Сказания земли Ингесольской

В заунывных всхлипах и взвизгах метели ему снова слышались голоса, которые — он знал — ему нельзя слушать, и из теней выступали очертания фигур, которые не следовало видеть, тем более они лишь чудились, он и не сомневался — здесь их нет, но они стояли, смотрели, дышали, бормотали... и карандаш метался, торопясь избавиться от желтых и черных — пустых — глаз, заглядывавших в душу человеку откуда-то из-за спины. Эти — те, кого не было — сопели в ухо, аж шевелились волосы, причмокивали за левым плечом, вкрадчиво нашептывали: врешь, не уйдешь, однажды будешь наш...

Он выворачивал громкость колонок на максимум, чтобы не слышать, стискивал зубы и рисовал июль.

Она улыбалась ему с листа, светлая, сияющая, солнечная. Солнечный водяной цветок, его Ачаи, его девочка, его женщина. Криво усмехался в ответ — и рисовал капли на золотых лепестках, водоросли в волосах, она стояла в воде у берега Чигира, волны качались возле бедер, крупные стрекозы вились возле плеч, мелкие рыбешки — у колен, и вся она была — июль. Он закрывал глаза, пытаясь не думать, только — смотреть и видеть... и видел.

Он рисовал ее — всплеском озера, и цветком, и женщиной, конечно, — тоненькой и юной, такой, какая однажды пришла к нему и навсегда осталась за веками, на губах и пальцах, — и отяжелевшей от его ребенка, такой, какой, наверное, она была сейчас, там, невообразимо далеко, о Хозяин вод, почему я здесь — один — без нее, почему... и россыпью бликов, и сиянием кожи, и пальцы вздрагивали, касаясь, и губы шевелились беззвучно — ему еще хватало сил не звать, остановиться на самом краю и удержать тоскливый вой.

На колени вспрыгивал Кош, здоровенный матерый котище, увесистый, жаркий, толкал лбом под локоть, напоминал о себе — и о ней! — и заоконное буйство отодвигалось и затихало.

О все духи Ингесолья, какое счастье, что здесь этот наглый зверина, самостоятельный, хищный... домашний.

Он опускал лицо в кошачью шкурку, и волк в нем фыркал, отряхивал лапы и уходил вглубь.

Он боялся спать. Среди снов его ждала Ачаи, и он же мог сорваться и — вдруг она поймет, что с ним творится? а она тянулась к нему через расстояния и время, он чувствовал это так же ясно, как чувствовал под пальцами кошачье мурчащее тепло, и шестигранную ребристость карандаша, и сыпучую мылкость обкатанного сотней рисунков ластика... шероховатость бумаги, скользкую целлофановую гладкость сигаретной пачки, боль от ожога — опять тушил сигарету не глядя, но волдыря не будет, какие волдыри у шамана... Иногда не выдерживал и засыпал, бывало — упав щекой на рисунок, и тогда вдруг оказывалось, что сон — не страшно. Она приходила к нему, прижималась, обнимала его бедную гудящую голову — и отгоняла призраков, и метель унималась где-то там, далеко за пределами их волшебного круга — и он понимал, что боялся напрасно, что здесь и сейчас, в этом блаженном тепле ее рук, он не скажет ей ничего такого, просто — ее же нельзя расстраивать, она не должна о нем беспокоиться, довольно и того, что она по нем скучает. И кроме того — они почти не говорили. О чем говорить, когда — наконец — июль?..

Но, просыпаясь, он вздрагивал — за окном по-прежнему неистовствовал буран, и из углов сверлили внимательные взгляды, и он знал — они ждут.

— —

Потом погода наладилась. Стало немного легче.

Прояснилось, и оннегиры вспомнили о насущных надобностях, где не обойтись без шамана. Того прихватил ревматизм, у этого кашляет дочка, а те собрались на большую охоту, надо переговорить с Хозяином леса, чтобы не чинил препятствий, а еще лучше — дал удачу.

Ударил бубен, зазвучали нужные слова, забряцали подвески, оскалился волчий череп — и безумие, подобравшееся так близко, откатилось назад, притаившись до поры. Охон-та Тонерей мрачно ухмылялся, встречая шамана на туманных тропах Вечных лесов, и кривилась всеми четырьмя лицами красавица Караннун, выслушивая через него женские сетования, подхваченные ароматным дымом и впитанные горячей водой, качал головой и щелкал клювом Линере, а Унке уступал дорогу, издевательски кланяясь, — но люди не замечали ничего, их просьбы достигали нужных ушей, их болезни прекращались, их мертвецы не возвращались из Нижнего мира, зверь исправно попадался в ловушки, и рыба деловито глотала наживку, оголодав подо льдом.

Со своей работой он справлялся.

Только каждый выход отсюда — туда... и возвращение сюда — оттуда оказывались тяжелее предыдущих.

Потом начали всплывать воспоминания.

Они были всегда, просто лежали где-то в глубине и прежде появлялись лишь тогда, когда он сам этого хотел. Теперь же — выныривали непрошенными. Отрывочные картинки, выцветшие и смутные по краю, четкие и яркие в середине. Они поворачивались перед глазами, наливались цветом и звуком, и — пожалуй, он был им благодарен, такими они были знакомыми и ясными; и кроме того, они вставали на пути застарелого безумия, закрывая ему путь.

Правда, и делу — шаманству — они закрывали путь тоже.

Настанет день, когда он не сможет спуститься на тропы Вечных лесов — и хорошо, если за важной, но не жизненно необходимой поддержкой. Если же он не сможет последовать за уходящей душой...

Тогда ты кончишься, как шаман, Алеенге. И те, что притаились в тени, дождутся своего.

— Не дамся, — сказал он вслух.

Кот повел ушами и вопросительно мяукнул.

— —

...Лето, теплынь, трава по макушку — я совсем мал. Не знаю, сколько мне лет, но не больше четырех, потому что мама еще жива. У Шаньи щенки, пятеро рыжих, мы возимся у крыльца, рычим друг на друга и шутя кусаемся, Шанья взирает на нас снисходительно и вылизывает с одинаковым старанием всех шестерых — и своих детей, и меня. Мама с бабушкой сидят на лавке под кустом бузины, краем глаза я вижу взблеск иглы в маминых пальцах. Бабушка курит длинную черную трубку. Она не признает новомодных сигарет — разве ж там табак! — и неважно, что новомодными они были на самом деле лет пятьдесят назад. В свой табачок бабушка добавляет кой-каких листьев и травок для забористости.

Это теперь я приблизительно знаю, что она примешивала в свое курево — догадался. Спросить уже было не у кого, когда я стал в этом понимать. Полагаю, кугули туда следовало бы класть поменьше, цапенница была и вовсе лишней, а багульник и бадан плохо сочетаются с бурохвосткой. Но тогда... тогда я знал только крепкий характерный дух курительного зелья — и любил его. Так пахли безопасность, забота и грубоватая ласка, так пахла волшебная сказка, колыбельная песня и предвкушение обеда.

Белохвостый прихватил меня зубами сильнее, чем следовало, я возмущенно завопил, отпихнул его морду. Белохвостый не понял, сунулся снова, и тогда я зарычал и сам его укусил. За ухо.

Мама приподнялась с лавки, спросила встревоженно:

— Карасик, милый, что?..

Бабушка пыхнула трубкой.

— Не суетись, Анеле. Какой он карась, смотри — самый настоящий волчонок.

Мне очень понравилось, что я настоящий волчонок. Я закричал:

— Я волк! я волк! Съем! съем! — и мы покатились плотным клубком, щенки — рыча и взлаивая, я — хохоча во все горло.

Мама называла меня карасиком, и ей приходилось объяснять, что это за рыбка — ну да, ашка, мелкая, золотистая, бестолковая. Водится везде, и в Ингелиме тоже, конечно, вот вчера на ужин жарили... Но "карасик" звучало мило, а "ашка" — скучно и обыденно. Мне нравилось быть карасиком, пока бабушка не разглядела во мне будущего волка.

Интересно, видела ли она что-то — или просто случайно угадала.

...И это все, что я помню о маме.

— —

...Встал, снял с полки посылочный ящик, высыпал на стол запасы трав. Это тоже средство. Привет тебе, бабушка, чья душа давно вернулась в этот мир в ином теле — кажется, я даже знаю, в каком. Красивый человек. Не лицом — сутью. Впрочем, я могу и ошибиться. Он еще слишком юн, чтобы проверять... а я не стану проверять специально. Если ты, бабушка, захочешь напомнить мне о себе — ты дашь мне знать.

Вот сейчас — сам я вспомнил о твоих травах или ты подсказала мне, подтолкнула под локоть? Но все-таки цапенницу я не буду мять в курительное зелье, от нее потом только хуже. Тебе-то было в самый раз, а мне, с моей шаткой психикой, ни к чему.

Раз мои воспоминания так рвутся наружу, я помогу им.

И они отойдут с моей дороги.

Выхода нет: я должен быть тем, что я есть, до тех пор, пока в силах.

Если силы иссякают... ну что же, я их подхлестну.

Сегодня меня не позовут. В Тауркане тихий спокойный вечер. Может быть, завтра... сегодня — наверняка нет.

...И все-таки бадан и багульник плохо сочетаются с бурохвосткой, да...

— —

— ...Ты волк, — сказал Кииран.

Я кивнул.

— Это плохо.

Я пожал плечами: плохо ли, хорошо ли... я волк, и тут уж ничего не поделаешь.

— Волк не приручается. И волк ненасытен.

Я открыл было рот — возразить, но Кииран поднял руку, и я промолчал.

— Не приручается, всегда хочет быть себе хозяином. Тебе придется всю жизнь крепко держать его за уши и кусать за холку, чтобы помнил, кто из вас двоих первый. Горе тебе, если твоя рука ослабеет.

Костер угасал, над темно-бордовыми углями изредка вспыхивал и снова исчезал синий язык пламени. Кииран подцепил за ручку закопченный котелок, вытащил из костра, поставил на песок. Бросил в кипяток связку листьев, пригоршню ягод, пару черемуховых веток. Пододвинул котелок ближе к углям — настаиваться.

— Придет день, когда ты больше не сможешь сдерживать волка. Ты состаришься и одряхлеешь. Он — нет.

Я-волк прижал уши и оскалился. Я-человек с силой вжал ногти в ладонь, и волк, ворча, нехотя отодвинулся внутрь меня.

— Вот об этом я и говорю, — сказал старик.

Я сидел, скрестив ноги, напряженно держал спину, боялся расслабиться и дать волю зверю, ворочавшемуся глубоко на дне меня.

— И волк ненасытен. Ему всегда мало. Нет, мясом его накормить можно, но его нельзя накормить свободой. Чем больше даешь — тем больше хочется. Спасение твоего разума в том, чтобы выпускать волка наружу — но под неослабным присмотром. Что бывает, если он сидит взаперти, ты уже знаешь. Что бывает, когда он полностью свободен, ты знаешь тоже.

Я знал — и не знал. Я-человек почти ничего не помнил. Я-волк помнил, но не мог связно объяснить мне-человеку, как хороша была его свобода.

Может быть, отдав волку полную власть, я был бы счастливее...Я? это был бы не я. Всего лишь — еще один зверь, вечно шастающий на границе миров, не думающий ни о чем сложнее насущной добычи, занозы в лапе и волчицы.

Мысль о волчице показалась мне-волку необыкновенно привлекательной. Я-человек сильнее стиснул кулак. На ладони проступила кровь.

— В тот день, когда ты научишься быть волком, оставаясь человеком, ты обретешь мир. Но знай — и будь к этому готов: однажды волк победит. Все, чему я могу тебя научить — быть человеком больше, чем волком, и быть человеком как можно дольше. Когда я пойму — ты можешь, я умру спокойно. — Вздохнул, уточнил: — Человеком.

Взял чашку, зачерпнул из котелка настой, который вряд ли можно было назвать чаем — именно чайного листа там не было вовсе. Подул на горячую жидкость, осторожно отхлебнул. Покивал.

— Хорошо. Пей, Ланеге.

Сидели, молча тянули из деревянных чашек горький, пахнущий осенью и дымом напиток, и от вкуса этого чая волк скукоживался, уменьшался. Задремывал.

— Настоящий шаман умирает человеком, — заключил старик. — Ты силен. Ты сможешь.

Я взглянул на окровавленную ладонь. Плеснул из чашки по полукруглым ранкам. Больно, но так скорее заживет.

— Я смогу, — сказал я тихо. — Я умру человеком.

— —

...Вот именно.

Бабушкин табачок и чай Киирана.

Раз уж у меня нет твоего голоса, и взгляда, и тепла твоей руки — так хотя бы это.

Но умру я — человеком.

— —

До равноденствия он продержался.

Шаг — уверенный, голос — твердый, взгляд — острый... а что под глазами круги, это ничего. За маской не видно.

И — пути открывались все легче и легче. Там, где раньше требовались часы, теперь уходили минуты.

Мы были правы, — говорили в Тауркане. — Он силен как никогда. Ветры меняют направление по его слову, духи шарахаются от него, если он серчает, и приползают на брюхе, если он велит. Говорят, охон-та Кулайсу кланяется ему при встрече, а охон-та Тонерей старается не попадаться на глаза. Вот какую силу тянула из него та, приблудная. Хорошо, что она уехала. Правильно сделала.

И Аглае Семецкой, неожиданно для всех прилетевшей в поселок праздновать весну — чего она не делала добрых лет семь — так и сказали.

Очень удивились, увидев тревогу на ее лице.

— —

Если бы Аглаю спросили, почему именно сейчас, на равноденствие — она не смогла бы объяснить. Она и сама не понимала, чего не сиделось ей в городе, в уютном доме, под шелковым абажуром с бахромой, — только чувствовала: если не поедет в Тауркан в ближайшие дни, что-то в этом мире расколется... сломается... порвется... а ей, возможно, дано склеить... или зашить? Внутри тянуло и дергало все сильнее, и наконец настало утро, когда она просто оделась потеплее, прихватила сумку с необходимыми мелочами и пошла тормошить Андера. Тот упирался, ссылался на неустойчивую погоду, уверял, что не разрешат вылет — однако ветер улегся, а полет разрешили.

Сердце щемило всю недолгую дорогу, надеялась, в поселке отпустит — наоборот. И когда после радостных приветствий — каждого обнять, каждого! Чуть ли не всех их она когда-то учила, а если не их самих, так их детей или внуков! — когда старый Ыкунча похвастал небывало возросшими силами шамана, она поняла: вот оно. Вот в чем дело. Почему это плохо — кто знает, но это плохо.

Очень.

Спросила, где он.

Да как всегда, на Чигире, но ведь равноденствие, праздновать будем, радоваться будем — а он будет говорить с Тремя мирами и просить хорошего года и благополучия. Придет. Подожди до заката. Заходи — ко мне! Нет, лучше к нам! Не слушай, охо-диме, к нам иди, старуха пирогов напекла...

— —

Две трети марта — на Ингелиме еще морозы, хотя небо светится весной. И лед толст и крепок. И снег скрипит под лыжами не хуже, чем в январе. А тени уже синие, и обращенные к солнцу стороны снежных увалов покрылись тонкой сверкающей ледяной коркой. Шаг легок, и заходящее солнце, светя прямо в лицо, греет щеки. Хорошо, что глаза скрывает кожаная бахрома, — не то заслезились бы... их и за завесой ломит. И дыхание сбилось — вот же... быстро. Раньше такого не бывало. Ну ничего. Замедлить ход, заставить себя дышать глубже и ровнее, и все.

Костры. По кругу, по грани миров, бубен рокочет, голос летит ввысь, и весна отзывается — пусть люди еще не слышат этого, он-то не упустит этот звон, и щебет, и шорох, они все ближе, не завтра, но — рядом, и сердце ликует, и тени Нижнего мира отползают подальше от языков пламени и слаженных вскриков оннегиров. Лето будет щедрым и теплым, рыбалка — удачной, а к осени богатая дичь нагуляет изрядный жирок — и не пройдет мимо охотников... весна! Завтра весна, радуйтесь!

Общий ритм пронзает три мира, и просыпаются замершие на зиму соки, и ворочаются воды, подтачивая надоевшие льды, и солнце спешит на зов, и птицы в дальних краях расправляют крылья, готовясь к перелету.