Орден для Поводыря

— Ну вот и хорошо, — выдохнул я, и провалился в черный, без сновидений, сон.

Болел долго и трудно. Слишком долго и чрезвычайно трудно. Особенно для меня — недавнего жителя двадцать первого века, когда — если простуду лечить — выздоровеешь через семь дней, а если нет — через неделю. Однако, Герочка, до двадцати восьми лет как-то сумел дожить, не обзаведясь иммунитетом. Потому болезнь, что в мое время не вызывающая ни каких опасений, едва не отправила обе наши души на Суд Всевышнего.

Нам несказанно повезло, что ни в селе, ни на маяке — бывшей сигнальной заставе Алтайского оборонительного рубежа, не было врача. А то знаю я их изуверские методы — чуть что — кровь пускать. Благо, обошлись туземными бабульками травницами и моей настоечкой золотого корня.

Ну и прямо-таки отеческой заботой моего Апанаса. Вот уж кто действительно сумел удивить. Так-то, умом, понимаю, что нету у этого человека кроме меня никого. Ни ребенка, ни зверенка, и пойти ему некуда. Оттого, быть может, и возился со мной, выхаживал. Водкой грудь обтирал, чтоб жар сбить. С ложечки кормил, снадобья заваривал и настои процеживал. Но чтоб ночи не спать, при каждом моем стоне или писке подскакивая — это вот как назвать?

В общем, двадцать девятого августа утром, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи, я уже мог вставать. И тут же получил целую проповедь от моего белорусского слуги о необходимости немедленного посещения местной церкви, с целью возблагодарить Господа за чудесное исцеление в Святой праздник. А я — что? Я ничего. Хоть и лютеранин, а идти против не был. Если меня с боков Безсонов с Апанасом поддерживали, стоял и не шатался. Значит, по мнению высокоученого консилиума, вполне был в силах дошагать до места оправления культа.

Тем более что шагать, простите за тавтологию, было всего два шага. В "одолженную" у местного купца коляску меня отнесли на руках, как малого ребенка.

Нужно сказать, Тогульское выгодно отличалось от других алтайских сел, где мне уже довелось побывать. Длинные, "связные", как на туземном говоре назывались строения с встроенной в середину дополнительной комнатой, дома образовывали ровные, словно вычерченные по линейке, улицы. В центре села, неподалеку от церкви, располагались общественные здания — жилище урядника, почта, продовольственные магазины, цейхгауз и усадьбы самых зажиточных тогульцев. Но и вдоль главной, неожиданно — Барнаульской, а не привычно — Московской, улицы красовались толи поместья не бедствующих купцов, толи не слишком богатых помещиков. В общем — все чинно, благообразно, и упорядоченно. Заменить рубленные дома на кирпичные, и легко было бы спутать это Алтайское село с небольшим европейским городком.

Так вот, этот почти немецкий, или какой-нибудь голландский городок, "благодаря" моей болезни, оказался чуть ли не в оккупации. Вечером того же дня, как я свалился без памяти в полуверсте от границы села, сотник собрал "луччих", как он выразился людей и объявил, что дескать — Бог на небе, Царь в столице, а покуда батюшку губернатора лихоманка терзает, он, Безсонов, значит — будет здесь и за Бога и за царя. И если больной на поправку не пойдет, значит — грехи тогульских селян неизбывны, и он, сотник Сибирскаго Казазчьяго войска, от имени Господа и Его Императорского Величества, их за это покарает жестоко.

Я заметил, что в Сибири отношение казаков к крестьянам, и наоборот, было... особенным. Служилое сословие было на особом положении. Им дозволялось захватывать больше земель, с них не брались налоги и подати. Благодаря этому, казачьи поселения оказывались гораздо свободнее и зажиточней. Что вызывало естественную зависть со стороны простых земледельцев, и побуждало самих казаков относиться с некоторым пренебрежением к крестьянам. Больше того! В станицах, даже сравнительно недавно образованных, считалось, будто бы — это именно они настоящие сибиряки-старожилы. А живущие здесь же уже сотни лет черносошные — это пришлые, рассейские.

Степаныч отговаривался ленью, которую будто бы проявили туземцы, когда перепуганные казаки приволокли мое чуть живое тело на почтовую станцию. Рассказывал, как орал на полицейского урядника, что тут губернатор помирает, лекаря нужно срочно, и как тот только крестился и "все в руцах Божиих" бормотал. Конвойные по усадьбам побежали — вдруг да чудо Господь явит — приведет Своим Провидением в сельцо ученого дохтура. Да только в половину дворов казачков и вовсе не пустили, собак спускали. Тут-то Безсонов и решился взять власть в свои руки. Тогда уже и две бабушки, травы лечебные ведающие, быстренько нашлись, и один из местных богатеев горницу под мою больничную палату выделил.

К дверям церкви вело двенадцать ступеней. Запомню на всю оставшуюся жизнь! Потому что на каждой из двенадцати, сидело по две вполне прилично одетых, но донельзя изможденных тетки, с горящими от голода глазами. И подавали им входящие в храм люди не монетки, как обычным нищим, а куски хлеба, пряники, или вареные вкрутую яйца. А попрошайки, вместо того чтоб быстрей-быстрей набивать добычей брюхо, степенно благодарили и складывали подаяние в сумки.

— Чего это они? — разглядев это чудо, удивился я, когда мир вокруг перестал отплясывать буги-вуги и смог стоять ровно, почти не пошатываясь.

— Так ить, Ваше превосходительство, — подхалимски улыбаясь, поторопился пояснить возникший словно ниоткуда Тогульский урядник. — Это оне детишкав кормить откладывают. Сами клюнуть по крошечке, а остатное в сумы ховают. Прикажете разогнать?

Я пересчитал ступени.

— Двадцать четыре женщины, — подвел я итог своим наблюдениям. — Откуда они, этакие-то голодные?

— Так ить, вестимо откель, Ваше превосходительство. Это, Ваше превосходительство, с Томскому заводу бабы. Тута верст с сорок до их буит. Вот к Святому празднеству и приползли да подаянием.

— А чего же им там у себя не живется? Что за сорок-то верст идти пришлось, чтоб милостыню просить?

— Так ить, Ваше превосходительство, там-то кто им даст? — мне показалось, урядник и сам удивился моим расспросам. — Там, почитай цельное сельцо таких жо голодных. Брошенки оне. Как Томской завод барнаульские начальники бросели, так и маются...

— Как это — бросили?

— Ить, Ваше превосходительство, как псю брехливую за вороты выкидывают, так и заводчан бросели. Домницы затушили, струмент собрали и на Гурьевскую увезли. А народишко жо не клещи какие-нито, али лопата, скажем. Их, Ваше превосходительство, всем сельцом не утащишь. Вот и бросели. Каво в крестьянское сословие приписали, каво так из урочников и оставили. Мастерам было предложено уехать, да оне с миром остаться изволили...

Безсонов потом рассказывал, что я, выслушав объяснения тогульского полицейского, вдруг побелел весь, затрясся словно от озноба, и будто бы как закаменел, замолчал. И только губы кривил, как от страшной боли, и слезы катились из глаз.

Он не знал, и, видно, уже никогда и не узнает, что вовсе я не молчал. Я орал во все горло, я ругался и угрожал, богохульствовал, рычал и грозил Небу кулаками, и едва удержался от того, чтоб отдать приказ о немедленном аресте всей верхушки Горного округа. С последующей казнью через четвертование, конечно.

Вот оно как было на самом деле! А то, будто — как бы закаменел, так это от того, что так душу болью скрутило, так сжало, до черноты в глазах — я и вздохнуть не в силах был, и рук поднять. Про слезы — ничего не скажу. Может, и не было их, не помню.

Потом это прошло. Светлый день как-то в один миг потускнел, стал серым и невыразительным. Безрадостным. Беспросветным. Мир сжался до размеров маленькой площади у подножия тех двенадцати ступеней, и сидящих на них голодных женщин. И тогда я, осознав, что не смогу помочь этим брошенкам, если немедленно, вот прямо сейчас не перестану болеть, обратился прямо к своему наивысшему начальству:

"Владыко Вседержителю, Врачу душ и телес наших, смиряяй и возносяяй, наказуяй и паки исцеляяй! Раба Твоего Германа немощствующа посети милостию Твоею, простри мышцу Твою,исполнену исцеления и врачбы, и исцели его, возстави от одра и немощи, — выговаривали мои губы оставленные в другом времени слова, — Запрети духу немощи, остави от него всяку язву, всяку болезнь, и еже есть в нем согрешение или беззаконие, ослаби, остави, прости Раба Твоего ради Любви. Ей Господи пощади создание Твое во Христе Иисусе Господе нашем, и с ним же благословен еси, и со пресвятым и Благим и Животворящим Духом Твоим. Аминь".

И словно эхо, отозвались где-то в глубине меня, последние слова Германа: "Преобрази и укрепи нас Духом Святым, чтобы мы направляли сомневающихся и блуждающих на путь Истины и Добра. Аминь".

В общем, в Михаило-Архангельскую церковь я не пошел. Перекрестился на золоченые кресты на маковках, развернулся и сам забрался в коляску.

— Здесь есть постоялый двор или гостиница? — выплюнул я в лицо равнодушному уряднику. — Женщин туда препроводить, устроить на ночлег и накормить. Да много не давайте, им сейчас много нельзя... Астафий, проследи!

— Сделаю, — нахмурил густые брови сотник.

— Да! И вот еще что! Через час собери этих... лучших людей у меня. Мне есть, что им сказать. А сейчас поехали к продовольственным магазинам.

— Слава Тебе, Господи, — прежде чем забраться на облучок, Апанас размашисто перекрестился и поклонился храму. — Вроде как отпустила лихоманка батюшку, нашего генерала.

Я хмыкнул. Чувствовал себя на удивление хорошо. Толи молитва подействовала, толи мне просто надоело болеть.

Приземистые амбары, в которых должны храниться запасы продовольствия на случай неурожая, стихийных бедствий или войны, широкими воротами выходили на главную улицу села. И, что меня просто поразило до глубины души, никак и никем не охранялись.

— Открывайте, — приказал я конвойным казакам. — Посмотрим, на какую помощь могут рассчитывать несчастные томичи.

На железных, густо смазанных дегтем, петлях, в которые продевался запирающий брус, замка не было. Так что ничего ломать не понадобилось. Деревяшку аккуратно отставили в сторонку и легко распахнули ухоженные воротины.

Амбар был пуст. И второй и третий — последний. Досчатый пол был тщательно выметен, в помещении еще витал запах пыли и хлеба, но ни одного мешка с мукой или зерном на стеллажах не было.

— Да что, блин, за хрень то здесь творится!?

— А ты чевойто сюды засунулся-то? Это амбары чай казенныя, и нечаво тут. А то ща как пальну из ружжа-то...

Из густых зарослей черноплодной рябины, словно леший, явился старый дедка, с огромным, выше его, ружьем в руках. "Проспавшие" появление сторожа конвойные, мигом выхватили оружие из его рук, а самого подхватили под локотки. Чем, кстати, ничуть бравого охранника не напугали. Он только еще выше задрал куцую бороденку.

— Где продукты, дед?

— А ты кто таков будешь, штоп мне тута загадки загадывать?

— Я? Томский губернатор. А ты-то кто, воин?

— Я-то знамо кто, вашество, — и не подумав даже обозначить поклон, дерзко ответствовал старик. — А тебя вот туточки ране не встречал.

И тут же добавил, как мне почудилось, с надеждой:

— Пороть прикажешь?

— С чего бы это? — удивился я. — Ответь на мои вопросы и иди себе с Богом.

— Да? — разочаровался магазинный сторож. — Чевой-то ты начальник не настоящий, мнится мне. Фрезе вон, Лександр Ермолаич — тот начальник. Завсегда, чуть что — пороть! А горныи стражники-то и рады старацца... А он, генерал значицца, платок к губам придавит и отвертаивается...

— Чеж он, когда порют ему не любо? — спросил кто-то из молодых казаков.

— Как же не любо? Любо. В приписных весях непоротых чай уже и нетути.

— Чеж тоды отвертается?

— Глядеть не любит, — ткнул худым узловатым пальцем в небо старый вояка. — Енерал жошь.

— Телесные наказания отменены, — качнул головой я. Горного садиста обсуждать совсем не хотелось. — Где продукты?

— Знамо где, — снова задрал бороденку мой собеседник. — Как маяк тутошний из росписи выписали, да на Томскам заводу печи затушили, так и амбары вычистили. Томский пристав, Филев, который, сказывать велел, шта на Тоболе неурожай. Туды, знамо и повезли.

— Суки! Урою! — рыкнул я и тут же взял себя в руки. Вдохнул-выдохнул глубоко, и продолжил уже спокойно. — Филев, это который сейчас Барнаульским заводом начальствует?

— Знамо он. Евгений Киприяныч, значицца. Давеча дочю замуш выдал...

— За Матвея Басова, — кивнул я. Огромная губерния казалась одной большущей деревней, где все были каким-нибудь образом да связаны между собой. Горный инженер, Матвей Алексеевич Басов, которого Фрезе отправил на Чую шпионить за мной, оказался зятем последнему управляющему Томского железоделательного завода. Отсюда и интерес этого самого, Матвейкиного тестя к аренде завода. Знает, падла, что не весь еще ресурс у мануфактуры исчерпан, и что люди, мастеровые, никуда не денутся. Что они, потомственные металлурги, еще делать-то умеют?

Достал блокнотик и на самой последней странице записал имя последнего пристава. Виновного в неоказании помощи. Поставил рядом маленький крестик — вроде клятвы. Аз воздам!

Ладно. Казенные запасы оказались уже разворованными. Тогда только вспомнил об описанной Варежкой схеме "взлохмачивания" продовольственных запасов, и перепродаже их в Тобольскую губернию. Можно было конечно отправить гонцов в Кузнецк, в надежде, что до тамошних магазинов загребущие ручонки барнаульских лиходеев еще не добрались, но, сколько это займет времени?! А помощь мастеровым и их семьям требовалась немедленная.

Оставался только один вариант: купить продовольствие прямо здесь, в селе, и организовать его доставку в Томское. Дело осложнялось тем, что в моей казне наличествовало не так много денег...

План! Мне нужен был план. Мало было просто купить зерно и завезти его нуждающимся. Рано или поздно придет время, когда и эти припасы подойдут к концу, а я окажусь слишком далеко, чтоб оперативно решить эту проблему. Да и неправильно это — бесконечно кормить оставленных на произвол судьбы умелых мастеров металлургов. Развратятся от халявы, сопьются от безделья. Растеряют навыки.

А у меня Ампалыкское железорудное месторождение в земле спит! И совсем рядышком — Анжеро-Судженские угли. Понятия не имею, подойдут ли они для плавки железа, и спросить не кого. Но наверняка что-то можно придумать. А вот рабочие руки в тех местах — настоящий дефицит. Так не Божье ли Проведение — это брошенное селение?

Значит, нужно было как-то переселить мастеровых с семьями к месту будущей работы. Черт! Я даже не знал, сколько их там! Пятьсот? Тысяча? Две? И на чем их везти? Конец лета. Пока соберутся, пока — то да се — осень наступит. Тракты станут непроходимыми. Остаются реки. До Кузнецка — сто верст. До Бийска — сто пятьдесят. Барнаул в ста шестидесяти верстах, и вместительные корабли там точно найдутся, но будут ли рады такому переселенческому движению горные начальники? Рано мне еще с ними войну затевать...

Значит — Кузнецк. Он ближе и влиянию Барнаула подвержен меньше.

Вопрос номер два: куда везти? Где можно оперативно выстроить лагерь беженцев, чтоб они могли в относительном комфорте пережить зиму? Это должно быть такое место, чтоб я из Томска мог им время от времени помогать...