— Что ты! — он даже зажимает себе рот рукой! — Слыханное ли дело такое с живым человеком делать? Лучше уж я сам с нее шкуру спущу. И ты о кладбище не думай — не доведет тебя такая дума до добра.

Да что это за место такое? Почему его все боятся и даже не желают о нем говорить? С другой стороны, почему я думал, что Туату будет стремиться на обычное кладбище? Что ей делать на обычном кладбище?

После долгих уговоров и трех кружек лучшего пива от Тима бакалейщик — его зовут Руди — соглашается нарисовать мне дорогу. Я долго запоминаю, что один квадратик — это высокий деревянный забор, следующий, похожий на первый как две капли воды — баня, и другой, неотличимый от первого и второго — школа для будущих королевских навигаторов. Понятия не имею, кто это такие. За очередным четырехугольником, который как раз и будет пустырем перед кладбищем, мне стоит быть осторожным даже в разгар белого дня. Там ходят Остроухие и отлавливают всех, кто оказался рядом.

Судя по корявому рисунку, идти не далеко — десяток кварталов. Можно будет не брать Фею, доберемся на своих ногах.

И все же о том, что за страх затаился на старинном кладбище, бакалейщик упорно молчит. Только делает испуганное лицо, всхлипывает и закатывает свои глазки, изображая подступающий обморок. Не ломать же ему пальцы?

Возвращаюсь в свою комнату сытый и готовый к новым подвигам. Немного все-таки напугал меня Тим, но, думаю, Хине-Тепу сможет рассеять его страхи.

— Эй, — говорю ей, пребывая в самом благодушном настроении, — что за беда притаилась на кладбище Кочевников? Почему люди не хотят нас туда отвести?

Она смотрит на меня так снисходительно, поднимается, накидывает на голову капюшон своего бесформенного одеяния и непонятно отвечает:

— Я не смогу ничего тебе сказать, человек Одон. Не потому что не хочу, а потому, что ты не поймешь. Ведь ты не сможешь осознать того, что свет может быть жестким, что все сущее в мире состоит всего лишь из одного. Ты не поймешь, как мертвое может быть живым, а живое мертвым. В твоем языке нет слов тому, что ждет нас на кладбище. Но я тебе обещаю — с тобой ничего кроме нескольких неприятных минут не случится. Так что пошли.

Никак не могу сказать, что меня убедило ее объяснения, но выбора мне кровососка не оставляет: назвался грибом — соответсвуй!

А на улице уже совсем ночь — звезды блестят, обе луны друг за дружкой выползли на небо. Где-то далеко слышны вопли Желающих. Мы выходим на улицу и нос к носу сталкиваемся с каким-то оборванцем, который тащит сверток, обещанный мне воровским королем — наследство Карела.

— Эй, — окликаю его. — Тебя не ко мне ли послали?

Он шарахается в ближайшую подворотню, но сразу высовывает из-за угла свой острый грязный нос:

— А ты кто? — голос простуженный, сипловатый, но очень густой, низкий.

— Одон из Хармана.

— А кто меня послал?

— Полутора...

— Тихо!

Оглядываясь по сторонам, он выползает из своего временного убежища, подозрительно косится на мою спутницу, но подходит и протягивает мне сверток, но не отдает:

— Скажи мне, куда я должен принести это?

— В корчму Тима Кожаные Щеки.

— Верно, — связанные клинки падают в мои подставленные руки и пока я смотрю на доставшееся мне наследство, оборванец исчезает в темноте.

— Что это, человек Одон? — еле слышно шелестит Хине-Тепу.

Я задумываюсь о том, что это для меня? Сокровище или проклятие? Кажется, теперь лишь я один в этом мире могу, если очень повезет, прикончить Анку или Туату. Но что это — призвание или проклятие? Не знаю.

— Железо, — отвечаю Сиде. — Просто острое железо. Пойду в комнату отнесу. Подожди меня здесь.

Бегом несусь к сундуку, стоящему под кроватью, чтобы сложить туда железки, закрыть на замок и избавиться от ответственности за существование этих артефактов, но в последний момент какая-то сила дергает меня за ту струнку сомнения, что постоянно натянута и мешает жить:

— Одон, — говорю себе, — возьми-ка ты, парень, эту славную дагу. Места много не займет, но на том кладбище, куда несет тебя нелегкая, она очень может пригодиться.

Однако рукоятка у нее совсем неудобная. Вероятно, в жестокой драке она была бы необыкновенно полезной — полностью охватывающая кулак с оружием, но для скрытного ношения она не предназначена никак. Даже тесак в этом отношении гораздо удобнее. Несколько мгновений посомневавшись и примерившись, выбираю все же его, хоть и тяжеловат — фунта четыре в нем, не меньше. Вроде бы и немного, но поноси-ка это с собою денек, оценишь быстро.

Быстро делаю двойную петлю — один конец вокруг рукоятки, другой затягиваю на своем плече. Теперь клинок висит на спине, немного неудобно и непривычно, но зато не должно быть заметно под плащом.

— Что это у тебя? — спрашивает Хине-Тепу, едва я появляюсь на улице.

— Где?

— Не считай себя непревзойденным хитрецом, человек Одон! По твоей походке видно, что ты потяжелел и что движения сковывает что-то длинное, висящее на спине.

Мне иногда кажется, что она все-таки колдунья. Как можно в ночной темноте, с одного взгляда понять, что человек потяжелел на четыре фунта? Видимо, мы с Сидами все же настолько разные, что и сравнивать нечего. Выйдет такая же нелепица, как если сопоставить курицу и деревянный башмак.

— Оружие взял, — бурчу, ускоряя шаг. — Место незнакомое, вдруг какие-нибудь разбойники?

— Если ты попадешься Анку, тебе будет трудно доказать, что ты сам — не разбойник, — остроухая семенит рядом, прямая, как корабельная мачта.

В самом деле, об этом я даже не успел подумать. Но теперь-то возвращаться поздно, да и не хочется показывать перед бабой, что я ошибся. Какая бы она ни была вся из себя Туату, кровососка и остроухая, но она — баба!

— Ну и пусть, не твое дело, — огрызаюсь просто ради того, чтобы оставить за собой последнее слово в споре.

Мы прошли высокий забор, баню и школу навигаторов, Хине-Тепу внезапно останавливается и что-то произносит. Какую-то тарабарщину, в которой мне слышится легкий свист, щелчки и трели с шипением.

— Это рядом, — добавляет она по-человечески и вытягивает руку вперед. — Мы пришли!

Известное дело — если куда-то идешь, то, если по дороге не кончишься, то обязательно рано или поздно придешь. Неудивительно.

— Что теперь?

Мы стоим в тени последнего на улице дома, не различимые для человеческого глаза. Лежащее перед нами кладбище выглядит настоящей свалкой — оно огорожено частыми кучами гниющего мусора с широкими проходами между ними. Очень неприятное, зловонное и грязное местечко. Я замечаю впереди две высокие фигуры в черном. Они тоже почти незаметны, медленно вышагивают по-цаплячьи, вытягивая головы в уродливых шляпах в стороны, оглядывают все вокруг, принюхиваются и наверняка прислушиваются.

— Анку! — произношу одними губами, предупреждая Хине-Тепу.

Она просто легко кивает и выходит из нашего нечаянного укрытия!

Мне страшно. Я уже видел, как легко она справляется с убеждением чужих Анку, но накопленный за всю мою недолгую жизнь страх заставляет осторожничать сверх всякой меры. К тому же у Анку на меня большой зуб и я не знаю, как решат поступить именно эти двое, разобравшись, кто такой стоит перед ними.

— Пойдем, не бойся, — говорит мне остроухая.

— Я не боюсь! — говорю ей громче, чем следовало. И добавляю шепотом: — Просто мне страшно.

А парочка Анку уже двинулась к нам. Теперь они напоминают сжатые пружины — быстрые, сильные и до дрожи ужасные.

И Туату, не таясь, идет к ним навстречу, идет так, как если бы они были двумя драными кошаками — ей на их присутствие ровным счетом плевать.

— Не отставай, человек Одон, — бросает мне через плечо.

И я спешу следом, сокращая каждым шагом расстояние до своей возможной смерти.

Однако по мере сближения шаг Анку становится все менее уверенным, а когда Хине-Тепу подходит к ним на расстояние вытянутой руки, они оба падают на одно колено, склоняют головы, но не делают ни малейшей попытки освободить ей дорогу.

Она что-то говорит — на своем птичье-змеином языке, я даже не пытаюсь понять, Анку в ответ ей мычат что-то такое же бессмысленное. А когда она показывает им рукой направление, в котором им, по ее мнению, стоило бы убраться, они оба поднимаются, но не делают даже единой попытки последовать совету. Все так же стоят и смотрят на нее и — о, ужас! — на меня.

Пока Хине-Тепу разбирается с ними, подходит еще парочка и я почему-то начинаю ощущать себя совсем неуютно.

А Туату ярится, ее щелканье становится громким, негодующим, она опускается к земле, шлепает несколько раз по ней раскрытой ладонью и опять выдает длиннющую руладу — должно быть, ругается по матери! Она по сравнению с громилами в черном выглядит маленькой и хрупкой, но они ей внимают и не выказывают ни малейшего противоречия за исключением нежеланием пустить нас на землю кладбища Кочевников.

Я скован ожиданием и непониманием, никак не соображу — что мне-то делать? Хлопаю глазами и удивляюсь — почему у кровососов Анку ко мне нет никаких вопросов? Неужели я для них такая мелкая вошь, о которой не стоит даже упоминать в серьезном разговоре? Обидно.

Пока я так рассуждаю, обстановка резко меняется: на том месте, где стояла Хине-Тепу, вдруг словно раскрывается огромный цветок! Сразу во все стороны летят какие-то не то широкие ленты, не то цветастые полотна — в темноте видны разные оттенки серого, окутывающие тела черных Анку, возражающих Сиде. Только в самой середине, там, где должно быть тело Туату, словно кто-то зажег яркий огонек — он блестит, выхватывая из темноты рожи мерзких кровососов. Она начинает кружится, как это делают наши, человеческие, девки на весенних праздниках. Только делает это гораздо быстрее — может быть, в сто раз быстрее, превращается в какой-то вертящийся волчок с неразличимыми формами, Анку мгновенно прилипают к ней, притянутые лентами, движение прекращается, они все замирают в невиданной композиции — ни дать, ни взять уродливые шмели вокруг плотоядного цветка! Я заворожен зрелищем, и пусть меня проклянут Святые Духи, если я хоть самую чуточку понимаю, что там происходит!

Из самой середины этого нагромождения тел вдруг выплескивается тугой и толстой струей темная жидкость. Она была бы похожа на кровь — такая же густая и непрозрачная, если бы была красной, но я готов поклясться — она черная!

Все происходит в мрачной тишине, я даже слышу сонный кашель какого-то болезного горожанина неподалеку, и это несоответствие между полнейшим безмолвием и бешенным движением кажется мне особенно непостижимым. Сладковато-приторный запах смешавшегося тления, пыли и почему-то грибов становится навязчивым, проникает в разум, застилает глаза туманной пеленой и едва не вызывает рвоту, но я проглатываю сухой ком, образовавшийся в горле, часто моргаю и наваждение отпускает — я снова могу видеть.

Пока передо мной разворачивается это непотребство, из темноты выныривают еще четверо Анку и бросаются к Хине-Тепу! Двое повисают на встретивших их лентах, но двое оставшихся ловко опрокидывают это нагромождение тел на заваленную мусором землю. И сразу еще двое сваливаются в драку буквально сверху!

— О-дон! — хрипит кровососка из-под груды тел, — Беги!

Не убей я Клиодну, я бы непременно побежал, а, может быть даже и в штаны бы наделал, но теперь во мне просыпается настоящее бешенство, которое я никак не контролирую! Это бешенство наливает мои руки и ноги небывалой мощью, они буквально дрожат от распирающей их силы! Но разум почему-то холоден, отрешен и готов к действию. Я выхватываю из-под плаща свой тесак, немного путаясь в веревке, не желающей сниматься с рукояти, скачу по мусорным горам в сторону образовавшейся кучи-малы.

Вот из сплетения тряпок, конечностей и башмаков показывается морда Анку в боевой ипостаси: клыки длиной в мой мизинец, глаза налиты зеленым и тотчас поперек его морды, разрубая ее почти пополам, врубается мой серебристый клинок! В разные стороны летят зубы, осколки кости, череп чудовища будто собирается загореться изнутри, но разом опадает, превращаясь в серую труху. А я машу своим тесаком по сторонам, совершенно не боясь убить Сиду — для ее смерти нужен еще солнечный свет, а его-то как раз и нет, поэтому куда бы я не ударил — каждый взмах будет смертельным для Анку и почти безвреден для Туату.

Хине-Тепу видимо понимает, что я пришел ей на помощь, потому что теперь она не пытается сама убить чужих Анку, но просто удерживает их от того, чтобы они не набросились на меня. Они становятся похожими на свору бешенных собак, рвущихся с поводков, но я почему-то уверен, что хоть и не смогла Сида их всех убить — их оказалось слишком много, но удержать их всех ей вполне по силам.

И я с утроенной резвостью начинаю размахивать своим чудо-оружием, уничтожая ненавистных людям вестников смерти, я мщу за своих предков и еще не рожденных детей и каждый удар, пришедшийся в оскаленную морду, придает мне новые силы, я начинаю казаться себе непобедимым! Изнутри накатывает какая-то необъяснимая волна, я чувствую, что в этот миг готов покончить вообще со всеми Анку в этом мире, но они внезапно заканчиваются, а до сознания доносится голос Туату:

— Хватит, хватит, хватит, человек!

Она лежит передо мною и в каждой ее руке покоится нечто, сильно смахивающее на огромную высушенную летучую мышь.

— Их оказалось слишком много, — говорит Хине-Тепу. — С шестью я бы справилась, но десять — очень много.

Я сажусь на обломки старой бочки, вытираю полой плаща клинок, хотя на вид он остался совершенно сухим. Сердце колотится, грудь раздувается как мехи в кузнице Петра, я возбужден сверх всякой меры. Дышать тяжело — просторная прежде рубаха стягивает ребра. И настроение такое, что покажись сейчас рядом еще десяток Анку — я бы бросился на них один, без раздумий! Постепенно успокаиваюсь, во рту появляется сухость, облизываю покрывшиеся коркой губы и спрашиваю подружку:

— Зачем ты вообще с ними дралась? Ты же говорила, что тебя не посмеет ослушаться ни один Анку?

Она поднимается с земли и снова превращается в холодную Туату.

— Так и есть, человек Одон. Они и не смогли.

Что-то совсем странное. Как это — не ослушались, но едва не убили?

— Это не они. Это Сид Гирнери отдал им приказ схватить меня. Если я здесь появлюсь. Убить меня они не смогли бы, но задержать эту проекцию тела в этой реальности до появления кого-то из хозяев для них было бы возможно. А Гирнери просто отправили бы меня обратно — в Беернис. Младшим Сидам нельзя появляться у чертога Хэль без позволения старших. Но они никогда не дадут такого разрешения. Потому что очень не хотят стать младшими.

Иногда она начинала говорить такие загадочные вещи, которые в голове не укладываются; слова вроде бы понятны, но смысла в них нет никакого — это как выйти на рынок и раз в минуту открывать и закрывать уши, пытаясь из обрывков знакомых слов составить осмысленные рассказы.

Видя, что мне ничего не понятно, Хине-тепу изображает сочувствующую улыбку и поясняет: