1. Шадах. Если хочешь - не верь.

— Моя... обязанность.

— И то верно. — Бестелесное рокочущее ворчание оттенилось иронией и скукой. В него вплелось характерное шуршанье, будто множество маленьких чешуек терлось о пористый камень и друг о дружку. Звук нарастал, потом оборвался. Вплотную над рагезтом с ленцою проговорили:

— А процедуру никто не отменял.

Пересилив нахлынувшую дрожь, он рывком запрокинул лицо, встречаясь взглядом с плывущими в кромешной темноте посреди клубящихся туч пылающими чашами-глазами. Усмехнулся про себя — трансформер ничего не боится? Это верно, но казус в том, что любой другой в присутствии Оракула не прожил бы и минуты. Даже рядовой представитель его собственной расы. В таких условиях секундная робость простительна. Если не обязательна, как необходимый атрибут. Неприятно, но он уже привык.

— Утешься. Ты держишься лучше многих. Предшественников, я имею в виду.

Глаза моргнули, двинулись в наступление, обволакивая, ослепляя чадящим ореолом огня. Его потянуло на них со страшной силой, будто сам дух, обрывая нити сцепления, через плоть и лопающиеся вены, отдирался кусками от тела, чтобы собраться воедино бесформенной и размытой, тонущей в муках массой. И не стало неба и земли. Как не стало треснувшего мира. Только боль и картины памяти, нестерпимо четкие, до последнего короткого мазка. Он расслоился на тысячи пластов, и каждый пласт кричал ему о своем. И швырял в лицо свершенные ошибки, словно нервы вживую оголял.

Не избежать, не отвести, не защититься. А только жить этим адом и верить, что его разум останется при нем. Не ожидая даже окончания, потому что тогда мучения будут еще продлеваться, удесятеряясь каждою ложной надеждой, каждою проникшей в него слабостью — не важно, духа или тела. Это его испытание, и лишь прошедший добровольно и принявший безоговорочно, он обретает великую Связь. Становясь мостом — между мирами материи и астрала. Связь, дающую право общаться с тем, чье имя большинство живущих произносят с трепетом, остерегаясь упоминания всуе...

Огненные брызги колесом закрутились вокруг. Сбивая в клубок безумным по скорости вращением. К нему возвращалось тело, прорастая наружу из души. И эта последняя боль воскрешения пересиливала предыдущие, но он и ее перенес. Мгновения, и мир вернулся на обычные места, возобновились запахи и звуки. К нему возвратилась сила, а с ней ощущение похожее на хмельную удаль. Словно огненные объятия его очистили, освободив от ненужного бремени, отяжеляющего ум, оковами висящего на теле. И теперь он свободен и готов: принимать решения и бороться.

— Центал молодая планета. Она по-детски уязвима и мала... Ты, и только ты — волен сделать ее точкою отсчета. Новой истории, если хочешь. Если дерзнешь не оглядываться на других. Ты правильно распознал, что в ней скрывается тайна. Но чтобы тайну эту раскрыть, голого разума мало.

— Мало... разума? — рагезт не понял сразу, что он повторил это вслух. А уверовал, что не ослышался, лишь услыхав сдержанный смешок. — Великий Провидец, разве не ты учил и учишь отделять знания от эмоций, как от шелухи, наносной и опасной. Разве наши чувства не подкашивают нас, когда требуется здравое решение. И разве не обязаны мы гнать их прочь, если на весы возложены судьбы мира?!

— Ну да, ну да. Именно стерильную чистоту разума, ты применил, потомок Высших, для разрешения проблемы своей не вовремя споткнувшейся сестры. Являйся ты тем снобом, каким желаешь предо мною выглядеть, ее прах уже развеялся бы в космосе, а ты под фанфары и общее ликование справлял бы собственную свадьбу с немилой сердцу, но политически выгодной невестой. — Краасс поперхнулся воздухом, а к лицу, кажется, горящий факел приложили. Он пару раз открыл и закрыл рот, но так и не сумел издать ни звука. Оракул продолжал задумчиво вещать. — Нет, ты поддался эмоциям. И, хотя и коришь себя теперь, озираешься и подвохи ищешь, но переигрывать не будешь ничего. А почему? А потому, что она та, кто заставлял тебя чувствовать. И чувства эти на фоне остальных твоих величайших знаний и достоинств, что бриллианты в котловане, наполненном галькой и песком. Ты не признаешься себе в этом, и уж тем более не признаешься кому-нибудь еще. Но сохранишь их в себе как то истинное немногое, ради чего собственно и живешь. Какие бы дела, и цели, и достижения не занимали твою повседневность... — Успокойся, я тебя не укоряю. Я лишь подсказываю, — не сбрасывай чувства со счетов. Это хорошо, если они не выродились в тебе. Это отличает тебя от созданных вами машин. А пользуешься ты ними так осторожно, что нужно скорей опасаться, как бы краски мира не обесцветил тот самый чистый и непогрешимый разум. Тем более, он не мешает процветать единственному благополучно не замечаемому тобою чувству. Самолюбию, самолюбованию. Гордыне!

Краасс снова опустился на колено, покорно внимая этому странному спичу, но мозг его наотрез отказывался навязанную информацию принимать. Откровенно говоря, он совершенно Оракула не понял. За исключением того, что его недостойное и малодушное предприятие в отношении Аттали, кажется, имеет оправдание. Его не собираются карать, и почему-то даже не порицают. Возможно, по каким-то удивительным стечениям обстоятельств, он умудрился тогда верно поступить. Хотя и перевернул безрассудно все существующие правила. Больше он такой осечки не даст. Бриллианты — не бриллианты, но жизнь они осложняют здорово. Эти самые загадочные 'чувства'!

* * *

Аля в отчаянии разглядывала кроссовок. Ветхая материя треснула аккурат по шву, оголяя нагло вылезший в прореху большой палец в штопанном-перештопанном носке, посеревшем от времени и бесконечных стирок. В ушах трещал визгливый девчачий смех. Ее бросало то в жар, то в тошноту от усилий справиться со злостью и не наброситься на них прямо сейчас и тут, на потеху жаждущему зрелищ столпотворению.

Пять минут назад она украдкой выбралась из класса и примостилась в коридоре у подоконника, бережно разворачивая обернутый целлофанкою бутерброд. С маслом и сыром. Мама вчера кусочек купила в кои то веки, в честь подаренной нежданно премии, нашинковала на прозрачные ломтики, уложила в пластиковый судочек со строгим наказом — употреблять исключительно в виде школьного перекуса, а дома не нюхать даже, чтобы раньше времени не съесть. Аля, обожающая сыр и почитающая его чем-то вроде утонченного лакомства, расцеловав мать, тут же приготовила себе школьный тормозок и упрятала подальше, под морозилку. А вечером, кода мама ушла на ночное дежурство, с собутыльниками завалился пьяный отец. Естественно, набрел на сыр. И естественно, умял его в два присчета, вывалив из коробочки на тарелку, где уже высилась горка наструганного сала вперемешку с тараньей чешуей. Аля попыталась свою собственность отстоять, но заработала размашистую оплеуху и обещание выдрать ремнем прилюдно, если 'не захлопнет смердючее хавало и не уберется с глаз, падлюка такая'. Провонявшие потом и перегаром отцовские дружки весело хозяину поддакивали, а когда трясущаяся от обиды девочка пробиралась мимо них к кухонной двери, один с силой ущипнул ее за ягодицу и схватил за локоть, пытаясь усадить на колени. Извернувшись, Аля вонзила зубы в волосатое грязное запястье и под водопады ругани вылетела вон из кухни и из квартиры. До полуночи она сидела этажом выше, в заставленной старыми ящиками нише у мусоропровода, скручиваясь в комочек и забиваясь подальше, когда кто-нибудь из соседей выбрасывал очередную помойку, плакала беззвучно от унижения, силилась что-то придумать. Мысли крутились чехардой, бессвязными, глупыми идеями, она не видела просвета, не находила выхода. Вся ее боль, вся ненависть сосредоточились на единственной фигуре. Отец! Не будь его, они с мамой жили бы счастливо. Пускай без лишних денег, но зато и без страха, ора, побоев, бесконечной моральной каторги. Господи, ну почему мать его терпит?! Ну почему заставляет терпеть ее?.. Аля не знает, сколько еще продержится. Навязчивое желание избавиться от тирана, когда-то давно родившись вдруг в голове, понемногу копится и вызревает. То ли самой сбежать из этого пекла, то ли с ним что-нибудь сотворить. Сколько раз, глядя на храпящего папашу, валяющегося головой в пролитом пиве и огрызках недоеденной закуси, она подавляла в себе жгучую тягу засветить чем-нибудь неподъемным по дубовой этой черепушке, да так, чтобы она сразу разломилась на десять кусков. Чтобы лужа крови, и мозги на столешнице, и милиция, и клеймо, и колония неизбежная. Зато она маму избавит от гадости и нищеты. Она возьмет на себя эту ношу и спасет их обеих, пусть и ценой собственной жизни, или ее огромного куска!.. Но только мама не хочет, чтобы они с Алей спасались, она ничего, ничего не хочет в их дурацкой жизни менять. И не будет ли так, в конце-концов, что вместо благодарности и счастья Аля получит мамин от нее отказ и потеряет последнего родного человека. А тогда, тогда вообще незачем станет жить...

'Дорогие гости' убрались восвояси в полпервого. Аля автоматически отметила время на истертых стареньких часиках без ремешка, выудив их из кармашка. Для верности обождала еще минут десять и рискнула возвратиться домой.

Отец выводил сипучие рулады на неразобранной постели, на кухне царил привычный бедлам и такая же привычная вонизма. Двигаясь как можно тише, Аля исследовала холодильник и не поверила радости — ее бутербродик уцелел, закрытый от отцовских глаз кастрюлькой с трехдневным супом. Аля задвинула его еще подальше, для верности отгородив початой банкой варенья — кислого, сливового, на сахаре они стабильно экономили. А поутру сразу забрала, мечтая устроить себе на большой переменке пир... Лучше бы мечты попридержала.

Она не увидела, кто ее толкнул. Это было сделано в тот самый миг, когда понюхав с наслаждением медово-желтые глянцевые ломтики, она поднесла бутерброд ко рту. Толчок пришелся в локоть и вышел очень сильным.

Аля потеряла равновесие и с размаху проехалась головой по оконной раме, чисто инстинктивно успев отвернуть лицо, почувствовала, как лоб у виска взрывается болью. Глаза застлало белым и слепящим, ноги, шаркая по полу, подогнулись и она беспомощно съехала на пол, хватая ртом воздух, борясь с беспамятством и тошнотой.

— У-ух, классно ты ей!! — завопил рядом в восторге мальчишеский звонкий тенорок. И сразу же следом выкрики и хохот полыхнули гремящим многоголосьем. — А давай еще разок, пока не очухалась!.. а давай ей ведро на голову наденем! Слышь, Крыса, хочешь вместо шапки ведро?!

Девочка рывком распрямилась, цепляясь за подоконник, чуть не утеряв сознание от боли, глаза слезились и пекли, но валяться у этих придурков в ногах она не станет, что б им ни мерещилось. Ее опять попытались толкнуть, и она лягнула нападавшего ногой, промахнулась, зацепила носком кроссовка торчащий углом на стене, наполовину содранный плинтус. Раздался слабый треск. Окружившая Алю детвора, их до десятка оказалось, младшеклассники, дружно покатилась со смеху, тыча в нее пальцами и улюлюкая. Не смотря на унижение и ярость, Аля наблюдала это зрелище будто сквозь воздвигшуюся стенку, подумав вдруг с неожиданным безразличием и грустью — до чего же они походят на свору. Свору недорослей-щенков. Их натравили хозяева-собратья, и они рады показать свою прыть, заслужить пренебрежительную ласку и одну минуту славы в глазах недостижимо старших 'коллег'. И кружат вокруг нее, как разномастные шавки перед медведем, и ждут удобного случая — рвануть побольнее не смертельными, но ядовитыми клычками. А их ухмыляющиеся боссы блюдут расправу со стороны, руки потирают и множатся... Последний нюанс не заметить было трудно. Толчея вокруг Али за несколько минут увеличилась раза в три, она исходила ругательствами и криком и рассеиваться не собиралась.

Аля смотрела на кроссовок, краем глаза захватывая и неопорожненное ведро с водой, забытое, очевидно, нерадивой уборщицей, ведро, в котором одиноко и жалко плавал ее раздавленный бутерброд, а в голове с быстротою света метались мысли, выстраиваясь в связную цепочку.

Это не случайность. Не рядовой наезд. Они ее не выпустят. Они готовятся напасть. Орда трусов, ищущих поддержку друг в друге и общей к ней ненависти. От этой самой ненависти вокруг Али пузырится все и клокочет. Остались считанные минуты. Они сейчас нападут!...

Девочка вдруг почувствовала невыносимую усталость. Как будто она, это башня, в зное посреди пустыни. В монолите из камня нет окон. Нет бойниц, переходов и террас. И стены гладкие-гладкие, точно гранит, веками полируемый морем. И это не для того, чтоб не пустить жаждущих ворваться, хотя их толпы осаждают ее день и ночь. Это все для того, чтоб не выпустить то, безымянное и чудовищное, что смолистою черной рекою перетекает и волнуется в удерживающей его каменной тюрьме. Ее штурмуют неприятели. Воют тучи стрел, забрызгивают огнем конопляные факелы, буравят и вгрызаются в неприступную гладь окованные металлом тараны, а она упрямо держит оборону. Потому что не ведают наступающие — не победу несет им разрушение ненавистной твердыни, не победу — бесславную смерть. Но они не желают уняться, а она такая уставшая. Она устала бороться с ними. Она устала бороться с собой. Просто сделать шажок, отступиться, и не думать — что там дальше будет и с кем.

Аля глубоко вздыхает, поворачивается к обидчикам спиной, опираясь на локти, прижимает лоб к стеклянной пыльной прохладе и... будто проваливается в нее мысленно, отрешаясь от всего и вся. Паутинкою-червячком, расталкивая остальные, вползает в сознание ершинистая едкая мыслишка.

'Мне не надо лишнего. Пусть почувствуют то же, что и я. Глаз за глаз — так, кажется, говорили.'

Тяжелое бездумное безучастье, свинцовым сном наяву, вливается со всех сторон в сделавшееся каменным тело. А из нутра башни к цепляющим небо зубцам устремляются черные волны, вздымаясь воронкою водоворота.

* * *

Носферату еще отступил. Присев, грациозно увернулся от мелькнувшей в воздухе бронированной клешни. Вращая искрящимся лезвием, кинулся в наступление, чередуя перевороты и выпады, словно в бешено залихватском танце.

Он не дарил им ни капли передышки. Как не дарил самому себе. И ждал, ежесекундно ожидал того последнего, спасительного удара, грядущего благословеньем и покоем, долгожданным и бесценным, как обнаруженный в пустыне глоток холодной воды. Но враги его, будто в насмешку, только держали оборону.

Он двигался так стремительно и воздушно, словно тело его было искусно сотканным миражом. Но он знал, и в душе над собою смеялся, что исчерпывает последние скудные припасы еще сохранившихся сил. Сохранившихся в противовес самой природе и естественным физическим ресурсам. Все-таки, тренировали его не зря. Не зря муштровали и мучили, вывертывая разум наизнанку и по частице перековывая плоть. Он получил эти пресловутые сверхвозможности, возносящие над рядовым легионером на заведомо недоступную высоту, и позволяющие до последнего — сражаться и поражать. Но заряд скоро закончится, словно в опустевшей батарейке. Сколько же еще из них обязано умереть, чтобы ненависть к нему пересилила отданный приказ, и они искромсали бы его в винегрет, так чтоб и следа не осталось?!..