Сынок партийного товарища был среди "питомцев". Почти что до выпускного класса дойдя, ни в чем предосудительном замечен не был — в комсомол вступил, общественную нагрузку нес. Но познакомился с шалавой, вроде "маньки-облигации", на три года старше себя, и на которой клейма ставить негде, а еще у этой твари был брат, отсидевший за разбой. Какого черта он увлекся этой ... сам после внятно объяснить не мог — воистину, любовь зла, полюбишь и козу! Ну а дальше — хочу красивой жизни, "если ведешь даму в приличный ресторан, то надо иметь пенсы", деньги имеют свойство кончаться, ну так докажи что ты мужчина, добудь! Ах, у твоей училки ценные антики — слушай, зачем ей такое богатство? Докажи что ты меня любишь, что ты не размазня, соверши поступок! А давай мы все к ней в гости — ты нас представишь, как своих друзей.
На столе так и остались четыре чашки с чаем, и наполовину съеденный домашний пирог. Сначала шалава ударила учительницу бутылкой по голове (все трое этот факт категорически отрицают, но на бутылке только ее отпечатки), а затем любимый ученик забил старушку насмерть, кулаками и ногами. Поскольку шалава с братцем думали — если у кого-то в кармане оружие, это уже статья про бандитизм, ну а голыми руками, выйдет вроде как хулиганство. Затем сгребли в мешок все ценное, что нашли в квартире, братца поймали при попытке продать, он сразу сдал подельников. В итоге, приговор суда — братцу и шалаве всего по трояку за соучастие, сынку десять лет (максимум по закону, для несовершеннолетнего). И папаша этим остался еще и недоволен, стал по инстанциям идти и доказывать, ну как в иное время, "онжедеть, ошибся, простите"!
И ведь могло у него получиться! Однако Анна Андреевна Ахматова с Софьей Эдуардовной "имела честь быть знакомой". И организовала письмо от группы ленинградских деятелей науки и культуры прямо в ЦК КПСС — которое легло на стол самого Пономаренко. Который, прочитав, рассвирепел — это что за безобразие в Ленинграде творится? Заметив еще — уникальный случай, чтобы наша интеллегенция, "совесть нации", и сама просила власть вмешаться, ну как не уважить?
И вот, за столом во главе, сам Роман Андреевич Руденко, Генеральный Прокурор СССР. Рядом с ним я, как представитель Партии, и еще Валя Кунцевич от Службы Партийной Безопасности. А напротив нас этот самый товарищ (или уже гражданин) Анохтин И.В., до сего дня безупречен, фронтовик, орденоносец, член Партии с 1926 года — едва на крик не срывается, что всегда старался воспитать сына настоящим коммунистом. С пяти лет внушал, как надлежит правильно себя вести — не жалея своего офицерского ремня, с тяжелой медной пряжкой. И с самого начала говорил, что эта б..ь Маруська ему не пара, всякий раз за ремень брался, как узнавал, что Алешенька с этой тварью втайне на свидание бегал — и ведь уже нашел сыну девушку во всех отношениях положительную, красавицу, комсомолку, а он не хотел слушать, дурак!
-Товарищи, ну что я могу сделать — если я на службе допоздна, и еще в командировки на объекты часто выезжаю! Ну нет у меня возможности к Алеше людей приставить, чтобы следили и не допускали — в отличие от иной Конторы. Сорвался мальчик, накуролесил — так накажите. Но не так ведь строго, в самый первый раз!
Не в первый. Вы только в этом году уже дважды его из милиции вытаскивали, куда он по хулиганке попадал. А теперь он человека убил. И не сверстника в уличной драке, тут еще как-то можно частично понять — а свою учительницу, которая в него душу вложила. Что там у Данте сказано про предателей тех, кто тебе доверился, кто за стол пригласил — это самое дно, ниже некуда. Вы, гражданин Анохтин, все ж больше в штабах воевали...
-Я под Сталинградом роту в атаку вел — кричит Анохтин уже не сдерживаясь — и не отсиживался, как иные, в СМЕРШевских блиндажах! Пулям не кланялся, ранен был дважды! С передовой неделями не вылезал!
-А я не СМЕРШ, я осназ — говорит Кунцевич — и за той передовой работал дольше чем ты за нашей в блиндаже сидел. Немцев и япошек убил больше, чем ты вообще их видел живыми вблизи. Бывало, что и на нож брал, и часовых, и спящих в блиндаже, и в рукопашке на штык — но даже я, душегуб эдакий, не сумел бы упавшую старую женщину ногами бить! Что для вашего Алешеньки — обстоятельство, безусловно отягчающее, "с особой жестокостью и цинизмом", если по-канцелярски, так ведь, Роман Андреевич (Руденко кивнул, соглашаясь). И очень странно, что ленинградский суд этого не учел — за такое непотребство, и всего десять лет. Думаю, что тут и "четвертного" мало — на высшую меру тянет.
-Да как вы можете?! — горячится убитый горем отец — товарищи, вам советский закон знаком? Несовершеннолетнему, предельный срок десять! Тем более, при первом нарушении закона и прекрасной характеристике.
Прекрасная характеристика. Вот только к делу книжка приобщена, "Грузинские сказки", с надписью на титульном листе, "дорогому сыну на день рождения"— и закладка осталась, рукой вашего Алеши сделанная, на той сказочке, как принцесса просит от героя принести вырезанное живое сердце его матери, "и тогда я буду твоя", в последний день он это читал. Или запись в дневнике, что ваш сын вел, как вы ему рассказывали, свою речь перед комсомольцами, что "можно и нужно переступить через труп своей матери, если это надо Партии и Советской стране". Из дневника того понять можно, что ваш сын считал свою учительницу, более близким человеком, чем вас — и к ногам этой Маруськи бросил, "самое дорогое, что у меня есть". Ради того, чтоб с ней наконец перепихнуться — без разницы, что он у нее, наверное, двадцатый. Вот сколько все ваше воспитание стоило — а впрочем, о чем я говорю? Важен ведь не процесс, а конечный результат. За который вашему сыну и будет наказание, по всей строгости закона.
-Дрянь! — рубит Анохтин — как таким тварям вообще позволяют на свободе гулять? Я ж как ее увидел, то Алешеньке сразу сказал, чтоб к ней не подходил! А она ему голову вскружила, мерзавка! Товарищи, дорогие, ну поймите, может там какие-то обстоятельства были...
Так поздно уже. Все эти вертеровские страдания — лишь для литературы. А в жизни все проще — есть черта, переступать которую нельзя ни при каких обстоятельствах. Потому что за ней — ты уже не человек. Ваш Алеша переступил, вы его не удержали. Мне жаль. Ну а остальные — тоже получат, в соответствии с виной.
-Права не имеете — кричит Анохтин — Алеше еще восемнадцати не исполнилось, он несовершеннолетний! И по закону, нельзя ему больше десяти! Тех к стенке, и мразь эту, Маруську, и ее братца-бандита. Но наш советский закон — он же гуманен должен быть, к нашим советским людям. Учительницу — все равно уже не вернуть.
-Гражданин Анохтин, вы кажется, не понимаете предмет нашей беседы — говорит Руденко — поскольку дело, в котором замешан ваш сын, вызвало большой общественный резонанс, и письма от возмущенных граждан — настолько, что Генеральная Прокуратура и Верховный Суд вынуждены взять под свой контроль. Сейчас речь идет не только о вашем сыне, но и об оценке ваших действий, как коммуниста, пытающегося избавить от ответственности виновного в тяжком преступлении. Убийство, совершенное группой лиц, по предварительному сговору, с особой жестокостью и цинизмом, сопряженное с разбоем — тут правильно сказано, это точно не на десять лет, а на высшую меру, однозначно. И в законе есть параграф, отменяющий верхний предел для наказания несовершеннолетних — обычно он применяется, как там записано, "в военное время, или же в местностях, находящихся на военном или чрезвычайном положении", но также и "в иных особых случаях, по указанию Верховного Суда СССР". Я думаю, что товарищи от ЦК (взгляд в мою сторону) и Службы Партийной Безопасности (смотрит на Валю Кунцевича) возражений не имеют? Ну а в отношении ленинградского облсуда будет проведено отдельное расследование, с его стороны были лишь халатность и формализм, или что-то иное, более тяжкое. Если факт вашего давления на суд будет установлен — то я вашей судьбе, гражданин Анохтин, искренне не завидую!
Установят, куда денешься? Если дело такой характер приняло, что внимание с самого верха — то судьям куда спокойнее и безопаснее будет утверждать, что враг народа Анохтин их запугивал, давил, угрожал. Чем сознаться в собственной мягкотелости, сегодня я тебе услужу, завтра ты мне будешь полезен.
-Я его воспитывал — упрямо повторял Анохтин — в те разы, когда он в милицию, я об него дома весь ремень обломал, Алеша неделю сидеть не мог на попе ровно. Товарищи, дорогие, ну как же это?! Один он у меня остался, больше никого, мать в сорок шестом умерла. Мне его отдайте, я с него по полной спрошу! Шкуру спущу, он не неделю, месяц только на пузе спать будет!
Гражданин Анохтин, вы не желаете согласиться с волей Партии и Генеральной Прокуратуры? Что ж, я думаю, вполне уместным будет поставить перед ленинградской парторганизацией и обкомом вопрос о вашем исключении из рядов Партии. Поскольку коммунист — обвиняемым в таком деле, быть не может.
-Что будет с Алешей — спрашивает Анохтин — что вы с ним сделаете? Пусть лагерь, тюрьма. Но только не расстрел!
Игорь Викторович, вы так и не поняли, отчего ваш сын таким стал? Вы его таким воспитали. Ремнем в него правильные основы вбивали — и вышло, что своей собственной морали у него нет, которая по своему убеждению, а не из-под палки. И как только палку убрали, когда вы в командировке — значит, можно пускаться во все тяжкие, ведь уже не накажут! В итоге, хотели вы из Алеши коммуниста воспитать, а сделали раба, который под надзором умеет притвориться послушным, показать что от него хотят, а как только надзиратель отвернется, так все дозволено. Растили коммуниста, а вышел коллаборционист, вроде фашистских полицаев, которые до войны притворялись советскими людьми, а после немцам служили — и грабили, убивали, показывая свою истинную суть. Допустим, вернули бы вам сына, сделали бы вы ему очередное внушение, а дальше что? Встретится вашему Алешеньке другая Маруся, или кто-то вроде ее братца — и снова на дело пойдут, убивать? Зная, что добрый папа от тюрьмы отмажет. Все, поздно уже что-то менять — поезд ушел. И лично я совершенно не верю, что тот, кто свою старую учительницу ногами насмерть забил — может раскаяться и снова человеком стать. Кто черту переступил — уже не возвращаются.
-И вы тоже к этой черте идете, гражданин Анохтин — подхватывает Валя — вы понимаете, что если бы вы первым своего сынка осудили, к вам не было бы никаких претензий? А еще и пожалели бы искренне, что у заслуженного товарища и выросло такое чмо. Но вы не осудили, а пытались правосудию помешать — значит, морально приняли на себя часть Алешиной вины. И даже тогда у вас был еще шанс отделаться строгачом с занесением — но вы решили упорствовать, спорить с ясно выраженной оценкой Партии, тем самым себя Партии противопоставив. Что ж, мы не Америка, где Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности людей на улицу вышвыривает — ни работы, ни жилья, под забором с голоду подохни. У нас, даже когда вы партбилет на стол положите, с должности вон, и номенклатурную квартиру придется освободить — пойдете хоть слесарем на завод, в СССР любой труд почетен, и место в общаге вам найдется. Себя вините, бывший командир штрафной роты, капитан Анохтин — что собственного сына воспитывали, как тот свой контингент. Не умеете иначе — ваши проблемы. Вот и получили — а как у поэта сказано:
Сын за отца не отвечает.
Закон, что также означает:
Отец за сына — головой.
Анохтин рот разевает, как рыба, вытащенная из воды. Положим, койкоместо ему не грозит, жилищное строительство у нас развито, и рабочим-москвичам комнату дают, это приехавшим из провинции — койку в общем помещении. Но пусть помучается, мне его нисколько не жаль.
-Мне от сына надо было отречься? От единственного сына? Как в тридцать седьмом...
От виновного сына — чья вина абсолютно доказана. За что он получит все, что по закону положено. И Служба Партийной Безопасности особо проследит, чтобы в этот раз справедливый приговор был вынесен, и исполнен. Вы лучше подумайте — это ведь вы своего сына приговорили. Вы сделали его таким — ведь это благодаря вам у вашего Алеши в семнадцать лет девушек не было вообще, пару раз знакомился, так вы браковали, "тебе не подходит". И за шаг в сторону — ремнем. Не желая видеть, что за внешним послушанием в вашем сыне — скрытый протест, жажда самоутвердиться и ненависть к вам, вы не знали, так дневник его прочтите. И что там же записано, "Софья Эдуардовна была единственной, кто выслушает и поймет" — вот только она его в доброте душевной чаем поила, и уговаривала, "он же твой отец, он старше, он прав" — чего он и ей не простил. Зато за Маруську свою цеплялся, первую свою женщину, от которой, по показаниям свидетелей, "такие флюиды, что мимо пройдешь, и уже хочется". Он ведь ее до последнего старался обелить, на себя все брал — потому что был уверен: ему, как несовершеннолетнему, высшей меры не будет. А на бутылке ее пальчики — и даже братец ее в итоге рассказал, что Алеша все не решался, и уже готов был встать и уйти — так Маруся бутылку схватила и ударила первой, крича "ну сделай хоть что-то, слизняк". Всех девушек отваживая, до того сына довели, что он уже за такую тварь ухватился. Вы во всем виноваты — с этим и живите теперь. Воспитывали сына, как своих подчиненных-штрафников, "главное, чтобы приказ был выполнен", а что у тебя в голове, плевать. А нельзя так, с близким человеком. Закручивали так, что сорвали резьбу — вот и рвануло.
Промолчу — не хватает еще перед этим распинаться! — что подумала я сама. У меня Владику уже одиннадцать, за ним Илюша с Оленькой подрастут, войдут они в "возраст противоречия", когда и я для них не авторитет, как воспитывать тогда? Не дай бог, так же упустишь, пытаясь оградить от всего плохого — но ведь и отпускать их полностью в "свободный полет" нельзя, вдруг по дури куда-нибудь влезут? Когда я после с Михаилом Петровичем своими опасениями поделилась — то ответил мой Адмирал:
-Да все просто, Аня. Надо, чтобы дети нас уважали. Как мой отец — который не дергал меня по мелочи, но был для меня авторитетом. И я знал, что всегда могу к нему обратиться, чтобы получить помощь — но лишь в том, что он бы одобрил.
Ну, буду стараться. Хотя я и так — при всей своей грозной репутации даже в ЦК и министерствах, не умею дома суровой быть, чтобы "стоять, слушать, бояться, исполнять". Как Мэри Поппинс в английском подлиннике — в русском переводе (а тем более, в фильме с Андрейченко) ее характер сильно смягчили, очеловечили, а в первоисточнике читая, образ лагерного капо женского пола возникает, надзирательница в тюрьме, а не добрая няня. В английском тексте она ни разу не улыбается и не смеется — лишь изрекает приказы, которые надлежит немедленно выполнять. И если английские дети считают это идеалом няни — то мне их жалко!
А этих — в утиль! Без всякого сожаления — вот совершенно не верю в раскаяние и исправление тех, кто совершил такое. Одно у них право осталось — сдохнуть хоть с какой-то пользой для нашей страны. Так что, Валя, ты им подписочку предложи, на Второй Арсенал в "хозяйство Зенгенидзе". А то фашисты уже кончаются.
