Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Кстати, сбегав за тоже симпатягу Андромеду, разрешил заодно загадку с ночным топотом. Понял, чего или кого здесь вчера не хватало. Бронзовой конной статуи кондотьера (т.е. официального бандита) Гаттамелаты работы некоего скульптора Донателло. Гм, серьезная, серьезная персона грата. Жесткое лицо сурового воителя, дорогие доспехи, длинный смертоносный меч, а уж конь — огонь, боевая машина, не то что мерин с крылышками на мосту. Ежели догадка моя верна и именно эта парочка гарцевала в ночи по Мусейону, то диву даюсь, как тяжеленные бронзовые копытища не проломили пол. Чудеса, однако! (Для сведения: Гаттамелата не имя, а прозвище. Переводится — "Пёстрая кошка". Надо же!)

А вот после...

А вот после всех утренних забот я прошу Рудольфа добыть какую-нибудь корзинку (я ведь заядлый грибник, помните?). Он, разумеется, добывает, и мы с корзинкой опять отправляемся на прогулку за Лимес. Только теперь решаю вторгнуться в Ойкумену с противоположной стороны, через другую калитку в изгороди из колючей проволоки.

Вторгаюсь. Вокруг снова луг и излучина реки вдалеке. Тот же вчерашний луг и та же река, но с иного ракурса.

Похоже, ночь и раннее утро были сырыми, потому что от травы и воды всё еще поднимается молочно-белый клочковатый туман. Красиво, очень красиво! Как, простите за романтизм, малое дитя я таращусь на это зрелище, и мир окружающей природы словно становится вдруг необыкновенно захватывающим, обворожительным и колдовским, хотя... Хотя, друзья, а каким еще он может быть в таком, назовем уж вещи своими именами — откровенно шизанутом санатории?

Я ступаю на туманный луг и, высматривая под ногами бредовок или попят, шагаю по колено в росе к невысокому зелёному холму, торчащему на другом конце луга, перед рекой и рядом с кудрявой березовой рощей. Когда же до холма остается метров двадцать, слышу внезапно доносящийся из глубины рощи странный звук. Даже не звук, а скрежет. Методичный немелодичный скрежет: "трык-трык", "скрип-скрип", "трык-трык", "скрип-скрип"...

Не очень сильно напуганный, но очень сильно заинтригованный, я, как гигантский суслик, столбиком замираю на месте, вперив вопрошающий взор в густой подлесок, из-за которого и слышатся эти загадочные, точно от несмазанных дверных петель, звуки. Сначала замираю, а после, взяв себя в руки, смело углубляюсь в чрево рощи. Ну не убьют же меня там, в конце-то-концов! Ведь не должны же в этом, опять повторюсь, пускай и неоднозначном, однако же санатории убивать постояльцев. (Кстати, может, там и грибы какие-нибудь попадутся, но только не духоморы! От духоморов, за которыми, будто гончая, с высунутым языком полдня носился по лесу, я когда-то за пару часов типа облетел весь Млечный Путь с привалами на десятке встречных-поперечных планет, пикниками и забавнейшими контактами разного рода с местными аборигенами, хотя на самом деле был в это время в отпуске на Борнео. Представляете?!)

Итак, я раздвигаю руками и телом молодые березки с кустиками, прокладывая курс на скрип, и...

И что же вижу перед собой?

Господь-Абсолют!..

Мгновенно охваченный воистину благостно-вдохновенным смятением, я застываю как балбес.

Почему как балбес, спросите?

Да потому, что, продолжая дивиться "трыкам" и "скрипам", потрясенно обзираю теперь их источник. И источник этот — к а ч е л и...

Да-да, дорогие вниматели, вы не ошиблись, а я не описался. На маленькой милой опушке осиянной веселым утренним солнышком жизнерадостной березовой рощи какой-то добрый безумец соорудил когда-то качели. И вот теперь на этих стареньких, ржавых качелях...

"Трык-трык"... "Скрип-скрип"... "Трык-трык"... "Скрип-скрип"...

Точно завороженная сомнамбула направляюсь к качелям, и...

(И!..)

Корзинка для грибов выскользает из моих безвольно уроненных рук, но какие сейчас, ко всей возможной и невозможной нечисти этого "Чернолесья", грибы! Потому что... потому что...

...О н а...

Она поворачивается ко мне, и я, спотыкаясь о пенёк, едва не шлепаюсь вослед за корзинкой в чуть влажные от искристых капелек росы травы, словно неловкий, делающий первые свои шажки по земле карапуз.

("Трык-трык"... "Скрип-скрип"...)

Она совсем-совсем юная, почти подросток — лет двадцать восемь-двадцать девять, не больше. Ее лицо и без того подобно ангельскому, но даже и на таком особенно выделяются глаза. Огромные, синие-синие и будто прозрачно-лучистые... И впрямь — глаза зеркало души! Избито? Согласен. Однако как вам эдакое: "Душа концентрируется в глазах и не только видит посредством их, но также и видна в них"? А? Здорово? Жаль, не я сочинил, вычитал в психбольничной библиотеке. И... И — ах, ну какие же, повторюсь, у прекрасненькой незнакомки глаза, да наверняка и душа тоже! И как самозабвенно-увлеченно раскачивается она на этих облупленных, ржавых качелях, сперва энергично выбрасывая вперед, а потом трогательно поджимая под себя длинные загорелые ноги, и легкое зелёненькое платьице то пузырится, вбирая березово-озоновый эфир, то, схлопываясь, опадает в такт таким трогательно-энергичным выбрасываниям и поджиманьям.

("Трык-трык"... "Скрип-скрип"...)

Она смотрит удивленно и недоверчиво, испуганно хлопая пушистыми ресницами. (И я её понимаю, сам в подобной ситуации хлопал бы.) Хрупкая девушка-тростинка качается себе на качелях, думая, что одна, и вдруг из кустов, аки леший или медведь, вываливается, спотыкаючись, не пойми кто, да еще с корзинкой...

Я, друзья, отнюдь не идеализирую собственный внешний экстерьер, не хвастаюсь чересчур уж харизматичными лицевыми и иными параметрами организма. К тому же, с грустью признаюсь, когда-то, в начале летной карьеры, некая труднодоступная особа, которую еще до начала этой карьеры тщетно окучивал почти год, на первом и последнем свидании бессердечно пролаяла: "Пилот, я не люблю тебя! — И безжалостно добавила: — Отвали, дубина! Даже сделавшись космонавтом, ты всё равно остался чучелом гороховым, понял?!" Такое вот не больно приятное ностальгическое воспоминание о давнем девичьем лае и несостоявшейся ранней любви. И верите, периодичеќски комплексовал я из-за этой гадюки по поводу своей харизмы еще лет десять.

Но ладно, дела прошлые, стародавние, замыленные. В то время как сейчас...

Ах, что за чудо-чудное, диво-дивное нарисовалося предо мною сейчас! Я просто обалдел, потерял дар речи, и без того не будучи шибко уж языкастым оратором. Тем не менее, что-то забормотал, залопотал, загундосил, а она... она...

Она вдруг страшно дружелюбно улыбается мне, и глаза ее точно становятся еще прозрачнее и лучистее. А еще она резко впивается каблучками туфелек в почву, останавливая и качели, и скрип.

И — тишина... Мгновенье, другое, третье, а потом...

— Ой, а я, кажется, догадываюсь, кто вы, — говорит прекрасная незнакомка, и голосок ее звенит, как журчанье кристально-хрустального ручейка. Уж не взыщите за избитую тысячекрат метафору, но я же, увы, по исконно-глубинной своей сути не профессиоќнальный служака муз, а простой, самый простой солдат-космонавт и на менее кратно избитые метафоры, к несчастью, не годен. Она же...

Послушайте, какая она... разная-преразная! Сначала прелестница кажется недоверчивой и испуганной, но вот улыбнулась — и от толькоштошних недоверчивости и испуганности нет и следа. Словно два образа, две ипостаси — да-да, именно так, и вдобавок самыми-пресамыми наизаглавнейшими буквами: И П О С Т А С И! В отличие от тех чумовых ипоќстасек, коими населен этот чумовой санаторий.

И оба ее образа — точно некая иллюзия, мираж, зыбкая сказка (или два миража, две иллюзии-сказки). Ведь с кем доводилось общаться в "Блэквуде" до сих пор? Пятью недомерками-гномами, почти близнецами, но представителями различных творческих и нетворческих профессий, добрейшим чертёнком Рудольфом и громадной голой бабищей-берегиней по пути в здравницу. Русалки в Аквариуме? Но на них я лишь смиренно пялился с немым восхищением. Ах да, еще дуэт, прости господи, ланист в телеге у моста. Согласитесь, персонажи, с коими запросто сам рехнешься. И вдруг...

И вдруг — о н а... Будто существо из тоже вроде бы ирреального, призрачного мира, но ведь, однако же, — человек, да? И пускай мне возвышенно мнится, что она явилась сюда, на старые скрипучие качели под сенью берез, из некоего эфемерного, колдовского континуума, рациональным умом звездоходца я понимаю, что девушка-сказка вполне осязаема и реальна, несмотря на всю кажущуюся фантастичность ее в эту кудрявую рощу сошествия.

— Как хорошо, что я вижу вас!.. — лепечу, словно дурак, и, снова дурацки же спотыкаясь, иду к качелям.

Она молниеносно вскакивает (высокая, почти с меня):

— И мне... Странно, но и мне хорошо, что вы здесь! А почему?! Обязательно спрошу у кормилицы!.. — И, верите? — огромные глаза ее радостно сияют. Да неужто из-за меня?! Господь-Абсолют! Т а к а я — и радостно сияет из-за меня?..

Внезапно она говорит:

— Но я никогда не видала вас. Из каких сфер вы материализовались?

(Боже мой! — "материализовались"!.. "сфер"!..)

Неопределенно тычу дрожащей рукой за собственную спину.

— Так значит, вы правда пришли из Лимеса? — приподнимает тонкие бровки-стрелки она.

Робко киваю:

— Сейчас — да, хотя до того...

Она делает быстрый шажок мне навстречу, и огромные глаза становятся еще огромнее:

— Вы — из-за Стены?! Из настоящего, Большого Мира?..

Смущенно, словно чувствуя некую вину, пожимаю плечами и бормочу:

— Ну да...

Всплеск белоснежных, как лебединые крылья, точеных локтей и предплечий:

— Вы жили там, за Стеной?! Но зачем, зачем вы пришли сюда? Что-то здесь ищете?

"Себя" — чуть не брякаю глубокомысленно я, что, в общем-то, было бы истинной правдой, но благоразумно не брякаю. А поскольку от ее сияющей красоты (и, кстати, вопросов тоже) у меня начинает заворачиваться ум за разум, то снова глуповато киваю, как болванчик:

— Возможно... наверное... не знаю...

Девушка всё ближе, ближе, и от треволнения мне уже трудно дышать, а она звонко смеется:

— Не знаете?! Какой, право, необычный! Не знает, что ищет!

(Да Господь-Абсолют, ведь не скажешь же этому чуду, что я только позапозавчера выписался из психбольницы!)

И — совсем уж идиотски мычу:

— Ну-у-у, не вполне...

Красавица продолжает лучезарно улыбаться, и теперь так близко, что я ощущаю ее легкое дыхание, продолжая внимать трогательно-назидательному чириканью:

— Если не знаешь, что именно ищешь, то сколько ни ищи, никогда — учтите! — никогда не найдешь! Вы понимаете?

Да понимаю, понимаю; пускай космоголик, однако не полный же дебил, хотя и включился сейчас в эту странноватую, но такую сладостную словесную эквилибристику.

Она говорит что-то еще. Не умолкая. А я... Я почти не слышу — просто смотрю. Смотрю на нее, вдыхаю ее, упиваюся ею...

Ваш рассказчик, друзья, — Звёздный Волк, вы отлично об этом знаете. Но клянусь всеми облетанными на тот момент галактиками и созвездиями, не считая планет, я никогда, нигде и ни на кого не смотрел так, никого не вдыхал так и никем так не упивался, как ею!

Почему? А наверное, потому, что своей молодостью, свежестью, красотой, да даже облупленными качелями, эта девушка точно ввела меня, изрядного циника и прагматика (а что вы хотели после дурдома с клистирами?) в свой собственный, хотя географически и совершенно земной, однако эмоционально и духовно абсолютно потусторонний, не имеющий ничего общего с сиюминутной пошлой действительностью, воздушный и невесомый, как кружащие вокруг ее прекрасной девичьей головки и столь же прекрасных девичьих плеч, грудей и остального феерических расцветок бабочки, божьи коровушки и шмельки, мир.

— Очень хорошо, что вы здесь! — восклицает теперь она. — Ну где же, где вы были всё это время?

(Гм, да вроде говорил уже, что "за Стеной"... Впрочем, похоже, вопрос риторический.)

Грациозно, но доверчиво она берет меня под руку:

— Идемте!

— Куда? — чуть пугаюсь я. Однако пугаюсь совсем не от страха, а от нахлынувшего вдруг сладостќно-мучительного ощущения предвкушения какого-то внутреннего радостного (да-да, именно радостного!) краха меня прошлого и рождения, точнее даже — в о з р о ж д е н и я совсем нового и совсем другого, вконец офонаревшего от томленья и неги меня.

Туманно — спросите?

Согласен.

Путано и невнятно?

Еще бы.

Однако как раз таким вот, настолько путаным, туманным и невнятным было в тот миг состоянье моих души и тела, что и сегодня, почти через сто лет после той встречи, я не в силах членораздельно сформулировать и передать вам всю глубину, широту и долготу обуревших, как я это называю, тогда мною чувств.

И мы куда-то идем.

И я в то трепетное мгновенье забываю обо всём на свете. Забываю о Космосе, своем недолеченном космоголизме, о том, где конкретно нахожусь, обо всех этих Гансах, Рудольфе и даже Мартине. Я не свожу с девушки полоумного от немого восторга взгляда, любуяся ею всею: тем, о чем уже докладывал, а еще девичьей покамест осиной талией и уже полудевичьими, а потому даже более притягательными, нежели осиная талия, похожими на нижнюю часть деки гитары типа "дредноут" бедрами.

Да Господь же-Абсолют! Она — невероятна до моего неистового самоисступления! Она тревожит, будоражит и дико волнует меня. Я чувствую такие растерянность и отупение, каких не чувствовал отродясь в ходе влюбления во всех предыдущих моих девушек, женщин и даже матрон. Я точно, друзья, пребывал под гипнозом.

И вдруг кудрявые березки и тени от них, прыгающие по зелёной траве, расступаются. Мы выходим на залитую ярким солнечным светом поляну, покрытую мелкими колокольчиками, крупной земляничкой и иваном-да-марьей. Ах, воистину, повторюсь: ежели и остались еще на бедной бабульке Земле последние райские местечки, то это они — пленительные дебри Южной Африки!

И представляете, рядом с нею мне вдруг становится страшно жалко наступать на эти миленькие цветочки, хотя раньше такой флорофильской сентиментальностью отродясь не страдал. Даже подскакиваю порой, дабы оставить в живых какого-нибудь голубого василька. И ей мой экологический гуманизм явно нравится.

— Вы правда любите цветы? — лучисто улыбается она.

— А то! — тихонько скрипнув последними молочными зубами, еще лучистее улыбаюсь я.

— И слышите их голоса?

Всплескиваю руками и поскрипываю первыми зубами мудрости:

— Да кто же не слышит! Особенно мне нравятся их песни.

Она улыбается еще пуще:

— Мне тоже!

Однако, уже начиная попугиваться этого самим же затеянного разговора, я резко меняю тему:

— А куда мы идем?

— Ой, совсем рядом! На Смерть-гору.

Видимо, лицо мое вытягивается до крайних отпущенных матерью-природой пределов, и девушка спешит успокоить:

— Пожалуйста, не бойтесь. Это просто очень живописная невысокая горка. Всего восемьдесят два метра над уровнем Коцита. По преданью, когда-то в кустах на самой вершине той горы в одну ясную полнолунную ночь одновременно умерли двое страстќнопылких влюбленных: прекрасная девушка Светозара и хороший юноша Световид. Говорят, где-то там их и погребли, в смысле похоронили. Поняли?