Мне не хочется уезжать отсюда: не только по причине того, что поэзию я предпочитаю читать самостоятельно и молча, но и из-за Эрика. Но леди не заслужила пренебрежения, а он — не младенец.
— Конечно, — приходится согласиться на поэтов, если Кинти так хочется. — Когда?
Конечно же, миледи не стала бы намеренно организовывать мне цейтнот, и время не поджимало бы, если не учитывать того, что я не держу на загородной виде парадной одежды и полного набора духов, а появляться на поэтическом вечере в таком виде, будто впопыхах вернулся с загородной прогулки, по меньшей мере нелепо. Впрочем, флаер с водителем наготове, а дом и одежду Кайрел держит в образцовом порядке. Кстати, к декламаторам, в отличие от светских раутов, я питаю стойкую нелюбовь. Не потому ли умница Кинти не позвонила часом раньше, но прекрасно рассчитала и не оставила мне шанса передумать или потянуть время?
Заручившись моим согласием и торжественным обещанием не посрамить блеска и сияния олицетворенной красоты дома, Кинти прощается, оставив за собой, точно шлейф аромата, предвкушение хорошего вечера. Предстоящее празднество в светской атмосфере будоражит кровь контрастом, по жене я соскучился изрядно. Остается лишь одна проблема, скорее техническая: Эрик пока спит в лечебной капсуле, и приходится послать на его комм сообщение, предупреждающее о моей отлучке.
* * *
Кинти ждет меня в своих покоях. Она очаровательна, как очаровательна нестареющая картина талантливого мастера: за двадцать лет хрупкая прелесть не тронута ни трещинкой, ни тенью, светлые волосы легкой фантазией вьются, сверкая россыпью мелких самоцветов, а изысканный аромат новых духов добавляет впечатлению глубины. Миледи прекрасно умеет производить эффект.
До начала вечера еще достаточно времени, и никто не помешает обменяться новостями. Супруга терпеливо ждет, пока скрученная чайная почка развернется в чашке, превращаясь в элегантный калейдоскопический узор на донышке, хотя обуздать любопытство ей явно непросто. Женщин изводит неизвестность, впрочем, как и мужчин.
— Обязанности тебя утомили, — безошибочно определяет она, то ли угадав напряжение возле глаз даже под слоем грима, то ли сделав такой вывод еще по каким-то, невидимым мне, признакам. — Обуза оказалась настолько беспокойной?
— Не настолько тяжелой и бессмысленной, как я того боялся, — старательно смягчая возражение, — и тебе ли не знать, что обязанности лучше их отсутствия?
— И не узнать, за какие грехи она свалилась на нашу семью, — пропускает ответ мимо ушей Кинти. Поведение для нее нетипичное, но испытания обрушиваются на нас, к счастью, не настолько часто, чтобы можно было привыкнуть воспринимать их как должное. — Барраярец настолько опасен, что ты предусмотрительно содержишь его поодаль от нас?
— Он болен, и пока что вам лучше не встречаться, — ни словом не погрешив против истины, отвечаю я. Дело не в теле, но в духе, а дух Эрика сейчас не выдержит колючек из-под нежного языка.
— Я так и подумала, — кивнула жена. — Надеюсь, что его безумие возможно удержать в рамках хотя бы ненадолго. Потому что придет срок, и его придется показать людям, — чуть покусывая губу, Кинти замолкает, предоставляя возможность оценить разницу между людьми и выходцем с дикой планеты. И, как тяжеловесную точку, роняет. — Увы.
Кажется, это не рассеянность — это намеренное нежелание воспринимать мои намеки.— Он не так безнадежен, Кинти, — уже практически открытым текстом настаиваю я, — и, кроме того, весьма велика вероятность того, что он уедет отсюда, как только сможет стоять на ногах, не шатаясь.
Миледи улыбается. Точно так же она улыбалась, выиграв столичный конкурс геномной вышивки, сложнейшей кропотливой игры.— Хвала твоей предусмотрительности, муж. Хотя жаль даже. Вряд ли выпадет иной случай увидеть вблизи варвара из тех, о которых не одно десятилетие говорилось в империи, — подытоживает супруга. Длинная ажурная серьга в ее ушке позванивает крошечными колокольцами от небольшого движения, а я внезапно понимаю, что разговор меня злит. Отчего же?
— Барраярец — не животное в вольере, — резко и откровенно замечаю. Я сам знаю, что Эрик угловат и диковато неправилен: мой интерес это лишь подстегивает, но Кинти нечего искать в моем новом родиче черты диковинного зверя.
Миледи кривится — самую малость, намеком на выражение лица. Избыток эмоций в мимике уродует, красивые женщины помнят об этом ежеминутно.— Если так, — холодно возражает она, — почему он кидался на тебя и почему ты вынужден содержать его взаперти? Почему барраярцу необходим твой постоянный, личный присмотр? Я не оспариваю верность твоих решений и даже рада, что ты снял с семьи это бремя, но должна же я знать, что мне говорить, когда меня спрашивают о столь щекотливом предмете.
— Честность — лучшая политика, — по крайней мере, когда прочие средства сохранения в секрете проблем дома себя исчерпали. — Говори, что твой муж снял с тебя эту ношу и не считает необходимостью делить ее с кем бы то ни было еще.
— Ты собственник? — подливая чая, усмехается Кинти, и я понимаю — да.
Злость, острая и греющая, внезапно обретает черты. Вот в чем дело: я не желаю обсуждать Эрика, даже и с женой. Я — собственник, и мне не нужно ничье мнение, ничье вмешательство, пусть даже ради моего блага, потому что происходящее между мною и барраярцем неоднозначно, хрупко и неясно даже мне. Мое отношение к Эрику не назовешь ни мягким, ни покладистым, жгучего интереса в нем больше, чем сочувствия и опаски, но в любом случае — это мое, и только мое дело, пусть формально касающееся всей семьи. Потому привычная и милая манера Кинти добираться до сути сейчас меня так раздражает. Ни мой интерес, ни клятва, ни Хисока с его грехами — ничто из этих, бесспорно неоднозначных событий, не вызывает, вопреки обыкновению, потребности обсудить происходящее с супругой. Я хочу разобраться сам. И не желаю ни выслушивать шокированных возгласов недовольства, ни — если Кинти, паче чаяния, сочтет игрушку приемлемой для великовозрастного меня, — покровительственного одобрения.
Проще говоря, я не желаю делиться.
— Раньше ты охотно показывал мне новые диковинки, — укоризненно замечает Кинти, прерывая молчание. Она права, я предпочитал умножать радость новых увлечений, делясь впечатлениями с теми, кому доверял, и ей я доверяю по-прежнему, но это — мое, и только мое, не знаю почему.
— Ты действительно желаешь развлекаться, любуясь записями из госпитального блока? — чуть погрешив против истины, интересуюсь. — Поверь, зрелище весьма неаппетитно.
Разумеется, супруге если и хочется поглядеть на нового родственника, то в более презентабельном состоянии. — За ним ведь хороший уход? — интересуется она и, получив утвердительный ответ, намекает: — Значит, можно оставить его выздоровление врачам?
— Нет, — приходится отказать, вновь не солгав впрямую, но сместив акценты. — Его физическое состояние лучше душевного. Ему здесь неуютно.
— Барраярец принят в наш клан, окружен заботой, живет в полном довольстве — и требует чего-то еще? — удивленно и чуть гневно интересуется Кинти. Мне приходится объяснить: Эрик удивительно легко для варвара относится к внешним признакам цивилизации, но не способен примириться с тем, что отныне цивилизация — его удел навсегда, как и жизнь по непривычным правилам. Этого врачам не исправить.
— Нам всем приходится приспосабливаться к переменам, которые этот беспокойный юноша внес в нашу жизнь с подачи Хисоки, — слышится в ответ. — Его жизнь переменилась в благоприятную сторону, чего не скажешь о наших. А к хорошему быстро привыкают.
Верно, пусть Эрик привыкнет. Найдет место в этой жизни. Беда еще в том, что физическая безопасность и телесный комфорт для моего деверя не важнее уверенности в верности выбранного пути. И я честно признаюсь в опасениях, что в любой момент он может уехать.
— Вот как? — изумляется супруга, выслушав мои слова. — Не знаю, зачем он тебе нужен, но если так, просто запрети ему уезжать. Сам говоришь, он не безнадежен, значит понимает, что не вправе ослушаться повелений Старшего.
— Не хочу превращать дом в концлагерь, — скривившись, отвечаю. Разговор выдался тяжелым и неожиданно неприятным, а до выхода, увы, еще несколько минут.
— Господи, — вздохнув, говорит жена, — откуда у тебя это ужасное слово? Это барраярец так выражается?
— Это брутальная правда жизни, — вздернув бровь, отвечаю. Странно, как можно было забыть, что именно концлагерем управлял Хисока. Впрочем, Кинти всегда его недолюбливала, по неизвестной мне причине. — Я же хочу помочь нашему родичу ее забыть, и потому пытаюсь договориться миром. — Да, точек соприкосновения между нами немного, и я часто ошибаюсь, но общее направление движения меня радует.
— Ты пытаешься договориться, и он противится? — словно перчатку подхватывает, парирует Кинти. — Ты поразительно терпелив. Надеюсь, результат того стоит, — договаривает она, поднимаясь и укутывая плечи накидкой. — Знаешь, ты только разжег мое любопытство, дорогой. Случайно ли?
— Разумеется, нет, — с невольным облегчением улыбаюсь я. Слава богам, разговор закончен, а о многих вещах речь так и не зашла. Постыдно умалчивать перед собственной супругой о том, что касается дел клана, но, расскажи я ей всю правду, и декламации, даже самой талантливой, не нашлось бы места этим вечером.
* * *
Вечер оказывается неожиданно успокаивающим после трудного разговора — декламация лаконична, музыка изысканна, угощение прекрасно, а по шапочным светским знакомым я, оказывается, успел слегка соскучиться. И дети радуют умеренным послушанием, свидетельствующим равно об отменном здоровье и хорошем воспитании, старшего же сына я не застаю дома, и по мягкой улыбке жены понимаю, что одиночества и невостребованности Лерой может не опасаться. Небольшие дела, лишь дополняющие радость встречи, и сама эта радость — привычно-теплая, домашняя, почти совершенная, — удерживают меня прочнее необходимости.
Чуточку кусает тревога об оставшемся без обещанной прогулки Эрике, но мой собственный интерес и замкнутое пространство загородного дома может сыграть дурную шутку, имя которой — избыток общения. Пусть отдохнет, да и мне не помешает немного. Эрик — интереснейшее создание, но в общении тяжел, как обязанность выстоять, не шевельнувшись, два часа кряду на императорском приеме.
Полуденное солнце салютует мне по прибытии — как поднятый над крышей дома ослепительный флаг. По-видимому, день выдался слишком жарким, и слуги сочли за благо выставить отражающую способность кровли на максимум.
Как ни странно, признаков активности Эрик не подает. Я не ожидал торжественной встречи, но и полного отсутствия реакции не ожидал тоже. У себя в комнате, не выходил — отчет слуги отдается ощутимым дежа вю и тревогой.
Короткое раздраженное "да!" в ответ на стук в дверь впечатление начинающейся неприятности усугубляет. Словно мое вторжение оказалось, мягко говоря, неуместным. Визуальный ряд дополняет картину. Выразительная поза, не так давно бывшая нормой жизни: ощетинившийся, мрачный, плашмя на кровати. И отчетливый запах спиртного, с которым, я надеялся, он успел распрощаться.. Впору заподозрить спровоцированное неизвестным мне способом обострение болезни. На мой вопрос о самочувствии Эрик отворачивается от стены, которую изучал, с коротким удивлением, которое кажется несколько наигранным.
— А, ты уже дома, — неприятным тоном замечает. — Добрый день. Нет, со мной все нормально.
Этим "нормально" можно узор на гравюрах травить, такое оно едко-кислое. Весьма интригующе и раздражающе одновременно: я не способен просчитать ход его мысли. Ничего не произошло, как же! От былого доброго расположения духа Эрика не осталось и осколков, и мне хотелось бы знать о причине перемен. О чем и сообщаю.
— Мое настроение — моя забота, — ощетинивается он, совершенно как раньше, — и, пока я веду вебя пристойно, оно тебя не касается, равно как и меня — твои дела.
Изо всех сил стараюсь не раздражаться. Иногда барраярец ведет себя как обиженный ребенок, и сейчас — именно этот случай, стоит только послушать, с какой интонацией он интересуется:
— Какие у тебя ко мне претензии? Да, я по горло сыт и Цетагандой, и цетами, и теми кислыми физиономиями, которые они корчат всякий раз, когда имеют дело с грязным варваром. — кажется, он с трудом сдержался, чтобы в довершение к филиппике не сплюнуть на ковер избыток яда в буквальном смысле слова. — Надеюсь, теперь я имею право побыть один и в том настроении, в каком хочу?
Мне кажется, или меня выставляют из моего же дома? Впрочем, комната — его. А он — мой. Капризный, дикий, непонятный, непредсказуемый, в отвратительном настроении — но все же мой родич. Ощущение беспомощности, ставшее уже привычным, вызывает досаду и потаенный гнев. И если я не хочу сорваться сейчас и мучаться за свою несдержанность потом, мне лучше его не видеть.
— Никаких претензий ровным счетом. Я жду тебя к обеду, — информирую вежливо. — Надеюсь, не в таком мизантропическом настроении. А сейчас, если хочешь побыть один, изволь.
"Спасибо, буду", говоришь? Замечательная же горькая приправа ожидает меня к будущей трапезе!
К счастью, я ошибся. За обедом Эрик все так же кисл и мрачен, но претензии и обиды вслух не высказывает, ест молча, изредка просит передать соль и соус. Одет он в то, что я по опыту распознаю как его "лучшую рубашку" — этот буро-зеленый цвет сейчас его особенно не красит, — волосы влажные и тщательно причесанные, и даже запах перегара намеренно забивается резким мятным ароматом зубной пасты и пряной травы, которую он не случайно пощипывает с блюда с зеленью. Свирепая натужная вежливость, вот как это можно назвать. Руководствуясь ответной вежливостью, я сдерживаю недоуменное любопытство до десерта.
— Может, ты все-таки соизволишь мне объяснить, что случилось? — интересуюсь между двумя глотками горьковатого чая, прочищающего рассудок. Надеюсь, не только мне.
— Это допрос? — уточняет с неприятной иронией.
Помню я, помню, что не имею права требовать у тебя отчета. Остается лишь вежливое: — Неужели мое беспокойство похоже на допрос, родич?
Он смотрит сердито, почти стиснув зубы, потом глубоко вздыхает, точно собирая себя в кулак, и ровным, преувеличенно неэмоциональным тоном объясняет: — Тебе не о чем беспокоиться. Все сделано, как ты хотел. Документы подписаны, я скоро избавлю тебя от своего присутствия. Тебе не было необходимости уезжать втихомолку — я не стал бы ни устраивать скандала, ни просить позволения остаться.
Я ничего не понимаю в происходящем, в который раз. Это не родственник, это минное поле, построенное по принципу головоломки без решения.
— Если ты хочешь уехать, то при чем тут я? Знаешь сам, я не желал бы твоего отъезда, и разрешения не дал бы, не будь тебе обязан.
Пожимает плечами. — Ты и не дал. Я не мог расторгнуть договор без твоего соизволения, сам знаешь. Вот, можешь убедиться, что все по правилам.
Машинально беру из его рук узкую пластиковую книжечку. Билеты на корабль — подписи, дата, время, номер рейса и число оформления заказа. Полторы недели от момента покупки билетов пролетели с невообразимой скоростью, о дате я забыл, аннулировать билет позабыл тоже, и теперь, когда до вылета осталось чуть более трех суток, компания-перевозчик потребовала подтверждения намерений, а подтверждать их, либо отказываться, должен я, и никто другой.
