— А то, что на тот Медовый Спас Никита Романыч с койки вставать не мог — с переломанными ребрами и надрубленной башкой!
— И это могут подтвердить независимые свидетели? Не принадлежащие к... Шайке Ливонского вора?
— Конечно! Там же как раз рядом монастырь случился, кафолики. Ну, монашки тамошние его и выходили — а без них бы он так и отчалил, точняк. Они и подтвердят, в случ-чо!
— Хорошо, принимается. А что там вообще с тем глубоким рейдом?
— Да не было там никакого рейда, сказки это!
— Почему вы так думаете, свидетель?
— Н-ну... Иначе я бы знал!.. А — кто кроме нас?
— Так. Свидетель, вам знаком этот человек?
— Конечно! Это ж и есть Никита Романович, командир мой!
— Обвиняемый Серебряный, у вас есть вопросы к свидетелю?
— Нет.
— Свидетель предвзят, сводит с вами счеты, или что-нибудь вроде?
— Нет.
— То есть вы подтверждаете показания своего подчиненного, что участвовать в рейде за Шексну на Медовый Спас 57-го года вы не могли никак?
— Нет.
— Ну как же так, обвиняемый? Где же логика?
— Где-где... В Кара-Ганде!
— Никита Романыч!! Я... я что-то не то?..
— Да, удалите уже свидетеля из зала заседаний!
Глава 11
Извлечение воеводы
Как известно, "хороший человек это не профессия"; это — дилетантство.
Евгений Лукин
От сотворения мира лето 7068, сентября месяца день тридцатый.
По исчислению папы Франциска 8 октября 1559 года.
Москва, Кремль.
В смутном каком-то душевном состоянии пребывал весь нынешний день боярин Годунов: хотелось то ли водки с груздями, то ли епитимьи, то ли того и другого разом. Нет, с Курбским, вроде бы, разобрались наилучшим образом; мало того — впереди замаячил еще и совершенно не предусмотренный планом бонус! Но вот это-то странным образом и напрягало...
Будучи по натуре шахматистом, а не картежником, он привык расчислять свои комбинации ни на что, кроме ума своего, не полагаясь, а к случайностям — даже если те, на первый взгляд, идут на пользу делу — относился с подозрением, сразу норовя разглядеть за ними подвох. Здесь, однако, никаких подвохов, с какой стороны ни глянь, не просматривалось — и именно эта непонятка лишала боярина душевного равновесия. Поскольку и отказаться, из предосторожности, от того нечаянного бонуса было тоже нельзя: пацаны такого не поймут! И дело тут вовсе не в жадности, а в решительной невозможности показать себя — и прослыть на том! — лохом, что упустил плывущие прямо в руки деньги, шарахнувшись от собственной тени.
...В Особом трибунале-то всё прошло без сучка и задоринки — доказательства, собранные Особой контрразведкой, были поистине убойные. Курбский по ходу процесса держался молодцом: поначалу лишь надменно усмехался — "Ну, валяйте: какие ваши доказательства?", а после судебного эксперимента с проявляющейся, а затем исчезающей тайнописью он оглядел в упор всех собравшихся и с какой-то горькой отрешенностью произнес: "Вот, значит, как... Ну, стало быть, ваша взяла!" Никаких объяснений на сей счет он давать не стал — да и что тут, собственно, объяснишь? Шах и мат...
Приговор тут же и зачитал прокурор Трибунала Шереметев (поставленный на это место за пустоголовость и зычный голос) — по бумажке, написанной в Особой контрразведке:
— Подсудимый Курбский! Трибунал считает доказанным, что вы вступили в сношения с врагом, лично с Ливонским вором, обмениваясь с тем тайными посланиями, написанными невидимыми чернилами... э-эм-ммм...
На этом месте он запнулся и вопросительно обратился ухом к сидящему одесную майору Вологдину, возглавлявшему расследование, после чего воспрял и продолжил:
— ...Невидимыми чернилами пендель-тинте типа, между строчек своей, ведшейся для отвода глаз, полемической переписки. Состав означенных чернил полностью совпадает с теми, что передавала вам, через вашего стремянного Шибанова, секретная служба Ливонского вора. Содержание ваших посланий, легко реконструируемых по ответам Ливонского вора, составляли высшие государственные и военные тайны Московского Царства. Трибунал также считает доказанным, что якобы перебежчик князь Серебряный является действующим агентом секретной службы Ливонского вора. Лживость свидетельств означенного Серебряного о начале утечек информации еще до вашего появления в Москве доказана, и они квалифицируются Трибуналом как попытка с негодными средствами создать для вас фальшивое алиби. Подсудимый, если есть причина, по которой вам не должен быть вынесен смертный приговор, назовите ее сейчас.
Вот тут Курбский, как будто очнувшись, обвел помещение взглядом почти осмысленным и спросил:
— А это как?
Снизошел Цепень. Вертя в руках свою трубочку, он растолковал:
— Это просто такая формула судапраизводства, Андрэй Мыхайловыч. Нычэго садэржатэльнава за нэй нэ стаИт...
— А-а, — протянул воевода. — Дураки вы все. Но что делаете — делайте скорее.
И опять замолчал.
Дальше надо было решить — какой смерти предать изменника. Вообще-то, такого рода госизмена, да еще и с прямым шпионажем, просто-таки взывала к квалифицированной казни или, в самом уж щадящем варианте, к посажению на кол — однако публичную экзекуцию отвергли сразу, даже не обсуждая. Воевода был реально популярен в войсках, да и не только в войсках; было в этом грузном, оплывшем человеке что-то, привлекавшее к нему сердца людей простого звания. И если уж такой народный герой решает вдруг переметнуться на сторону врага — это неизбежно вызывает в том народе всякие ненужные мысли и шепотки...
Влад-Владычев ученый немец, доктор Менгеле, вылез было с предложением, чтоб князя ему сдали на опыты — но был решительно осажен Годуновым: "Ишь, чего удумал! Мы должны сохранять у народа уважительное отношение к сословиям!" Боярин тут же сам, встречно, предложил "устроить всё скромно, по-домашнему": просто оттяпать воеводе башку, непублично и без мучительства — да и дело с концом. На том и сошлись.
Дальше пошли косяком всякие мелкие негоразды. Сначала выяснилось, что штатный рубщик голов ушел в запой. Добудились сменщика (на дворе-то ночь-полнОчь), но тот оказался человеком излишне впечатлительным: разглядев спросонья, ктО угодил к нему в клиенты, палач со страху промахнулся, себе полпальца отрубив. В итоге голову Курбскому рубил криворукий вологодский конвойный — и, как уж повелось в таких случаях, вышло в три приёма. А воевода меж тем, опустившись уже на колени перед плахой, вновь оглядел их всех в упор и, с ухмылкой, отчетливо произнес: "Не скучайте тут без меня. До скорого!"
Фразочка запомнилась всем и надолго...
Тут снова встрял доктор Менгеле: "Ну, хоть тело-то — отдайте!" "Это еще зачем?" — изумился Годунов.
Доктор пустился в пространные объяснения, густо пересыпанные всякими учеными словечками. Он, изволите ли видеть, раскопал старый алхимический трактат с рецептом чудодейственного мыла, изготовляемого из субстанции "Эр-Йот-Эф — Reine JЭdisches Fett", и задумал наладить тут производство аналога из местного сырья. У него заложены уже две экспериментальные серии: опытная и контрольная — как того требует современная наука. В одной серии — "настоящее RJF", с защищенной торговой маркой, а в другой — "RJF-аналог". Но исходного продукта вечно не хватает, поскольку заключенные обычно поступают в его распоряжение в некондиционном — изрядно истощенном — состоянии...
— Ничего не понимаю! О чем это всё? — Годунов раздраженно полуобернулся к занявшему уже позицию оплечь него Вологдину. — Что еще за "Иод-Эф" такой?
— Да они там у себя на Лубянке мыло из людей варить наладились, — нарочито нейтральным тоном доложил контрразведчик. — А "RJF — Reine JЭdisches Fett" означает "чистый еврейский жир"...
— Что за бред?! Откуда они у нас тут евреев берут??
— Да не, евреев-то им из Севильи присылают. Не самих, конечно, а уже в виде готового продукта. В смысле — полуфабриката...
Борис Феодорович особой брезгливостью не страдал — но тут и его малость замутило:
— Короче! Ладно, про "чистый еврейский жир" я уразумел — но Курбский-то вам на кой черт сдался? Или может он, по-вашему, тоже — еврей?
— Нет, но зато он — вон какой жирный! В контрольную группу пойдет, как раз всю серию мне сразу и закроет, — и доктор принялся увлеченно описывать технологические детали извлечения как подкожного, так и нутряного человеческого жира.
"Стошнить-то уже ни за что не стошнит, а вот сблевать — сблюю", — понял Годунов.
— Мнэ кажэтса, научный праэкт "Эр-Йот-Эф" имэет балшое народно-хозяйствэнное значение, — веско вставил со своего места Влад-Владыч. — И балшое будущее в смыслэ импортозамэщения. Люди — это самое ценное, щто у нас есть. Твой, Барыс Фэодоровыч, фынансовый гэний доктор Фауст гаварыт: "Люди — наша новая пушнына". А я отвэчу: "Да! — и наше новое мыло!"
— Ну, если это твоя просьба, Владимир Владимирович, — вежливо уступил Годунов, норовя поскорей закруглить мерзопакостную тему, — забирайте его!
"Удачно, однако, вышло, — подумал он, — Влад-Владыч мне на этом месте пусть и копеечно, но задолжал..."
— Благадарю за паныманыэ, Барыс Фэодоровыч, — усмехнулся в усы Цепень. — Пэрвую порцию валшебнава мыла "Эр-Йот-Эф" ми подарым тэбэ... Шючу, шючу!
Проклятье, последнее слово осталось-таки нынче за упырями!.. От расстройства Годунов объявил заседание Трибунала оконченным, запамятовав утвердить заодно и смертный приговор подельнику Курбского — этому новгородскому шпиону, Серебряному. Ну да ладно, с этим-то — решим в рабочем порядке...
Но назавтра началась форменная чертовщина.
С утра пораньше, едва лишь боярин покинул опочивальню, прямо перед ним возник молодой статный окольничий.
— Здрав будь, Борис Феодорович, — склонился тот чуть не к полу. — Вот, велено передать, — и он торопливо сунул в руку боярина небольшой кожаный мешочек, на ощупь тяжеленький.
Настроение Годунова чуть улучшилось. Он небрежно сунул кошелек в поясную мошну и спросил — кто?
— Боярин Иван Дмитриевич Бельский разговаривать желает.
Борис Феодорович пожевал губами. С Бельским он по интересам не пересекался. Тот был человеком военным, отличился под Смоленском, отстояв город от троекратно превосходящего литовского воинства, и, вроде, был дружен с Курбским. Наверное, будет просить о человеческих похоронах, решил боярин — и заранее огорчился. Тем не менее разговор был оплачен, так что Годунов кивнул: дескать, зови.
Бельский себя ждать не заставил. Высокий, седой, с изрезанным морщинами лицом, он и сам походил скорее не на русского, а на литвина. В надменном облике его, однако ж, явственно проглядывало смущение.
После полагающихся изъявлений приязни Бельский изложил свою печаль:
— Дело тут у меня такое... Святое дельце... Дошло до меня, что Ливонский вор обмен предлагает, своего человечка на воеводу Шестопалова. Вот мне интересно: можно ли как тому делу поспособствовать? Ежели сложится — за мной не заржавеет, — посулил он. — Помнишь ли зброю венгерскую, чернёную? Вот те крест: коли воротится воевода, твоя будет зброя.
На прямой вопрос Годунова — чем просителю так дорог Шестопалов, Бельский ответил без утайки:
— Дык сват он мне! И человек хороший. По делам всяким, и вообще по жизни обязан я ему. Пока он был, дочу мою Настёну в семье не забижали. А теперь ей жизни нет — свекровь со свету сживает. Нет укорота на злую бабу! Вороти воеводу Шестопалова, Богом прошу...
Годунов только головой покачал. Ситуация была по-человечески понятная, да и венгерская зброя была хороша. К тому же сделать любезность Бельскому при нынешней расстановке сил было бы весьма нелишним. И не будь вопрос политическим... — но увы! Борис Феодорович вздохнул и сказал обычное в таких случаях — "Услышал, буду думать". Бельский понял, нахмурился, попрощался сухо.
Во второй раз, тем же утром, тему поднял вдруг православный немецкий аптекарь Кох, личный дилер Годунова: тот брал у него разжигательное. За хлопоты немец посулил Борису Феодоровичу редкое индийское средство для здоровья, именуемое "ганджубас", и другие интересные снадобья - по части мужской силы. На вопрос "что ему до того" аптекарь, не чинясь, ответил — Шестопалов помог ему женить сынка на боярской дочке и у внука был крестным. "Мы, русские люди, чай, не басурмане какие — добро помним!" — заключил он.
О плененном воеводе чуть погодя напомнил и торговый мужик Тимошка Сирдалуд, поставляющий в Кремль кисею и фряжское вино. Этот витиевато выразил такую мысль, что ежели вдруг как-нибудь так случится, что воевода Шестопалов на Москву возвернется, то, дескать, на радости такой он, Тимошка, снарядит телегу с бочатами такого вина, какого в Московии доселе и не пробовали вовсе. Воевода, оказывается, приходился ему кумом отчима... После небольшого нажима прояснилось, что именно через Шестопалова Тимошка и получил звание поставщика двора; каковое у него сейчас отбивают лихие люди с плохим товаром, маня дешевизною. Все надежды свои он возлагал на возвращение воеводы, который-де придет — порядок наведет и родича в обиду не даст.
"Это ж надо, — покачал головою про себя Годунов, — сколь многим сей никчемный Шестопалов, оказывается, родственник — да какой любимый!"
Тут как раз боярину, по заведенному дневному распорядку, настала пора облачаться в парадный белый охабень с кровавым исподом и являть светлый лик свой любящему народу. У Красного крыльца разворачивалась тем часом привычная сцена. Собрались людишки. Группа скандирования была еще вчера профилактирована и заряжена на позитив. Никаких неожиданностей не предвиделось.
Вот мелькнула в толпе знакомая рожа — волосья дыбом, морда в грязи, голые плечи в синяках: Николка, будь он неладен... Годунов, вздохнув, приготовился к обычной пантомиме. Сейчас юрод начнет орать, крутиться, выть по-волчьи, а кончит тем, что Богородица на небеси плачем изошла по какой-нибудь вдовице...
Но Николка удивил: не тратя времени на представление, он бухнулся на колени и восплакал на всю площадь:
— Батюшка-свет наш, Борис Феодорович! Век за тебя Богородице молить стану, дозволь только слово молвить!
Годунов опешил. Таких слов от Николки он отродясь не слыхал, да и никто доселе, пожалуй, не удостоился...
— Помолись за меня, бедный Николка! — со всей ласковостью ответствовал он. — И говори свое слово, ничего не бойся.
— Батюшка-свет наш Борис Феодорович! — громко и отчетливо повторил юродивый. — Христом-Богом молю тебя: вороти из ливонского плена воеводу Шестопалова!
— Че-ево-оо?! — Годунов ушам своим не поверил.
— Батюшка-свет! Вороти воеводу Шестопалова! — закричала баба в толпе.
