Волкодав

— Побег?

— Смешно ты все же малый. Глупо бежать. Некуда. Я могу направить на тебя ходатайственное письмо в ту организацию, где когда-то работал.

— К военным?

— А другого выхода нет. Я бы сделал все инкогнито. Просто, заплатив здесь кое-кому в тюрьме, мог бы запустить в интерземную комби сеть слух о талантливом хистрографе, томящимся в тюрьме.

— Я? Молодой талантливый хистрогораф? Да меня через сутки пришлют обратно. Я ведь простейших уравнений решить не могу.

— Не забывай о наших уроках, ты прогрессируешь.

— Да и как вы войдете в сеть, если мы не в камере ходоков, да и где взять деньги?

— У меня платиновые зубы, это раз, и у меня с вязи с начальником тюрьмы, это два.

— Зубы, да я бы не согласился ни за что...

— Я не буду тебя спрашивать, я просто сделаю так и все. Правила игры элементарны. Ты будешь делать вид, что размышляешь над гумнами, над их поведением. Я подскажу тебе пару вполне безобидных для развития космической истории идей, тебе этого хватит на первое время. А там сориентируешься, что к чему. Я скажу тебе, с кем связаться, тебе помогут.

Потом мы, может с месяц, не говорили о моем выходе из тюрьмы вовсе. Я изучал материализм, механизм человеческого восприятия, закон Ома, принципы функционирования орбитальных станций, итальянский ренессанс и природу звуковых вол в условиях земной атмосферы. Надо сказать, получаемые мною знания были весьма схоластичны. Мы еще не закончили с таблицей Менделеева, а Эрнст, чертя у меня на ладони графики, объяснял мне строение молекулы этилового спирта. Я еще не усвоил цикл механики, а меня у же пичкали волново-корпускулярной теорией света. О литературе, искусств, живописи Эрнст говорить не любил. Его злили писатели, его раздражали художники.

— Они ведь видели к чему катится мир. Понимали, что ждет планету, но почти никто из них не осуждал сознание и накопление ядерного оружия. А когда у их детей стала слазить кожа после ядерного облучения, они плакали и сетовали на судьбу. Я считаю, что писать и рисовать надо с целью воспитания своих читателей и зрителей. А все эти цветочки-лепесточки не остановят новой ядерной войны.

Мы говорили о хистрографии, о диалектике, о психологии, об истории.

— Я бы хотел быть рожденным в 15 веке, — Эрнст всегда говорил о Ренессансе с какой-то особой ноткой, хотя все, что он говорил, и как он говорил, было для меня совершенно особенным.

— 15 век. Красота. Хочешь, запишешься в конквистадоры, хочешь рисуй, хочешь открывай театры и никаких волнений о будущем человечества. 15 веки был хорош тем, что им нельзя было испортить всю мировую историю. А ты? Что там у тебя с историей?

— Я? — я думал только о Луне, только о мамочке-Луне.

История земли. Я лишь слушал рассказы Эрнста. Я не решался его перебить, но мне не было интересно. Меня не волновала земля ни в одном из периодов ее развития. Хотя...

— А что там стой страной на Западе, что проиграла первую ядерную войну?

— О! Историю сделал великий хистрограф, Василий Кох.

— Это что, имя такое?

— У хистрографов нет имен, лишь прозвища, да указания школ. Кох — это даже не кличка, а прозвище, что давали всем ученикам Питерской школы профессора Коха. Так вот Васька Коп был гений. Он просто взял и стер эту самую страну с лица земли.

— Что же он сделал?

— О! Это номер. Западники проиграли войну, но ты, конечно, понимаешь, что в ядерной войне вопрос о победителе принадлежит риторике... но все же. Что же сделал Васька? Он реши уничтожить память об этой стране. Самая жуткая и гениальная вещь, что когда-либо осуществлялась в истории. Он разработал систему, по которой о западниках все просто забыли.

— Как же так?

— А вот как. Во всех появляющихся учебниках, монографиях, научных брошюрах страну, проигравшую войну, называли Западной, а е жителей Западниками. Все, что указывалось об этой стране, так это то, что на ее территории введен постоянный карантин. Это совсем не так, далеко не так. Но всем жителям Евро и ОСК объявили, что в Западном полушарии есть Южный Колумбус, населенный хиспаниш и Северный Колумбус, лежащий в каранитне.

Что касается изданий предыдущих лет, то понятно, что после войны мало что осталось. Все отстраивали и записывали заново. В интер-сети заложили новую информацию, как будто и страны в Северном Колумбусе никогда не было, а были какие-то западники, жившие то ли общинами, то ли группами. Для самых-самых избранных существуют особые папки, но во всех них стране даются разные имена и указываются разные данные.

Ты понимаешь, Васька Кох придумал сделать так, чтобы сама память о Западниках стерлась, и это значит, что, если в Северном Колумбусе сейчас кто и живет, то это лишь тени людей, потому что самих людей стерли со страниц истории. Никто теперь не помнит названия стран, воевавших с ОСК и Евро. Всех азиатов собрали в общее ази, хотя в этом регионе проживают представители более 30 национальностей, а о Западниках и говорить нечего. Это жутко. Жутко. Вот представь, что когда-нибудь Луны не станет, и все забудут, что она когда-то была.

— Это кошмар какой-то!

— Гений, да? Васька Кох! Как жаль, что я родился до того, как он умер. Я хотел бы с ним пообщаться.

Но прошел месяц, и вместе с обычными мисками нам положили медный жетон. Это значило, что на следующий день одного из нас повезут наверх, к начальству.

— Это за тобой, — Эрнст положил мне жетон в руку и согнул мне пальцы: сегодня, значит, последний день.

Мне даже жутко стало. Привыкнуть к человеку, научиться жить его мыслями, его идеями, впитывать его всего своим разумом.

— Я откажусь.

— Не дури. Ностальгия — это синдром одиночества. Ты обретешь новых друзей, и все забудется.

— Вы ведь мой мозг, мое сознание, без вас я просто тело.

— С тебя хватит. Приятель. Я не хочу делать тебя слишком умным, а то еще бед натворишь.

— А на каком я сейчас уровне?

— У меня было два ученика. Они остались там, в организации. Тоже работают с гумнами. Один Паскаль. Паскаль Че, так правильнее говорить. Че — это наша хистрографическая школа. Он умница, жуткий трудоголик. Но без вдохновения. Я не боюсь за него. Он будет работать, что-то там открывать и не поколеблет устоев мироздания. Атом расщепляют и ток открывают другие. Держись за него. В общем-то, он славный. Держись за него. Даже подружку постоянную имеет. Словом, все как все.

Второй Акын. Странное имя, да? Он сам выбрал. Вообще-то, он ази, но такой странной национальности, из тех, кто всю жизнь жил в ОСК, но славянином по крови не считается. Говорит на, забыл уже, скольких языках. Карьерист. У него случаются всплески интеллекта, но у него мозг темный и червивый. Я это так определяю для себя. Он был нужен мне в работе, ясверял свои идеи по нем, как по камертону темного вдохновения. Но знаешь, он всего лишь из тех, кто нажимает на ядерную кнопку, а не тот, кто ее делает. Сторонись его, вдруг он решит, что ты ему помеха — разделается в два счета. К тому же он Лунофоб.

— Это как?

— Не любит Лунян, какая-то темная история из его детства. Хотя, светлых историй у него и не бывает.

— А я?

— Ты... ты славный малый, приятель, одним словом. Знаешь, ты ведь из тех, кого не бьют, потому что сам не мечтаешь никому набить морду. Опять мой пен-а-нюш полез. Замечаешь? Значит, мое сознание уже готово проститься с тобой.

— Так что же я? Я чего-то стою?

— Ты про хистрографию? Я за тебя спокоен как ни за кого другого. Ты не полезешь к матери-природе резать ее ножом, а на вопрос, не интересуют ли вас проблемы расщепления изотопа урона, спросишь, а что это такое. И это верно. Главное, я прошу, не пытайся помочь землянам превзойти гумнов. Нужна стабильность, понимаешь?

С утра двое дюжих охранников вывели меня под рук из камеры. Эрнст заставлял меня делать упражнения для мышц ног и спины, ноя не мог ходить все равно. Неожиданный солнечный свет зарезал мне зрение, и я временно ослеп. Сочились слезы, кожа лица дергалась, я ничего не видел. Я только чувствовал, что меня куда-то тащат, вволакивают и бросают.

Молчание. Я даже не знал, что меня рассматривают. Многим позже я узнал. Что именно первые секунды предопределили мои судьбу. Меня сочли жалким, больным, выдохшимся человечком, которого запросто, если чуть-чуть отмыть и покормить, можно будет использовать в своих целях.

— Имя.

— Что?

— Первый и последний раз повторяю: имя.

— Мое в смысле?

— Идиот! Или чертовски испуган. Вы лунатики — страшные сволочи и идиоты, но они послушны. Имя.

Лунатика я ему запомнил и не простил.

— Я потомственный Лунянин, Алексей Кравец, сын дамы Елены Кравец и Олега Прудникова.

— Вот, уде лучше. Х. ево выглядишь, Кравец, и шепелявишь. Заболевания?

— Туберкулез.

— Кожные?

— Нет.

— Лепра-тесты делали?

— Видел доктора 3 месяца тому назад.

— Образование?

— Хистрограф.

— Школа?

— Алексей Кох.

— Я думал эти хр. новы убл. дки уже все на Марс перебрались, а они значит и на Луне. Проценты по диалектике?

— 92.

— В бумагах твоих отсутствует информация о твоем образовании. Чем объяснишь?

— Я прибыл под другой фамилией.

— У этого Коха всегда ребята были безголовые, точно, что творили, что делали... Нам стало известно, что у тебя есть исследование по когнитивному поведению гумнов.

Я понятия не имел, что такое "когнитивное поведение", но ответил "да".

— И нам сказали, что ты даже речью гумнов занимался?

— Еще бы. Этим вот и занимался.

Я ничего не видел, только свет и темные пятна. Я даже не мог сложить из пятен фигуры и понять, кого же вижу перед собой. Мое лицо изучали.

У меня обычное лицо, не броское, не яркое, не отталкивающее и не запоминающееся. К тому же у меня был сломан нос.

— У тебя подходящее лицо, Алекс Кох. Я сразу определяю, хр. нов ли с. кин сын передо мною или еще чего. Ты чего еще, покпа не понят что именно. Но у тебя есть шанс.

Мне не дали даже попрощаться с Эрнстом, выволокли в коридор, положили на пол и усыпили. Транспортировали меня как животное в с/х отсеке спутниколета, к тому же меня приковали к стойке. Я проснулся снова в полутемной комнате и, открыв глаза, смог наконец различить предметы вокруг меня.

Фиолетовые. Темно-фиолетовые. Тонкая фигура. Черное. Черные перчатки. Узкие. Серое. Волосы пепельные. Короткие. Лицо... хорошее лицо, доброе, красивое.

— Привет. Я Паскаль Че.

— Алексей.

— Ты теперь Алекс Кох, так написано в твоих бумагах. Алексей было для начальства слишком длинно.

— Где я?

— Это госпиталь. В тебя прививок штук десять всадили. Завтра легкие будут высушивать от мокрот. В общем, лечат.

— Посмотреться во что-нибудь можно?

— Не стоит. Честно не стоит. У тебя кожа землистого цвета, кости лица сломаны, щеки ввалились, зубов нет и волосы поседевшие.

— Поседевшие?

— Белые совсем непигментированные.

— Это мой натуральный цвет. Я частично бел.

— Кто прости/

— Я не люблю слово "Альбинос".

— А на роговице у тебя есть пигментация. Бледно-голубая.

— Мне в детстве инъекцию сделали.

— Ты... ты не обижайся, ноя вынужден тебе это сказать, — у него было красивое лицо, такие лица помещают в витражи в кафешках или в рекламные щиты. И он был действительно неплохим человеком. Всегда извинялся за то, что собирается сказать что-то неприятное: Извини, но поначалу, твой статус в организации еще не закреплен. Ты все еще каторжник. У тебя нет звания, нет полномочий. Я твой непосредственный начальник, и было бы лучше, если бы ты на людях называл меня гер-шуле, хорошо?

— Никогда не слышал такого звания.

— Это что-то среднее между лейтенантом и служивым. Служивый — это техника, начинающие инженеры, солдаты, стажеры. Лейтенант — это уже первое офицерское звание. Его очень трудно получить, легче расти дальше, а вот лейтенанта получить сложно. Все работники интеллектуальной сферы начинают с шуле, и, если повезет, лет через пять получают очередное звание.

— Значит, я даже не служивый.

— Начальство хочет понять, верна ли информация, пущенная вести о тебе, сможешь ли ты быть им полезен. Если так, то, возможно, с тебя снимут судимость, а это уже плюс.

— И когда же...

— Ты пока лечись. Тебе, кстати, повезло. О тебе сделали земной запрос и в организации нашелся человек, замолвивший о тебе словечко. Гер-полковник Йовович, слышал?

— Йовович, Драган Йовович, отец Зори... не ожидал.

— Он был переведен с Луны на землю пару лет тому назад, успел сделать карьеру, обжился, женился на землянке.

— Он ведь был женат.

— Не знаю. Он прибыл вдвоем с дочкой.

— У меня есть право посещений?

— Если ты поедешь со своим непосредственным начальником...

— Ты... ты мог бы? То есть, понятно, я должен говорить "вы", простите, но, если бы вы знали, как это важно для меня.

— Я бы предпочел "ты", все эти гер-шуле и "вы не могли бы" — это для публики, я не хочу, чтоб ты подумал, что я отношусь к тебе недружественно. Знаешь, после подсушки легких, через недельку, я, наверное, смогу выхлопотать тебе часовые посещений Йововичей, при их согласии, конечно.

А потом был мучительный массаж ног, боль от многочисленных инъекций, и сжигающая подсушка бронхов. Мне сказали, что туберкулез мне вылечили, но, по-моему, это были просто слова. А потом был частный разговор с Акыном. Гер-лейтенантом Акыном Че.

— Имя.

— Алекс Кох.

— Теперь у тебя выходит гораздо лучше, вес же эти заср. нцы-лунатики удивительно покладисты.

Его лицо было... слово "странный" было уже употреблено столько раз при описании Акына... Пожалуй, черты его лица можно было бы назвать интересными. Темная смуглая кожа. Такого цвета пиво вечером: кирпичный, поджаристый цвет. Узкие глаза. Чуть поднятые к верху уголки глаз. Золотисто-карие, глубокие глаза с вкраплениями черных и каких-то зеленых точек. Тонкий плоский нос, изящные ноздри. Тонкие губы, выпирающие скулы. И все это подернуто выражением какой-то волчьей злобы. Он не улыбался, он склабился. И губы его вечно дрожали, то, то ли от волнения, то ли от скрытой ненависти ко всему.

— Я видел твои тесты, не плохо. Но в полученной нами информации говорится о чем-то особенным. В чем же твоя хр. нова особенность. Я хочу знать.

— Я занимался изучением речи гумнов.

— Надо добавлять, гер-лейтенант.

— Речь гумнов, гер-лейтенант.

— И каковы же соображения?

— Все в стадии теоретической разработки.

— Бл. дские штучки! Как еж мы узнаем, насколько ты хорош или насколько ты плох? Прикажешь верить на слово?

— Мне нужен практический опыт, вот и все.

— Гер-лейтенант.

— Что?

— Ты забыл добавить гер-лейтенант.

— Да, гер-лейтеннат.

Он был чуть ниже меня, но почти также тонок. Затянутый в фиолетовую униформу, он выглядел подтянутые, энергичным, быстрым и жестоким... волком.

— У тебя будет опыт, пусть так, — он натянул перчатки и вышел из госпитальной комнаты.