Дочь кузнеца.

— Но она меня ударила!

— Да? Давид, так и было?

Мулат молча кивнул. Пистолет он давно убрал.

— Мужчины, пошли вон! Одевайся, Сандра. Шкуру сдирать я не позволю, но потачку давать не могу тоже, извини. Посидишь пару дней в чулане, а то остальные негры вообразят, что им можно то же, что и тебе. Пойдем, я тебя запру. А ты, дружок, рот не разевай. Иди, седлай коня и езжай в Сарабанду. Чтоб духу твоего тут не было сию же минуту! — И, тихо, чтоб слышно не было уходящим: — Не бойся, Гром, езжай. Она останется под моей защитой. Ну, поцелуйтесь на прощание и пошли!

Донья Белен, зябко кутаясь в шелковую бата (ночь была прохладной), сама отвела меня в домашнюю тюрьму. Выгородка в подполье, в каменном фундаменте дома. Каменные стены, каменный сводчатый потолок. Сыпучий песчаный пол, в полторы ладони шириной щелка окна вверху, лежак и двери из трехдюймовых брусьев.

— Хорошо, что не дошло до стрельбы, — говорила хозяйка. — Стели одеяло и располагайся. Утром тебе принесут поесть. Замок тут пудовый, ключ только у меня.

Вот тут сеньора ошиблась: ключ был не только у нее. Второй имелся у Давида, и про этот ключ, конечно же, вспомнил дон Фернандо. Пока стихала суматоха, он позвал мулата вниз, выпить стопочку, и спросил его обо всем, что было нужно. А Давид возражать хозяину не привык.

Со мною же сыграл злую шутку каменный молодой сон: сморило, едва голова опустилась на лежак.

Проснулась, когда на меня навалилось сверху то ли трое, то ли четверо, а за ухо ткнулся пистолетный ствол. Знакомый до отвращения голос почти пропел:

— Вставай, красавица, пора!

Сопротивляться не было возможности: не отрывая дула от головы, поставили на ноги, связали руки за спиной, заткнули кляпом рот и вывели из подвала. Подвели к "столбу" — на утоптанную площадку около негритянских бараков, где производились все экзекуции.

Не припомню, чтобы я боялась. Я так была взбешена, что забыла про страх. Почему-то меня не стали привязывать к врытому в землю столбу, как это делалось обычно. Сеньор развязал мне рот и спросил:

— Почему? Почему ты это сделала?

— Потому что ты дрянь и трус, — отвечала я. От злости собственный голос казался спокойным. — Вас тут пять человек, и двое с пистолетами — так ты меня боишься. Ты в истерике хуже нервной дамы. Разве ты мужчина?

Рассчитывать на снисхождение не приходилось.

Сеньор кивнул Давиду:

— Принимайся.

Рука у мулата была тяжелая, хоть и бил он вполсилы. Сеньор это тоже заметил, отобрал плеть и стал отводить обиженную душу. Давид в это время зашел сбоку и смотрел на меня, и я видела, что это старику не по душе. Но что с него взять! Да и до него ли было? Кто знает, что такое плеть, поймет без слов. Кто не знает, тому нет смысла рассказывать. Я не кричала, усиливалась держаться на ногах и старалась не считать удары. Не помню, как падала, наверное, потеряла сознание раньше, чем упала.

Очнулась в каморке, в пристройке для слуг. Лежу на животе, жара, духота, больно. Сидит какая-то девчонка и веткой отгоняет мух. Увидала, что я открыла глаза — и бегом куда-то. Потом, гляжу, входит Ма Обдулия, видно, была где-то неподалеку. Кряхтит, вздыхает, охает — осматривает меня.

— Что, Ма, плохо дело?

— Закрой рот, — отвечает она, — и слушай.

Беда в том, что мы попали под собственную дубинку, дразня и изводя сеньора на протяжении последнего времени. Когда, по несчастью, мы с Факундо попались ему на зуб, он был вне себя. Как он меня отделал, судить можно по тому, что я очнулась ни много, ни мало на пятый день. Едва не силой отняв у племянника плеть, майораль велел принести меня в каморку и сам сходил за Обдулией. Но теперь дело шло на поправку

— ... я постоянно здесь, лысый приготовил кое-что, и сеньора раза два на день наведывается и вызывала доктора из Карденаса — словом, заживет, хотя лечь на спинку можно будет еще не скоро. А главное — навостри уши! — что творилось в господском доме в тот день! Сеньора бранилась, как торговка на базаре, она надавала мужу пощечин, — вот как! Она дозналась, кто следил, и велела выдрать Натана, и уж его выдрали, так выдрали. Тетке пригрозила выгнать из усадьбы долой, и та заперлась в комнате, растеряв спесь. А сеньор — запомни! — все время смурой, места себе не находит и напивается по вечерам один. Нет худа без добра: тебе досталось, но он уже сам не свой. Когда человек испуган, раздерган, не в себе — тогда бери его голыми руками, кто умеет.

Он сюда, к тебе, присылает то лакея, то управляющего — посмотреть, умерла или очнулась. Надо думать, придет сам, когда узнает, что очнулась. Что тебе надо делать — слушай и запоминай.

Открыла маленький мешочек и показала мелкий буровато-желтый порошок.

— Я примешаю это в лимонад и принесу тебе, когда он будет здесь. Выпей сама и заставь его выпить. Пей без опаски, тебе вреда не будет. Что здесь? Две хорошие травки. Одна снимает боль, если сильно болит, но если боли нет, то кружит и дурманит голову. А другая — бабий порошок. Его принимаю бездетные женщины, чтобы забеременеть, знаешь, помогает. Тебе он тоже не помешает, смотри, сколько времени ты жила с Громом и не понесла... А для мужчин это зелье хуже смерти, потому что лишает их мужской силы. И тем больше, чем больше он напуган, потому что тогда он и без травы сам себя съест. Дать сеньору одну порцию и хорошенько испугать еще раз. Он трус, он на это поддастся.

— Да ведь есть травы, которые возвращают эту силу.

— Правда твоя; да только не перепуганному. Страх, трясучка — великое дело, испуганный не верит в себя и всему поддается.

Она еще кое-что успела мне нашептать, когда вошел Давид. Долго стоял, смотрел, качал головой, прежде чем сказал:

— Ведьма ты сама, ведьмино отродье и с ведьмой водишься. Много я вашего брата перестегал, работа такая. Но до сих пор не видел никого, кто перенес бы порку так весело и гордо, черт тебя дери. Ну, это дело не мое, какой дьявол тебе в помощь. Лежи себе дальше.

Не предупреди Обдулия — не догадалась бы, зачем и приходил.

Но теперь-то уж знала, жду, и вот является сам. Разодет, как райская птица, но по лицу видно, что перышки пощипаны.

— Как самочувствие? — спрашивает он.

— Вашими стараниями, галантный сеньор, — отвечаю ему.

Сеньора передернуло с лица. Я лежала, до пояса укрытая простыней; но спина была открыта. По ней наросла корка, но эта корка лопалась, стоило пошевелиться, и кровь текла струйкой, и боль жгла едва ли не сильнее, чем во время порки.

Сеньор сел на край лежака — больше не на что было, и начал объяснять пространно и сбивчиво, что я должна его понять, что это безумие приключилось от обиды и ревности, что он... Но тут вкатывается Обдулия и ставит на плетеный короб у изголовья поднос — миска, накрытая салфеткой, кувшин с лимонадом и чистая кружка.

— Не желаете ли, сеньор, — холодный, на родниковой воде.

Сеньор осушил кружку в полпинты, у него рот пересох то ли от жары, то ли от разговора. Старуха напоила меня и тотчас же подалась пятками назад, а дон Фернандо снова принялся за свое, и складно принялся:

— Сандра, я хочу с тобой помириться. Я прошу у тебя прощения, слышишь? Я обезумел от ревности только потому, что я тебя люблю. Я столько передумал и перестрадал за эти дни! Я не смогу без тебя жить, я столько раз молил мадонну, чтобы ты очнулась! Сандра, я никогда никакую женщину не любил так, как тебя, Сандра, будь моей королевой! Ты будешь иметь все, что захочешь, ездить, куда захочешь. Я напишу тебе вольную, работать ты никогда не будешь, у тебя будет своя прислуга, и коляска с кучером, и дом в городе. Ты будешь со мной счастлива, клянусь!

Он долго говорил, а я помалкивала. Что он меня любил и от этого обезумел — это было правдой. Но насчет вольной я точно знала, что врет. Он не захочет терять единственное средство, с помощью которого имел надо мной какую-то власть.

— Сандра, ты меня простила?

— Бог вас простит, — отвечала я ему, — а негритянки злопамятны. С вами воля или неволя, все кончится плеткой. Только со мною это с рук не сойдет.

И села рывком на постели, так что корка на спине лопнула в клочья. Боли не почувствовала, то ли от подступившей злости, то ли подействовала дурнина лысого араба. Сорвала с плеча ошметок, весь в живой крови, и со всей силы размазала ему по лицу.

Он вскочил и попятился к стенке. Я встала во весь рост, как была — голой, с меня кровь бежит ручьем, я кроплю его побелевшее лицо кровью, наступаю все ближе и выговариваю тихо и отчетливо:

— Кровью бога-кузнеца Шанго, кровью шестнадцати поколений кузнецов, горькой кровью, обиженной кровью, заклинаю — и станет по-моему: быть тебе мерином, пока не уймется моя кровь. А вздумаешь меня убить — быть тебе мерином на веки вечные, ты, меченый моей кровью!

И добавляю несколько старых проклятий на лукуми, что означает почти то же самое.

Дон Фернандо вжался в стенку, сполз по ней, едва подхватился и бросился вон.

Я добралась до лежанки кое-как и опять провалилась куда-то. Однако в этот раз не надолго: очнулась под вечер того же дня.

В каморке чисто прибрано, смыта кровь с пола, свежие простыни на мне и подо мной. Две качалки поставлены перед лежанкой: на одной — донья Белен с шитьем, на другой — Обдулия, тоже с каким-то рукодельем. Открыта дверь, что выходит во двор; солнце на западе низко и стелет дорожку на черном каменном полу. Тишь и благодать, и чувство такое, будто что-то сделано на совесть. Обдулия принялась меня кормить, и всем не терпелось узнать, что именно такое я сделала и от чего сеньор среди бела дня набрался пьян в стельку.

Донья Белен в выражениях не стеснялась, узнав, как было дело.

— Вольную? Как же! Он хозяин своего слова: сам дал, сам и обратно в карман положил. В чем только он мне не клялся за пятнадцать лет! Говорит, что обезумел? Врет, бессовестно врет. Для этого сначала надо иметь хоть сколько-нибудь ума...

Сеньора, наругавшись вволю, ушла. Но не успели мы с Обдулией поговорить, — шасть! — в сопровождении Ирмы сама собою сеньора Умилиада. Вот кого ждала меньше всего.

С чем бы могла прийти ко мне почтенная вдовушка? Конечно, с бранью. Такая, сякая, поделом поротая.

— Если белый сеньор положил тебя в свою постель, это не повод гордиться. Поняла, чем кончается гордость? Я все же вразумлю молодую хозяйку, и тебе придется ходить по струнке!

— Еще не известно, кому придется ходить по струнке, — отвечала я, не шевелясь на постели. — Если негритянка переспит с белым — это ей к чести. А вот если белая дама ляжет с цветным — это уж совсем наоборот.

Я так и не догадалась, что это поднесло ее так некстати. Может, думала, что после порки я буду покладистей? Может, рассчитывала на что-то? Не знаю. Ирма говорила, что тетушка была похожа на рыбу черни, вынутую из садка и хватающую ртом воздух. Потом последовали "что позволяешь" и "на что намекаешь".

— На то, что известно самому тупому негритенку. Все молчат, потому что боятся Давида. А я его не боюсь. Черной бабе дали плетей? Заживет, как на собаке. А если почтенную даму осрамят, вот это будет — ложись и помирай.

Тетушка вылетела, как пуля, а Ирма осталась. Она не могла уйти, потому что ее распирал смех пополам с новостями.

— Ой, сеньор сегодня, вот только что... пьяный совсем... в каморке Маноло... Ой, он меня хвать — и ничего!

— Что-что? — переспросили мы в один голос.

— Да в том-то и дело, что ничего! Потискал, помял и отпустил! Ой, не могу!

Тут уж и мы посмеялись вволю.

Пошли томительные недели.

В усадьбе царила выжидательная тишина.

В господском доме супруги были подчеркнуто любезны и предупредительны. В бараках негры вовсю чесали языки и разносили новость по округе: ходить хозяину мерином до тех пор, пока не оклемается выпоротая им ведьма.

Сеньор эти дни не брал в рот ни капли коньяку. Он еще раза два безуспешно пытался проверить свою мужественность. Потом затеял поездку в Матансас, видимо, с той же целью и, судя по настроению, с которым вернулся, — с тем же результатом. Затем в последней надежде пытался взять штурмом двери спальни сеньоры, куда не заглядывал уже бог знает с каких времен. Увы, туда его просто не пустили. И дон Фернандо Лопес сдался. Он больше не заглядывал в пристройку для слуг, усиленно занимался хозяйством и ждал.

Ждали с любопытством и управляющий, и приживалка, и челядь, и все рабы до последнего свинопаса: чем все кончится?

Ничего не ждали только я, да Обдулия, да сеньора: мы-то знали заранее, времени обсудить все хватало.

И вот на исходе четвертой недели я наконец появилась в доме, похудевшая, но в новой ярко-алой шелковой повязке на голове. Сеньор меня пронзил взглядом, и взгляд этот был самый страдальческий, какой только можно вообразить. Право, мне было даже слегка его жаль, потому что мук за этот месяц он вытерпел больше, чем за всю свою предыдущую жизнь.

Сеньора велела мне подать в кабинет горячий кофейник, чашки и пирожные. Туда же под руку провела мужа и закрыла дверь на ключ.

— Дорогие мои, мы собрались, чтобы решить один вопрос, для всех нас троих чрезвычайно важный. Объяснять, полагаю, нет нужды. Садись, Сандра. Вот твоя чашка, вот кофе, вот пирожные. Нарушение этикета? О чем ты говоришь, здесь нет посторонних, и даже тетушка не подслушивает, потому что я приняла меры. А пока никто не видит... Ну, к делу. Унгана Кассандра — тебя теперь все так величают, и говорят, что ты перещеголяла саму Обдулию. Что скажешь: казнить или миловать?

— Как скажете, сеньора. Вы терпели столько лет и переносили столько обид...

— Считай, что за меня ты отомстила. Довольна ли ты сама?

Ах, с каким видом я сидела — чашка с кофе в одной руке, пирожное в другой, пышным юбкам тесно в кресле с резными подлокотниками, грустно покачивала головой:

— Жаль, очень жаль, что так случилось.

— Ему тоже жаль, милая, но, боюсь, не того, что он сделал, а того, что его за это наказали. Мой муж — человек своих страстей и не считается ни с чем для их удовлетворения. Помнишь, что он обещал сделать с Факундо? Ты думаешь, он не сделал бы этого, не отошли я парня среди ночи? Теперь он сам этого отведал. Ручаюсь, он бы дал себя бить плетьми, лишь бы вернуть назад свои мужские достоинства. Но зная его, я сомневаюсь — стоит ли ему их возвращать.

— Но, сеньора, он ваш муж.

— Муж? Только по названию. Мною как женщиной он все равно пренебрегает. Он, пожалуй, возьмется еще за старое, а как спокойно пошла жизнь! Не болит голова о том, в какую еще историю попадет великовозрастный повеса, в хозяйстве появились лишние деньги — ума не приложу, куда можно было девать такую уйму песо? Своим беспутством он отвадил от дома всех друзей. Видит бог: не было бы счастья, да несчастье помогло. Отольются кошке мышкины слезки!

Я прихлебывала из чашки, чтобы не улыбнуться. Спектакль шел как по нотам.

— Сеньора, он не будет больше ничего такого делать. Хотите, спросите его самого.

— Он сейчас пообещает все, что угодно.

— Он выполнит все, что пообещает.

— Ты за него ручаешься? Я бы не поручилась. Муженек, слышишь? Ты будешь паинькой?