Теперь вчерашние укусы чесались немилосердно, но Николай почти не обращал на это внимания. Он пережил трагедию Цусимы и плена, чему в немалой степени способствовал веселый темперамент его нового друга Алексея Павловича. Да и здоровье шло на лад, японские медики оказались толковы и компетентны. Но третьего дня Николай получил письмо о разорванной помолвке, что вернуло юного мичмана в пучины черной меланхолии, из которых он только что выбрался....
Кроме него в бараке никого не было, когда из-за порога раздались голоса
— А где Ваш юный друг, князь? Неужто опять уснул с открытыми глазами?
— Бросьте, Арсений. Каждый имеет право немного похандрить.
— Немного — быть может, но Ваш протеже предается грусти с утра до вечера. Что у него случилось? Эх, не та нынче молодежь пошла, нету в ней огня и душевной стойкости ...
— Ну, Арсений, это Вы совсем зря. Вы просто не видели юношу в деле, а я, смею заметить, видел. "Душевно нестойкий" был контужен, ранен в голову и руку, ослаб до такой степени, что его штормило, как утлую лодчонку одиннадцатибалльным ураганом. А он удрал от коновалов и пошел воевать. Наводил орудие в полуобмороке, но как наводил! Залепил атакующему нас миноносцу прямо под рубку, что тот был вынужден отступить несолоно хлебавши, и больше уже к нам не совался.
— Да ладно, Алексей Павлович, я ж шутя, Вы знаете
Потрепанная жизнью циновка, по замыслу хозяев изображающая дверь изогнулась, пропуская князя
— Мичман Маштаков, а ну-ка подъем! Все самое интересное проспишь. Турнир, между прочим, через пять минут, так что если ты немедленно не соберешься, то я на него опоздаю.
Алексей Павлович обладал удивительным даром с легкостью извлекать мичмана из любых пучин его размышлений, игнорировать князя было невозможно, так что Николай против воли слабо улыбнулся:
— Это одна из самых странных угроз, которые я когда-либо слышал.
— Странная? То есть ты готов обречь своего лучшего друга, боевого товарища и мудрого наставника на проигрыш в состязании, потому как невыход на бой мне зачтется за поражение? А заклад? Бутылка худшего в моей жизни, но лучшего коньяка, который только можно было достать в этой каре Господней, под названием Киото — ее тебе тоже не жаль?! — закатил глаза в притворном ужасе князь, после чего принял донельзя официальный вид:
— Ну что же, вот тебе тогда другая угроза — если ты немедленно не соизволишь принять вертикальное положение и не отправишься в сад, завтра днем, мой юный друг, придется тебе фехтовать со мной сорок минут без ограничения.
Николай деланно застонал:
— Ладно, господин лейтенант, сэр, твоя взяла. Иду.
В саду было уже все готово. Десятка четыре зрителей расположились на принесенных сюда циновках вокруг ристалища — небольшого круга, где поправлял сейчас защитные одежды казачий есаул.
Если у веселого и остроумного князя и можно было найти какой-то недостаток, то имя ему было — фехтование. В госпитале Сасебо, стоило только князю вспомнить о своем коньке, как он немедленно хмурился и начинал многословно жаловаться на жестокую злодейку-судьбу. Мало того, что весь поход второй эскадры он был лишен своего любимого развлечения, так еще угодил в лазарет — а и после выхода из оного, князю все равно не светило, потому как в плену ни опытного фехтовальщика-партнера, ни снаряжения найти будет нельзя. В общем, если что-то и могло раздражать Николая в лейтенанте Еникееве — так это неуемное стремление страдать и жаловаться всякий раз, когда тот поминал сабли. И хотя это случалось не так уж часто, но все же изрядно надоело мичману. В конце-концов, еще в госпитале Николай обещал князю, что если тот сможет раздобыть клинки и защиту, то он сам станет ему партнером — князь слегка просветлел лицом, но узнав, что мичман ограничился стандартным обучением фехтованию в Морском корпусе, а потом лишь изредка заглядывал в фехтовальный зал, снова приуныл.
А потому совсем неудивительно, что за подарок в лице офицеров-кавалеристов князь Еникеев громогласно возглашал хвалу Господу с утра до вечера и с вечера до утра с самого их прибытия. Совершенно неясно было, какие превратности судьбы загнали плененных в Манчжурии господ офицеров на Хонсю, но факт остается фактом — когда, две недели тому назад, Алексей Павлович, Николай и другие флотские офицеры были, по завершении их лечения, переправлены из госпиталя Сасебо в Киото, на пороге храма их встретила небольшая группа "старожилов", которые, впрочем, и сами прибыли недавно.
Волею судеб первое препятствие на дороге страсти лейтенанта было преодолено, князь нашел себе отличных партнеров по занятиям. Оставалось раздобыть снаряжение, но с этим возникла немалая проблема. Японцы не старались зверствовать чрезмерно, офицерам разрешено было покидать пределы храма и совершать прогулки днем, а также заходить в местные заведения, но на фехтовальные принадлежности их терпимость не распространялась. Японцы не делали особой разницы между настоящим клинком и деревянным, который тут называли "боккэн" поскольку и деревянным мечом вполне можно было убить человека. Комендант объяснил это князю, и рассказал, что один из величайших японских фехтовальщиков, Миямото Мусаси, нередко выходил на поединок, вооруженный боккэном против настоящей катаны, и все же многие его соперники расстались с жизнью. Тем не менее, князю каким-то образом удалось убедить коменданта, что ему, как потомственному дворянину, невыносимо без меча, пусть даже и деревянного, и тот в конце-концов пошел ему навстречу, разрешив приобрести защиту и "боккэны".
Теперь князь располагал всем необходимым. У него было снаряжение и хорошие партнеры для тренировок, а уж с местом тем более проблем не возникло. Храм, в котором разместили пленных, имел большой сад, вполне подходящий для прогулок и найти в нем уголок для фехтования не составляло труда. Особых развлечений в плену не предвиделось, так что спустя какое-то время в "фехтовальный клуб" потянулись и другие офицеры. Занятия проводились регулярно, собирая немалое количество народу: кто-то приходил тренироваться, а кто-то — просто поглазеть на учебные поединки. Дошло до того, что посмотреть на фехтующих приходили даже японцы, впрочем, они не были частыми гостями.
А вот казачий есаул, как ни странно, присоединиться к "фехтовальному клубу" не пожелал. Это возбудило в Алексее Павловиче нешуточный интерес, и он взялся всячески переубеждать казака, но не преуспел в этом. В конце-концов, князю удалось уговорить есаула на один бой, прельстив его невесть откуда взятым и оттого чрезвычайно ценным коньяком.
Стоит ли говорить, что известие о предстоящей схватке стало сенсацией, и пленный народ собрался посмотреть, чем кончится дело? Кое-кто даже делал ставки — хотя фаворитом был князь, зарекомендовавший себя первоклассным фехтовальщиком, но все же некоторые рассчитывали сорвать куш, надеясь на казацкие ухватки.
К их глубокому разочарованию, сенсации не произошло. Князь элегантно парировал мощные, но не слишком сложные атаки противника, хоть и видно было, что ему непросто выдерживать тяжелые удары. Сам же Алексей Павлович нападал стремительно, изощряясь в обманных финтах, и хоть есаул блокировал неплохо, но общий перевес все равно остался на стороне лейтенанта. Победу князя отметили аплодисментами, хотя публика осталась несколько разочарованной. От боя казака с фехтовальщиком все ожидали большего, а вышло так, что даже некоторые учебные бои "фехтовального клуба" получались зрелищнее.
Князь и есаул пожали друг другу руки, а зрители поднимались с циновок, тихо переговариваясь между собой — Николай же обратил внимание на четверку японцев, заглянувших посмотреть поединок. Двоих из них мичман знал — это были служащие храма, один из которых исполнял обязанности садовника, а вот другие... были весьма необычной парой.
Молодая девушка, вряд ли старше двадцати лет. Конечно же азиатское, но чистое, и весьма привлекательное по европейским меркам лицо. Большие карие глаза, которые так легко представить сияющими и смеющимися, но веселья нет, а есть только спокойный, внимательный, и ничего не выражающий взгляд. Волосы цвета воронова крыла уложены в хитрую прическу со множеством шпилек и живым белым цветком. Стройное тело скрывает неяркое кимоно дорогой ткани. Видна только белоснежная шея, да еще из-под длинной, спадающей до земли полы выглядывают подошвы деревянных сандалий-гэта. Изящный веер в еще более изящных пальчиках. И — совершенно ничем не примечательный пожилой японец-слуга, тихая тень при сиятельной даме...
Эту парочку Николай видел и раньше — старик и девушка присутствовали иной раз на тренировках, сидели поодаль, наблюдая за фехтующими, но кто они, откуда, и зачем приходят сюда — никто не знал. С ними пытались заговорить, обращаясь на английском или французском, да только без толку — на всякое обращение следовал короткий поклон и ничего более.
Похоже, мичман загляделся на японку больше того, чем допускали приличия, а девушка заметила это — она вдруг пристально посмотрела прямо в глаза Николаю. Молодой человек смутился за свою бестактность, почувствовал, как кровь приливает к щекам и отвел взгляд. А когда он снова рискнул посмотреть на незнакомку, та уже скрылась в летней зелени сада, вместе со своим провожатым.
Остаток дня, можно сказать, удался. Алексей Павлович, прикупив заранее приличной снеди, устроил небольшой пикничок, зазвав на него проигравшего схватку казака. Коньяк осилили быстро, а там и есаул не ударил в грязь лицом, выставив какое-то японское пойло, так что посидели душевно. В компании Николай, по большей части отмалчивался, но лейтенант ораторствовал за двоих, и его недюжинное чувство юмора изрядно развлекло мичмана. Но все же Николай рано ушел в барак — прошлой ночью грустные мысли и комары долго не давали ему покоя, а теперь хотелось отоспаться.
Спалось крепко, а снилось что-то удивительно хорошее, хотя Николай и не запомнил, что именно. Но путешествие в мир ночных грез удивительным образом принесло юноше мир и безмятежность. Открыв глаза, мичман почувствовал себя едва ли не заново родившимся, исполненным душевного покоя и физических сил. Причем этим силам требовался какой-то выход.
Мичман сел в своей постели. На соседней койке, с головой завернувшись в одеяло, тихо похрапывал князь — что и неудивительно, ибо солнце еще не взошло. Офицеры вставали много позднее — куда им было торопиться в плену? Барак, в котором жил Николай, делился на отдельные двуспальные "комнаты" посредством тонюсеньких бумажных перегородок, так что слышимость была отличной. Но сейчас не скрипели полы под тяжестью шагов, не слышны были голоса, и не было никакого звука, что сопровождает бодрствование человека — барак крепко спал, наслаждаясь до срока объятиями Морфея.
Желание размять мышцы оказалось слишком велико, чтобы ему противиться. Мичман предпочел бы купание — выйти в предрассветное утро, с головой окунуться в прохладу тихих вод, а затем осторожно плыть, не нарушив благодатного спокойствия зеркальной глади ни единым всплеском. Плыть и наслаждаться зрелищем восходящего, дарующего миру новый день солнца, ласково обнимающего своими лучами медленно просыпающуюся землю...
Но увы, об этом можно было только мечтать — поблизости, куда разрешалось ходить русским офицерам, нигде нет озера или хотя бы большого пруда, подходящего для купания. Так что Николай привел себя в порядок и, прихватив боккэн, тихо выскользнул из барака.
Утренние сумерки уже не скрывали силуэты деревьев, но скользящие меж листвы тени придавали саду таинственный вид. Николай отправился по нахоженной тропинке, но не к месту занятий "фехтовального клуба" — свернул правее, на небольшую полянку, закрытую кустами почти со всех сторон.
Взяв боккэн на манер кавалерийской сабли, мичман приступил к упражнениям, отрабатывая финты, выпады, удары и уходы. Привычные, знакомые движения, но сейчас Николай почему-то получал от них особое удовольствие. Печаль ушла, словно ее никогда и не было, тело слушалось на удивление хорошо, а когда дыхание стало слегка сбиваться и первые капельки пота увлажнили лоб, юноше захотелось поозорничать.
Несколько дней назад, во время прогулки по окрестностям Киото, Николай и его друг Алексей в компании двух других офицеров, видели выступление бродячего японского театра. Они подошли, когда представление близилось к концу, а потому суть спектакля уловить не смогли. Зато стали свидетелями завершающего поединка, в котором сошлись главный герой с главным злодеем. Пластика точеных движений актеров, чьи лица скрывал густой грим, восхитила Николая. Несомненно, они были недюжинными фехтовальщиками, хотя, конечно же, работали совсем не в европейской манере. Николай знал, что у японских самураев есть своя школа фехтования, тем более интересно было увидеть ее — хотя бы даже и так, на подмостках уличной сцены.
И сейчас Николай попробовал повторить те движения и стойки, которые он видел на сцене. Ни для чего, просто так. Сперва он, чуть выставив вперед левую ногу вскинул деревянный меч над головой. Попробовал нанести пару ударов. Потом присел на широко расставленных ногах, так чтобы бедра были параллельны земле, взяв рукоять боккэна обеими руками и направив его "острие" в лицо воображаемому противнику. Господи, до чего ж неудобно-то, и как вообще можно сражаться из такой позиции? Однако японские парни на сцене как-то фехтовали, более того, умудрялись делать это красиво. Николай попытался вспомнить, как герой японской пиесы действовал из такой вот стойки. Сперва нанес тычок, оказавшийся обманным, затем перевод в рубящий удар, а потом крутнулся волчком вокруг своей оси и со всего маху едва не рассек колени неприятеля. В бою, учебном или настоящем, смысла в такой связке не было никакого. Мало-мальски опытный противник не простит разворота к себе спиной, но выглядело это красиво, так отчего бы и не повторить?
Первая и вторая попытки не привели ни к чему — тычок и первый удар вроде удавались, но как же он умудрялся так крутнуться-то из полуприседа? На третьей попытке Николай поскользнулся на влажной траве и рухнул на пятую точку, широко разбросав ноги и хохоча над своей неловкостью. А вот затем неожиданно пришло понимание, и следующая попытка как-будто удалась — тычок, удар, разворот, боккэн свистнул над нескошенной травой и Николай, едва не утратив равновесия, замер, распластавшись над травой.
Наградой ему стали негромкие, ленивые аплодисменты. Совершенно нежданные, а потому грянувшие громом среди ясного неба, они едва не заставили молодого человека подпрыгнуть выше собственной головы. Однако мысль о том, что он все же русский морской офицер, а не полоумное кенгуру, опередила инстинкт и Николаю, хотя и с огромным трудом, удалось сохранить невозмутимость. Он разогнулся, повернувшись на звук туда, откуда раздавались хлопки в ладоши и... кажется, все-таки вздрогнул.
На другом конце полянки, где стену высоких кустов рассекало могучее древнее дерево, у самых его корней сидела, опустившись на колени, та самая молодая японка, присутствовавшая на поединке князя с есаулом. Ее дышащее юностью и утренней свежестью лицо было, как всегда, невозмутимо...или нет. Намек на легкую улыбку и веселые искорки в уголках карих глаз вдохнули жизнь и наполнили очарованием изумительные, но доселе безжизненные в своей неподвижности черты. Неизвестная была прекрасна красотой самой природы, ее одежда, поза и плавные движения так сливалась с буйством зелени вокруг, что, если бы она не желала выдать себя, так мичман и ушел бы в неведении о ее присутствии.
