальщицы, все еще не хватало слов.