Мама, скрывая смущение, вызванное непривычной ролью вожака, нервно провела ладонью по спутавшимся, но ещё не утратившим блеск, волосам, и тихо сказала одно только слово:
— Пора...
Ойты подобрала с земли свою палку, а мы с мамой взялись за волокушу. Бросив прощальный взгляд на потухший костёр и на охапки кедрового лапника, мы отправились в дальнейшую дорогу. Мы перешли ручей и начали подъём по вздыбившемуся лесистому склону с замшелыми осыпями. Идти было ещё трудней, чем накануне: во-первых, мешала крутизна подъема, колдобины и норовившие выскочить из-под ног камни, а во-вторых, сильная боль в натруженных со вчерашнего мышцах. Останавливались на отдых ещё чаще прежнего. Но краткие передышки не давали нам желаемого отдохновения: мама возилась с тхе-хте, Ойты тёрла разболевшиеся суставы, а мне просто не хватало времени, чтобы восстановить силы. Все мускулы моего тела протестовали против продолжения изнурительного движения, настоятельно требуя покоя. Разгибая или сгибая ноги, я чувствовал боль и неприятное потягивание, будто тело моё за ночь, проведённую у большого огня, усохло, как усыхает сырая, только снятая с освежеванной добычи, кожа. Раз за разом мне всё больших трудов стоило заставить себя взяться за ненавистные шесты волокуш после недолгого отдыха. Не знаю, был ли в то утро вообще какой-то толк от моих усилий, или я только мешал маме, но, тем не менее, мы всё же продвигались вперёд, хотя и крайне медленно.
В конце концов, нам всё же удалось взобраться на вершину холма, где мы с мамой, как подкошенные, свалились на ровную подстилку из мха и опавшей хвои. Ойты покачала головой и уселась у корней дряхлого кедра.
— Далеко же мы уйдем, — усмехнувшись, заметила она. — Вы уже и на ногах еле стоите. А кто знает, сколько долго нам ещё предстоит блуждать по лесу, пока мы найдём своих. Нужно сделать днёвку. Глупо потерять все силы в самом начале пути.
Мама подняла голову и встряхнула волосами. Раскрасневшееся лицо её горело неукротимой решимостью.
— Нет. Мы пойдём дальше. Будем идти, пока совсем не свалимся. Нам нужно как можно дальше отойти от стойбища. В этом наше единственное спасение, — несмотря на усталость, голос её звучал бойко. — Сегодня будем идти, а завтра ... может быть и отдохнём. — Она закусила нижнюю губу и поцарапала обнажившиеся зубы ногтём.
— Хватило бы сил, хватило бы сил, — задумчиво проговорила старуха, наклоняя голову.
— Духи помогут, — оборвала её мама. — Не может быть, чтобы все они отвернулись от нас.
На этом разговор был закончен. Больше никто не проронил ни слова. Мы ещё некоторое время предавались отдыху, пялясь в подёрнутое белесой дымкой небо, а потом потащились дальше. Вниз спускаться было несколько легче, хотя и тут приходилось быть начеку, чтобы не поскользнуться и не уронить раненого. Чтобы помешать волокуше, увлечь нас вниз, мы цеплялись за искривлённые берёзы и полусухие ели. Позади пыхтела дряхлая Ойты (не то от усталости, не то от болей). Спуск оказался недолгим. Перейдя узкую долинку, мы вновь начали подъем на пологий склон следующей возвышенности, где рос старый лес, почти начисто лишенный подлеска, так что идти было относительно легко. "Если б ещё не в гору!" — заметила мама.
Когда, перевалив и этот холм, мы спускались в следующий распадок, один из шестов волокуши, тот, что тянула мама, хрустнул и переломился, она едва успела подхватить, начавшего сползать, Го-о. Пришлось остановиться.
— Ищите подходящее деревце, — приказала мама.
Мы разошлись в разные стороны, но вскоре собрались вместе, когда Ойты крикнула что нашла вполне сносную молодую берёзку. Мама схватилась за казавшийся таким хрупким стволик и повисла на нём, намереваясь переломить. Но не тут-то было: гибкие волокна растягивались, и деревце лишь гнулось, совсем не собираясь сдаваться.
— Придётся рубить, — сказала Ойты.
Мама пошарила по кустам, и опять подошла к берёзе, держа в руках острый обломок камня. Она присела у основания ствола и начала колотить по нему тяжёлым камнем. Полетели щепки и ошмётки содранной коры; деревце сотрясалось при каждом ударе и умоляюще шелестело мелкими, усыпанными жёлтыми пятнышками листьями. Отводя руки сжимавшие валун, она набирала в лёгкие побольше воздуха, а, ударяя по вибрирующему стволу, делала выдох. Я наблюдал за её движениями и когда увидел, что руки её уже не могут удержать камень, попросился подменить её. Мама спорить не стала и передала мне увесистую каменюку. Я несколько раз подкинул ее на руках, проверяя на вес и оценивая свои силы.
— Сейчас бы хороший топор... А этим вы только волокна мнёте, — сказала Ойты. — Бросьте, надо поискать что-нибудь подходящее. — Она отвернулась от нас и начала ходить кругами, то приближаясь к нам, то снова отдаляясь, что-то высматривая по сторонам.
А мы с мамой, сменяя друг друга, когда оставляли силы, продолжали настырно колошматить бедную березку. Камень вгрызался уже до половины ствола. Я схватился за ствол и прыгнул на него: береза стала стремительно клониться к земле. Раздался треск: волокна лопались. И вот я уже лежа прижимаю дерево к земле, а мама с ещё большим остервенением, с треском, бьет по нему камнем.
— Ну вот. Ножом дорежу. Немного осталось, — она отложила камень и взялась за нож.
Подошла Ойты и стала наблюдать, ничего не говоря.
— Всё! — торжествующе воскликнула мама и подпрыгнула вверх. — Тяни, сынок. Сильней тяни!
Я упёрся ногами в землю и изо всех сил рванул дерево на себя. Мама схватила камень и, подняв его над головой, с криком опустила на не поддававшиеся волокна. Раздался треск — и всё было кончено: у нас появилась новая жердь.
— Молодость бывает очень упрямой, — пошутила старуха и засмеялась своим обычным безумным смехом. Мы быстро заменили переломленную жердь на новую и двинулись дальше.
Несколько раз мы ненадолго останавливались, чтобы перевязать Го-о. Его рана подсохла, теперь из неё уже не сочилась пенящаяся кровь. Но почему-то та сторона груди, куда ударило вражье копьё, не подымалась при его дыхании. "Рана мешает, — подумал я, — должно быть так всегда бывает" Ойты наложила свежей размятой травы прямо на залепленное спёкшейся кровью отверстие, сверху приладила мох и снова стянула грудь тхе-хте ремнями. Когда она заканчивала эту работу, мама всякий раз обращала к ней лицо и спрашивала, что она думает: хуже или лучше стало Го-о. Старуха морщила нос, опускала морщинистые веки и отвечала, что только духам ведомо каково ему сейчас, но уверяла, что раз уж он дышит, значит, борется за свою жизнь. Она что-то недоговаривала, я это чувствовал, и мама, думаю тоже это знала, но мы не пытались разговорить Ойты, потому что, наверное, боялись узнать правду. Мы предпочитали верить в чудесное исцеление нашего тхе-хте, уповая на дар врачевания, коим обладала старуха, и на помощь духов — покровителей.
Пока мы с мамой тащили волокушу, Ойты, шедшая сзади, наполняла сумку Го-о лукавицами сараны и ягодами, попадавшимися вокруг. Порой она так увлекалась, обирая какой-нибудь куст смородины, что мы теряли её из вида и потом долго поджидали, пока она нас нагонит. Хотя старуха и уверяла нас, чтобы мы не останавливались, а шли бы себе дальше, что она неплохо разбирается в следах и обязательно позже нас догонит, мама не слушала её и как только замечала, что Ойты снова исчезала среди буйной растительности, тут же заставляла меня остановиться. Тогда мы опускали волокушу на землю, а сами оставались стоять, всматриваясь сквозь череду стволов в зелёный полумрак. И какое же облегчение мы испытывали, когда замечали в отдалении её косматую голову и согбенные плечи!
— Если мы будем всё время идти вдоль Пути Осамина, — заметила на одном из привалов Ойты, — то непременно выйдем к равнине. Может пора уже повернуть на север?
— Нет, пока ещё рано. Мы пока недалеко ушли, — горячо ответила мама. — Пока пойдём в том же направлении. Я не хочу подвергать Го-о и Сикохку излишней опасности.
Старуха пожала плечами.
— Я думаю, — продолжала мама, — что до Сау-со ещё далеко. Мы навряд-ли вообще достигнем равнины. Мне кажется, что до неё не один день пути.
Старуха опять промолчала. Ни я, ни мама вообще ни разу не бывали на Сау-со и не имели ни малейшего представления как долго до неё идти. В ту сторону ходили только мужчины, и возвращались они не меньше, чем через три дня. Женщины говорили, что у них там есть священное место, где они отправляют тайные обряды, на которые женщины и дети не допускаются.
Снова мы потащились дальше. Опять начался подъём в гору. Мы с мамой упирались в землю сбитыми кровоточащими ногами и тянули волокушу вверх, и даже Ойты шла быстрее нас: она, петляя между деревьев, уходила вперёд, выбирая наиболее удобный для нас путь. Я с тоской вглядывался в рваные просветы, обозначающие вершину и, признаться, не надеялся, что мы когда-нибудь до неё доберёмся; Ойты уходила всё выше и выше, а конца этому подъему все не было... Я бы, наверное, заплакал, если б не был так измотан. Перед глазами расплывались красные круги, в висках стучало, во рту держался терпкий вкус крови. Когда мы падали у подножия какого-нибудь дерева, не в силах более ступить ни шага, я думал, что больше уже не поднимусь. Но мама гладила меня по голове, прижимала к горячей груди и уговорами и настоятельными толчками заставляла снова взяться за жердь. Когда мы всё же взобрались на перевал, то увидели поджидавшую нас Ойты. Старуха выглядела бодрой: успела хорошо отдохнуть, пока мы карабкались по её следам.
— Ничего не видно, — сказала она, когда мы улеглись в траву. — Лес слишком густой. Хотела посмотреть что впереди, но деревья мешают.
Действительно, пышная растительность загораживала обзор, видно было лишь бело-голубое небо над головой.
— Непонятно, куда мы забрели, — жаловалась старуха, ковыряя уродливым пальцем в ноздре. — Я в этой части леса не бывала. Боюсь, как бы нам не заблудиться. Пора поворачивать. Смотри, — она указала вправо, — этот гребень уходит на север. Хорошо бы нам пойти по нему: здесь и коряг поменьше и не надо так надрываться, то спускаясь с горы, то поднимаясь на следующую.
Мама отрицательно покачала головой.
— Рано...
Старуха поджала губы и порывисто отвернулась. Упрямство мамы её явно огорчало. Она нервно затеребила оборванный подол своей юбки. Да жаль, что мама отказывается повернуть на север в этом месте, думал я. Как удобно было бы: мох да невысокая трава, коряги все на виду, нет осыпей, на которых не знаешь, куда ногу поставить — удобно и легко было бы идти...
Отдохнув, мы поползли вниз по склону. Ойты опять вызвалась идти впереди и прокладывать тропу. Думаю, ей просто не хотелось находиться рядом с мамой: сильно обиделась старуха на то, что мама не прислушалась к её совету. По мере того, как мы спускались, подлесок становился всё гуще. Достигнув низины, мы остановились перед сплошной зелёной стеной, перегораживавшей всё пространство между старыми с шершавой потрескавшейся корой елями и кедрами. Ойты пыталась подлезть под ветки буйно разросшейся черёмухи, но это ей никак не удавалось; она мотнула головой и сердито засопела.
— Ну что, — спросила она устремив из-под лохматых бровей на нас с мамой свои колючие глазки, — будем и дальше идти на запад? Может, стоило всё-таки послушать старуху и пойти по гребню?
Мама спокойно, полностью владея собой, попросила меня опустить волокушу и, повернувшись к взбешённой старухе, просто ответила:
— Схожу, разведаю дорогу.
У Ойты заходила ходуном нижняя челюсть, открывая тёмный провал беззубого рта. Она хотела окликнуть прошедшую мимо маму, но потом махнула рукой и уселась на торчащий из травы замшелый ствол ёлки. Сощурив глаза, она стала что-то усердно разглядывать в сумке Го-о. Я посмотрел вслед удаляющейся вдоль кромки зарослей маме. Вот она зашла за дерево, вот мелькнула её замшевая безрукавка, и она бесследно растворилась в молчаливом древнем лесу.
— Завели же нас духи в такую глушь, — зло прошамкала старуха, болтая ногами в воздухе и покачиваясь на упиравшемся в землю гибкими ветвями стволе. — Задурили голову твоей матери, а она — нам. Вот и пришли... Куда пришли — не известно. Как выходить отсюда будем — непонятно. — Она замолчала и уставилась на меня. Я не выдержал её взгляда и отвернулся.
— Ничего, Сикохку, малыш, не горюй: как-нибудь выпутаемся! — добавила она. Даже не глядя на неё, я знал, что её худое тело сотрясается в приступе беззвучного смеха.
На солнце нашло прозрачное облако и пригасило его сияние. И сразу же сверху, с холмов, подул прохладный ветерок. Кусты зашелестели. Засвистел очнувшийся от дрёмы кулик. Я посмотрел на медленно проплывающее в вышине облако и с грустью вспомнил своих друзей: мы с ними любили смотреть на облака, угадывая в них очертания птиц и зверей...
— Ушла и пропала! — донёсся вновь до меня брюзжащий голос старухи. — Куда пошла? Зачем? Можно и здесь остановиться на день — другой. Чего ходить — то? Враги так далеко в лес не сунутся: им зачем? — они и так довольны: женщин схватили, все наши запасы им перешли — чего ещё нужно? А мы всё бредём и бредём.
Я снова осторожно глянул в её сторону. Ойты согнулась и разминала руками ноющие коленки, задрав подол чуть ли не до пупа. Я смущённо отвернулся и посмотрел на лежащего на моём одеяле, привязанном к шестам волокуши, Го-о. Он по-прежнему не приходил в себя. Даже ещё бледнее стал. Щёки ввались, глазницы отливали синевой. Но он дышал: надрывно, со свистом, но дышал. Теплившаяся в нём жизнь была ещё сильна, хотя обмякшее тело его наводило совсем на другие мысли.
— Его бы к жрецу. Быстро бы выходил, — сказала Ойты, заметив как я осматриваю своего тхе-хте. — Раненому покой да уход нужен, а не тряска на волокуше. А твоя мать всё тащит и тащит нас куда-то. Хоть бы о нём подумала... Нельзя же так.
— Ей лучше знать, — сердито буркнул я и тут же испугался: почему-то именно сейчас ко мне вернулись тот страх и неприязнь, которые я всегда испытывал к этой дряхлой женщине.
— Ох, ты! Заговорил! "Ей лучше знать", — передразнила она и хмыкнула. — Много ли она знает...
Она замокла. Я услышал шуршание шагов и обернулся. К нам подходила встревоженная мама.
— Ну что там? — спросила старуха и опять прищурилась.
— Я не уверена, но... Мы кажется дошли до Сау-со... Там, — она махнула рукой за заросли черёмухи, — большая поляна и между холмов видно равнину...
Ойты спрыгнула со своего насеста и подошла к ней вплотную.
— Сау-со!? Не шутишь ли? — она заглянула маме в лицо. — Неужели мы так далеко забрались? Ай, ай...
— Там, в долине, — продолжала мама, — старый тхерем стоит...
Старуха оторвала от головы руки, которыми обхватила её, услышав сбивчивые объяснения мамы.
— Тхерем... Что за тхерем? Сюда люди не ходят.
— Он пустой и почти развалившийся. Давно сюда никто не заходил...
— А ещё что видела?
— Не знаю..., — мама заморгала глазами, — долина широкая, ровная. И ручей, вроде бы, есть. Скалы торчат...
— Скалы?
Мама убедительно кивнула. Старуха хлопнула в ладоши и повернулась на пятках.
