Новое место жительства

Мы сели. Я, подняв брови, посмотрел на Юрку, но он не торопился ничего объяснять — вытянул ноги, положил на колени одно из копий и сосредоточенно проверял обмотку под пальцы — виток за витком. Я отвернулся и принялся изучать корешки книг на полке — их тут было несколько, а ещё я заметил... стереоцентр.

Из кухни слышался сдержанный шум. Я покосился туда, и Юрка, не отрываясь от копья, буркнул немного насмешливо:

— Сиди, Лена всё сделает.

— Что, киндер-кирхен-кюхе? (1.) — наполовину пошутил я. Юрка с усилием потянул ремень на локоть:

1.Одними из основополагающих жизненных принципов Германской Империи были "шесть Ка": "Женщинам — дети-церковь-кухня (киндер-кирхен-кюхе), мужчинам — король-война-пушки! (кайзер-криг-каррон)". В настоящее время эти принципы считаются "фашистскими" — их критикуют (точнее — оплёвывают) многочисленные правозащитные, феминистские, гомосексуальные организации и прочая полусумасшедшая и откровенно сумасшедшая дрянь. Отступление от "шести Ка"х (точнее — насильственный увод от них народа) разрушило немецкую семью и превратило немцев в аморфную, поражённую алкоголизмом, наркоманией, трусостью и половыми извращениями массу бесполых вырождающихся потребляйцев.

— Реанимируем помалу. Без кирхен.

Он по-прежнему был какой-то странно напряжённый. Я подумал, что, похоже, насчёт того, что Настя его девчонка — я всё-таки ошибся...

...Не знаю, как Лене удалось так быстро всё устроить, но через пятнадцать минут на низком столе стояли:

1. большущий дымящийся горшок (в нём оказалась крутая гречневая каша с грибами и какими-то корешками);

2. миска маринованного папоротника;

3. блюдо с большими, почти чёрными по краю, а в середине — нежно-розовыми ломтями мяса (я вспомнил такой же окорок дома — вот откуда Юрка его притащил!);

4. грубая холстинная салфетка с круглым караваем;

5. тарелка с нарезанной колбасой, пахнущей можжевельником;

6. запотевший холодными крупными каплями кувшин, в котором я обнаружил белый квас;

7. две простеньких алюминиевых вилки.

Юрка принялся нарезать хлеб — ловкими движениями, не на салфетке, а прижав к груди. Потом взял один ломоть и понюхал. Поймав мой недоумённый взгляд — рассмеялся немного смущённо:

— Не смотри так. Обожаю запах свежего хлеба, самый лучший запах на свете, честно слово... — но хлеб не выпустил.

Помедлив, я поднёс кусок каравая к носу.

И понял вдруг, что запах действительно очень приятный. Я бы не смог описать, чем и как он приятен, но... Хлеб был мягкий, пышный, почти нежный. И пахнул на самом деле одуряюще...

...Пока мы ели (и, надо сказать, очень плотно этим занимались), девчонка не присаживалась — как будто парила вокруг. Я вообще-то не любитель есть, когда на меня смотрят, но в её движениях было столько искренней радости от того, что мы хорошо едим, что я помалкивал, а потом просто перестал обращать внимание — всё было невероятно вкусно. То ли показалось так после двух дней консервов, но скорее и правда... Только квас мне не понравился, а вот Юрка, обозвав меня дураком, выхлебал за едой три кружки.

Кажется, Лена собиралась ещё что-то принести, но Юрка остановил её.

— Подожди, Лен, не суетись, — Юрка поймал девчонку за руку, но у него это получилось не грубо, а нежно, и она остановилась, наклонив голову к плечу. — Отдохни. А лучше... — он улыбнулся, и улыбка его была нежной-нежной, просто смотреть — и то приятно. — Лучше спой нам. Сыграй и спой.

— Хорошо, — тихо сказала она и вышла. Юрка наклонился ко мне:

— Смотри, это стоит увидеть, — шепнул он. Я кивнул и, вытянув ноги, откинулся к стене. Странное чувство пронизывало меня — как будто всё это было когда-то... вот такой зал, огонь, живой огонь в очаге... мой брат и друг, и его женщина, тихая и гордая, которую он просит спеть для нас... Ощущение было острым и резким. Я неожиданно ощутил себя очень взрослым — и у меня перехватило горло.

Лена вернулась, неся в руке первые виденные мною в жизни в реале гусли — небольшие, чем-то похожие на кобуру автоматического пистолета. Села, положила гусли на колени, обтянутые джинсой, и это не выглядело несочетаемым — джинсовый сарафан и гусли на нём.

— Спой про белые сны, — тихо попросил Юрка. И замер, поставив подбородок на кулак руки, локтем упёртой в стол.

Лена тронула струны — и гусли ответили задумчивым звоном. Таким же задумчивым, как слова, полившиеся следом — как прозрачная струйка лесного ручья...

— Слышишь, опять бесятся вьюги,

К небу идут следы.

Ночь напролёт снегом хрустят

Белые-белые сны.

Белые сны, бешеный снег...

Кто их считал — шаги?

Тихо бредут по белизне,

Сгорбившись, чудаки.

Ты не поймёшь. Белые сны —

Это не просто так.

Это опять мимо прошло

Всё, что пришлось тогда...

Это не бред, это не блажь —

И никакой беды.

Просто со мной ночь коротать

Вздумали белые сны. (1.)...

1.Слова Э.Гончарова

Она замолчала, глядя на серебристые струны под тонкими пальцами. А я поймал взгляд Юрки — он смотрел на девчонку, сжав кулаки под подбородком.

В его взгляде была упрямая надежда на что-то, невидимое и непонятное мне, но хорошо различимое и реальное для него.

* * *

Когда я проснулся, то какое-то время не мог понять, где нахожусь. Не беспокоился, не дёргался по этому поводу, а лежал и смотрел в потолок, слушая, как снаружи раздаётся какое-то деревянное ритмичное постукивание. В остальном было тихо.

Я сел на постели. Прислушался. Нет — в соседней комнате тикали часы. Я на них обратил внимание мельком вчера — с двадцатишестичасовым циферблатом и гирей, как в некоторых деревнях ещё сохранились. Что же... а, вчера накатила усталость, Лена молча постелила мне на низком удобном топчане-диване в зале, а они с Юркой ушли в соседнюю — вторую — спальню, перед кухней. Ушли вдвоём, совершенно естественно и обыденно. Если кто-то и ходил потом через мою комнату — не помню, не слышал...

Помедлив, я высунулся по очереди в соседние спальни. Там никого не было. Вообще. Тихо. Прохладно. Убрано-прибрано... Двери открыты настежь. Героически подтянув трусы, я влез в накидку и поднялся наружу.

Первое, что я увидел — был Юрка. В одних штанах, он колол дрова. Одна из вчерашних девчонок — я не запомнил, кто из них кто — собирала наколотые поленья и складировала их возле сарая, в котором, как я понял, держали скотину и разный инвентарь. Вместе с ней были ещё двое пацанов, тоже лет по 5-6. Работали они дружно, но явно не успевали. Юрка колол дрова, как Николай II (1.) — вдохновенно и точно. Ставил толстенный чурбак на плоский приземистый берёзовый пенёк, с коротким "ххык!" взмётывал и опускал массивный колун на длинной — в мою руку — рукояти. Чурбак разлетался; Юрка чуть ли не на лету подхватывал половинки, ставил — "ххык!", ставил — "ххык!" Мелкие восторженно волокли четыре ровненьких полешка в поленницу. По одному — девчонка и пацан похлипче, два — гордо надрываясь — второй пацан. Картина, если честно, с Юркой как-то не вязалась. Он всё-таки был тонкокостный, хотя и высокий, и сильный — мальчишка. На его месте должен быть кряжистый бородатый мужичок, который потом обязан был утереть лоб, перекреститься на солнышко и сказать: "Хух, добре поработал! Эй, Матрена, кваску испить!"

1. Среди немногих по-настоящему увлекавших последнего русского императора дел в самом деле была колка дров.

— Ну-ка, Тонька, неси квасу, — сказал Юрка, опуская топор и глядя на солнце. Мальчишки принялись собирать щепки — явно для каких-то своих нужд. Девчонка рванула к дому — и ойкнула, увидев меня, затормозила на полной скорости.

— Доброе утро, — пискнула она. Я кивнул и, посторонившись, пошёл к Юрке. Мальчишки рассматривали меня тем неприятным неотрывным взглядом, которым маленькие дети умеют смотреть на тех, кто им интересен.

— А, проснулся, — Юрка разминал пальцами плечо. Шрам немного вспух. Я по-прежнему молча кивнул на него, Юрка поморщился: — Фигня. Поколешь?

— Давай, — я принял колун. — Только я никогда не колол.

— Мы все учились понемногу... Сашок, тащи чурбак.

Мальчишка — тот, который покрепче — притащил и установил обеими руками берёзовый обрубок. Он был в обычной пятнистой майке и джинсовых шортах и — на что я обратил внимание — не замурзанный, ухоженный. Ну, насколько вообще может быть ухоженным пятилетний пацан, болтающийся на улице, похоже, уже довольно долго.

— Во, — сказал он и буквально стрельнул в меня взглядом. Да, он тоже не очень был похож на крестьянского мальчика. Дитя вокзала, расцвётшее теперь на природе, где можно никого не бояться и ни от кого не шарахаться... Я усмехнулся в ответ и грохнул по чурбаку.

Колун завяз. Юрка хрюкнул в кувшин (Тонька припёрла квас). Мальчишки переглянулись, и тот, что похлипче, сказал рассудительно:

— Не надо так сильно... — он словно бы замялся, Тонька что-то ему шепнула, — ...дядя Владик. Надо чтоб он только прямо шёл, — он показал ладонью, — а там он сам расколет. Он же тяжёлый. Папка так колол, когда мы там жили.

— Ты не помнишь, это я тебе рассказывал, — сказал первый, Сашок (ага, они братья, и не ровесники).

— Помню, — насупился мой советчик. Юрка благожелательно и щедро указал мне на колун, сидящий в чурбаке:

— Корчуй, дядя Владик... А я пока... оооп! — он подхватил Сашка и, неожиданно легко подняв в воздух, посадил его на край крыши сарая. Тот немедленно вцепился в край, завопил от восторга, заболтал ногами.

— Меня! — потребовала Тонька. — Меня, папа Юра-а!!!

Юрка и её определил туда же, потом — без просьбы — второго пацана и спросил у всех троих:

— Никого на дороге не видно?

— Не-е-е-е!!! — хором отозвались все трое.

Я, выкорчёвывая (точно сказано) колун, тихо спросил:

— Папа?

— Потом, — шепнул он.

Со второго раза колун завяз глубже и надёжнее. С крыши раздалось хихиканье — впрочем, вполне деликатное. Впрочем, я не стал обращать внимания — просто раскачал колун, вырвал его и, обрушив в третий раз, рассадил полено надвое. Юрка поставил одну половинку, вторую — но с ними я расправился проще. Юрка одобрительно сообщил:

— Ещё пара месяцев по восемь часов в день — и ты станешь мастером. Гуру поленьев. Йодой колуна.

Не помню, что я там хотел ответить — кажется, что-то язвительное. Но тут из-за землянки (вот ведь, и называть-то так неудобно!) появилась Лена со второй девчонкой.

— Юра, — сказала она, грустно улыбаясь, — коней привели. Поедете?

— Так, — Юрка вздохнул и кивнул. — Пора. Пошли завтракать и одеваться.

* * *

Коней привёл мальчишка, одетый совершенно по-старинному, даже без намёков на современность — рубаха, подпоясанная ремнём с большущим ножом, штаны, босиком. Он что-то сказал Юрке и, пришпорив своего коня пятками (я как раз выходил из землянки), свистнул и исчез в сторону леса.

Нас вышли провожать — и Лена, и девчонки. Я не хотел на это смотреть — чтобы не смущать Юрку... и ещё — потому что мне было завидно. Вместо этого я отвёл доставшегося мне коня в сторону и принялся вьючить.

Привычный запах коня, ровное дыхание, пофыркиванье — всё это меня успокаивало. Конь был солидный, ухоженный, под простым — не как вчера, "рыцарским", а "гримсли" (1.), и в простой сбруе. На крупе было место, куда оказалось можно приторочить рюкзак. Я несколько раз провёл по шее коня, по боку, потом погладил храп — он реагировал совершенно спокойно. Не скажу, что мне это очень понравилось — конечно, сидеть на нём наверняка так же удобно и спокойно, как в кресле, но вряд ли можно... Я заглянул под брюхо — точно. Мерин. На развод не годится и слишком спокоен. Выносливый, смирный, но не боевой.

1.Имеется в виду простое плоское седло из лёгкого дерева и кожи с одной подпругой и покатой задней лукой. "Рыцарские" сёдла были тяжелей, имели очень высокую Т-образную заднюю луку (чтобы поддержать всадника и сохранить его позвоночник при таранном ударе копьём) и довольно высокую — переднюю, да к тому же — две подпруги.

— Ну ничего, — я снова погладил коня, на этот раз — между ушей, почесал лоб. — Всё нормально. Ты мне подходишь, у тебя против меня протестов, наверное, тоже не будет...

Юрка подошёл, ведя своего в поводу. Мы молча уселись в сёдла — я ощутил привычное удовольствие, перенося себя на конскую спину. Уже месяц не сидел в седле!

— Переночуем в Овражке, а завтра утром будем на месте, в Белограде, — сказал Юрка.

— В овражке? — не понял я, подталкивая коня кроссовками (он послушно двинулся вперёд).

— Ну, это поселение такое, — засмеялся Юрка, подстраиваясь рядом. — А Белоград — вроде столицы. Культурный и промышленный центр, так сказать, пятьсот человек населения... — он сделал странное движение в седле. Я спросил:

— А сколько тут всего поселений?

— Мелких — сорок три. По двадцать, человек, по полсотни, по сотне с небольшим... Крупных — четыре. Белоград — столица, капитул и база Ордена, там же — Дубовая, это крепость Яна. Ещё есть порт Сверкающая Гавань. Новик — типа лагеря адаптации для только появившихся. И Зелёный Лагерь — это городок у самых гор на севере, хорошее место. Лучшие лучники и вообще стрелки там...

Он ещё что-то говорил. А я вдруг понял, что это было за движение в седле.

Юрка очень хотел обернуться.

* * *

Мы довольно долго ехали полями, в которых шли какие-то работы — я пожалел, что ничего не понимаю в сельском хозяйстве. Нам иногда махали руками — солидно, с чувством собственного достоинства.

— Знаешь... — неуверенно начал я, пытаясь сообразить, как Юрка отнесётся к сказанному. — По-моему они немного играют в этот мир.

— Играют, — неожиданно согласился Юрка. — И не немного... Но представь себя на их месте. У тебя не было ничего. Ни-че-го, — повторил он. — И вдруг — есть сразу целый мир. Так что они играют. Но это очень хорошая игра. И это игра-дело... — он пришпорил коня: — Давай-ка галопом, а?!

12. B E L L E

Последние полчаса мы вели коней в поводу, выбирая место у дороги для того, чтобы отдохнуть. Всё не попадалось... Зато довольно часто появлялись люди. Мальчишки и девчонки, одетые в невообразимую смесь земного и здешнего. Двое вообще весело прокатили на великах. Проскочил галопом верховой, вскинувший руку: "Юрыч!" Проехали две солидных телеги, затянутые кожей. В общем, было довольно оживлённо.

— Они на вокзале побирались, — Юрка заговорил — тихо, но сейчас кругом не было ничего и никого, что могло бы заглушить его слова, лишь мягко ступали по земле наши кони, а наших шагов и вовсе не было слышно. — Ленка и её сестрички, Тонька с Катькой. Не на нашем, там, дальше на запад... Я их там увидел. Собственно, я их сюда и привёл. Мне тогда всего двенадцать было, пацан пацаном... дурак полный... А она мне почему-то поверила. Может, потому что там им всё равно не жизнь была... Ей двенадцать было, им — по четыре, это же казнь, а не жизнь. А если в детдом — их растащили бы обязательно. Семьи никогда в детдомах не сохраняют, негласный приказ есть... Ну и... так получилось. Они тут построились, помогли им, конечно... Стали жить... А потом я сюда как-то раз пришёл и к ней просто заглянул. Просто заглянул... И остался.