Оленьи тропы

Это безумно меня злит — и безумно нравится.

"Ну, почти, но не совсем. Тушь, немножко пудры, светлая помада! — закончив безмолвный анализ, весело подытожил ты. Я стойко продолжила пилить пластиковым ножом кусок курицы на своей тарелке. Пока твои тёмные, как чёрный виноград, глаза со спокойной отстранённостью исследователя скользили по моему лицу, меня охватило какое-то странное чувство. Неуютное, но приятно-волнительное. — Так что, Юля, не отрицай, тебя тоже коснулось это женское проклятие — проводить по часу перед зеркалом при каждом выходе из дома!"

"В моём случае — вовсе не по часу. Но да, коснулось, не отрицаю", — растерянно пробормотала я.

— Спасибо. Ты моя фея цветов! — нежно говорю я Вере. На ней лёгкое полупрозрачное платье с пионами, так что эта характеристика даже в тему. Вскинув брови, Вера хихикает и издаёт умилённое восклицание.

— О-о-о, серьёзно? Какая прелесть, Профессорчик!.. И всё-таки, вот знаете...

— Знаю, что ты хочешь сказать, — твёрдо перебиваю я, пшикая на шею туалетной водой. Серебряная цепочка — та, которую дарил он... Уже два года я ношу её не снимая — но сейчас почему-то расстёгиваю и убираю в шкатулку. Тонкая змейка холодом соскальзывает с кожи; сегодня не её день. — И — нет. Всё не так.

— Да ну?

— Ну да.

— ДА НУ?! — Вера скрещивает руки на груди, глядя на меня с убийственным скепсисом.

— Ну да. Мы просто общаемся. Мне с ним... интересно. И комфортно. Не более того. — (Не глядя на неё, собираю сумку — телефон, кошелёк, паспорт. В клуб, куда мы собираемся, вряд ли не пустят без паспорта — у чащинских студентов не такой уж большой выбор мест, где можно протусить до утра, и пускают туда, в общем-то, всех; но всегда нужно держать оборону. Во всех смыслах). — К тому же у него есть девушка.

— Это та-то, в Киеве? Тю-ю! — весело протягивает Вера, набрасывая жакет. (Я называю пиджаки пиджаками — хоть мужские, хоть женские; "Это не пиджак, а жакет!" — каждый раз возмущённо верещит она). — Не стена, подвинется! Вы здесь, а она там.

— Ты же знаешь, я так не рассуждаю.

— Да-а? Поэтому, простите, спали с Димасиком при всех его Настях и Динах?

Морщусь. При всех плюсах Веры, чувство такта — не её конёк.

Небрежно произнося "спали", она до сих пор не знает, что мой бог бабочек так и не пересёк со мной последнюю грань, не наколол меня на самую бесповоротную иголку. Руки, рот — дальше меня не пускали; и вот уже полтора с лишним года я живу в дурацкой подвешенности — то ли девственница, то ли нет, — нося в себе, как мёртвый плод, эту нелепую тайну. Почему-то даже с лысым психиатром у меня не повернулся язык говорить об этом — я спокойно врала ему, что всё уже произошло, делилась своими ощущениями. Мне было интересно, раскусит ли он меня. Не раскусил. После этого я на какое-то время разуверилась в психологах и психиатрах.

Густой кружевной дым кальяна; за завесой дыма — широкоскулое смуглое лицо и зелёные глаза, ледяные, мерцающие, как у хищной кошки. Он, пожалуй, некрасив — твои черты от природы аккуратнее, правильнее; просто, как и ты, очень харизматичен, с по-актёрски подвижной мимикой (хотя какого чёрта я опять сравниваю?..). Он оправдывал наш странный Рубикон тем, что боится "брать на себя такую ответственность" (смешно — будто от всего остального ответственности меньше).

"...И как ты не боишься всей той хуйни, которая творится у меня в голове? Почему не боишься? Знаешь, сейчас мне хочется забить на всё и просто сорваться с тобой в ночь. Что бы ты об этом сказала?"

"...Просто увидеть меня — и всё? Знаешь, Юль, любая девушка на твоём месте уже попросила бы в открытую. Ты просто удивительный человек... То есть как — перебарщиваю? Значит, ты меня не хочешь?"

— Это в прошлом. И мне это не нужно. Я в каком аду была, в таком и осталась, просто... — (На секунду задумываюсь, подбирая слова). — Просто в аду как будто обозначился просвет. Егор необычный человек.

Вера ухмыляется — довольно, как кошка, нализавшаяся сливок.

— Ну, Вы знаете, какого я мнения о его необычности. Вы уж извините, но для меня он рассеянное невнятное чмо, к тому же дико навязчивое и невоспитанное... НО! Безусловно, эрудированное, и болтать умеет — а это Вам важно, я знаю. Может, у него стихи неплохие. Не мне судить, это Вы у нас творец.

— Не просто неплохие. У него талант.

— Окей, окей! В моих глазах даже самый расталантливый человек мало чего стоит, если по факту паразитирует на других и над собой не работает — но-о... — (Она поворачивается ко мне, вдруг став серьёзной). — Но тут у нас с Вами разные критерии, это давно понятно. И, знаете... Он мне часто мешает, но я рада, что Вам хорошо. Правда, очень рада.

— Это не то, что ты...

— И он уж точно поприятнее Димасика, уж простите! И симпатичнее, и... человечнее, что ли. Хоть и тоже не без манипуляторских примочек.

— Ещё каких, — бормочу я, улыбаясь. — Но...

— Вот честно — неужели Вы всё ещё скучаете по Димасику? Даже проводя столько времени с Егором? Если честно, в последние недели мне так не кажется.

Ёжусь; этот вопрос обдаёт меня неприятным холодом. Конечно, я знала, что сегодня такой разговор возникнет — если его не поднимет Вера, поднимут Мона или Карина. Но, по моим прикидкам, он должен был начаться спустя пару коктейлей, не раньше.

"...Я недостоин такого человека, как ты, Юля. Мне невыносима мысль, что ты будешь чьей-то ещё, что кто-то... Смешно, но осквернит мой храм. Но я понимаю, что рано или поздно это случится. Главное, имей в виду: я убью любого, кто тебя обидит... Уничтожу. Хочу, чтобы ты была счастлива. Разомнёшь мне плечи? Люблю твои руки, они такие нежные... Странное сегодня состояние — как будто раны опять расковыриваю, вот как ты в прошлый раз сказала".

— Я... помню о нём, — наконец произношу вслух. Кажется, когда я говорю это, ноют шрамы на руках — следы старых порезов, старых царапин. Проклятые бретельки платья; руки хочется спрятать. — Я о нём думаю. Не знаю, скучаю ли. Мне как будто... Как будто уже столько боли от этого накопилось, что осталась одна пустота. Точно знаю, что, если он напишет, опять побегу к нему, как собачка. Ненавижу себя, но это так. Но...

— А сегодня? — грустно, но требовательно перебивает Вера. — Сейчас? Если он напишет сегодня, поздравит Вас?

— Не поздравит.

— И всё-таки? Поедете к нему?

— Какой смысл рассуждать о невозможном?

— Есть смысл. Вот скажите честно, кого бы Вы больше хотели сегодня видеть рядом с собой — его или Егора?

Мрачный лес, искорёженный буреломом — и залитая золотым солнцем поляна с одуванчиками. Что, если в одуванчиках таится змея?..

Пусть. Когда я отвечаю, свежий ветер касается моего затылка — и я понимаю, что на другом конце этажа ты уже вышел из комнаты.

— Егора.

Вера удовлетворённо кивает.

— Ну вот! Что и требовалось доказать. Не загадываю, что и как будет — но я рада, что это так. Вы, знаете, хоть начали замечать других людей. Избавились от этого помешательства.

Хочу ответить, но меня прерывает стук в дверь. Ты всегда стучишься робко — будто котёнок застенчиво скребётся. Глядя на то, как я зелёной шуршащей тенью бегу открывать, Вера задумчиво хмыкает.

Несколько часов спустя

... — Да знаешь, я тоже раньше так рассуждала, — томно протягивает Карина, накручивая на палец платиново-блондинистый крашеный локон. Зелёные и лиловые всполохи неонового света скользят по её красивому лицу.

За эти годы она изменилась — стала флегматичной, прохладной и очень женственной. На первом курсе, когда нас поселили в одну комнату, она была совсем другой: худеньким, угрюмым, угловатым подростком с длинной эмовской чёлкой. Она не умела готовить, не умела общаться, не умела системно учиться — ничего не умела; мне хотелось защитить и обогреть её — даже при том, что я редко получала в ответ что-либо, кроме равнодушия и мрачного депрессивного сарказма. Почему-то каждое движение Карины меня завораживало; почти год я была в неё влюблена — плавилась в лихорадке ночами, писала стихи, страдала от ревности, когда она целовалась с очередным старшекурсником на пьяной вписке. Чувство к девушке ломало мои шаблоны — но поэтому и захватывало ещё больше: переходом границ. Мне нравилось трясущимися руками заказывать дорогие букеты, тратя очередные сбережения с повышенных стипендий, — и потом смотреть, как она гадает, что же за полоумный снова и снова присылает ей анонимные цветы. "Слушайте, блин, а может, это маньяк?.. Хоть бы записку вложил. Мне уже страшно".

Параллельно крепло и развивалось чувство к моему богу бабочек — и в этой параллельности меня ничего не смущало.

О Карине знали только он и Вера. Теперь, глядя на нежные щёки и пухлые губки Карины, залитые неоновым светом, я почему-то с новой силой хочу ей во всём признаться — и с новой силой останавливаю себя. Мы не так близки — да, по сути, никогда и не были близкими людьми; мне просто хотелось о ней заботиться, а ей — прибиться хоть к кому-то более сильному. Но сейчас что-то даёт мне в голову — пульсация неона, рваной музыки, твоей близости.

А что, если рассказать не ей, а тебе? Как ты отреагируешь? Почему-то эта мысль щекочет меня забавным искушением — и мельком, краем уха, слушая рассуждения Карины о "здоровых" и "нездоровых" отношениях, я едва сдерживаю смех.

— ...а потом поняла, что всё это хуйня. Какими бы интересными ни были все эти эмоциональные качельки, как бы ни вдохновляли или что-то в этом духе — нет, спасибо, мой душевный покой мне дороже! Думать иначе — значит не уважать себя.

Непонятно, к кому именно обращается Карина — наверное, ко всем и ни к кому. Она быстро пьянеет (кстати, а какой коктейль по счёту был у меня?.. хотя неважно — хочу всё отпустить), и всегда начинает жаловаться — абстрактно, в пространство. Часто плачет. Раньше я бы жадно вникала в эти жалобы — но теперь мне почему-то всё ещё смешно.

Рядом с Кариной сидит её новый парень, светловолосый бугай в спортивках — Никита? Денис?.. Опять забыла его имя; неловко. Он то листает новости в телефоне, то откровенно клюёт носом. Приехал забрать её, но в итоге остался посидеть с нами — непонятно, зачем.

С другого края стола доносятся возмущённые картавые трели Веры:

— ...А больше всего, знаешь, бесит, когда люди не берут ответственность за свои поступки. Вот подписался ты, допустим, руководить комиссией по науке, да? Так чего потом возмущаться: ой, сколько мероприятий, ой, сидеть в приёмке, ой, не успеваю ходить на пары? Я просто не понимаю — зачем тогда вообще в это лезть, если ты к этому не готов? Ради денег? Так любая профкомовская работа не ради денег, а ради развития, это даже ребёнку понятно! Деньги ты потом будешь получать — благодаря опыту и квалификации, которые тут у тебя появятся. Москаленко меня вот этими метаниями и раздражает, тупой долбоящер!..

Вере внимают Мона и Алина. Алина просто молчит и сочувственно кивает, то и дело поглядывая на часы (её вот-вот должен забрать жених — она подрабатывает учителем в школе, и завтра ей рано вставать; сегодня, как и всегда, Алина — единственный человек в нашей компании, ограничившийся интеллигентным бокалом вина); Мона периодически вставляет ироничные комментарии, почёсывая длинную тонкую шею. Она тоже ложится рано, по графику, к тому же вегетарианка и давно не пьёт — но сегодня, ради меня, решила сделать исключение. Перед ней стоит третий или четвёртый джин-тоник; строгое чёрное платье подчёркивает её аристократично бледную кожу и тяжеловато-строгие черты лица.

Мне чудовищно весело подмечать все эти детали походя, краем глаза. Весело — потому что сейчас всё это на периферии, всё это совершенно не имеет значения.

Значение имеешь только ты.

Я не поняла, как это вышло, — но не прошло и часа, как нас окружила мерцающая стеклянная стена. Звуки доносятся из-за неё глухо, как из-под воды, — и для меня нет ничего, кроме твоих картавых неуклюже-нарочитых шуток, морщинок на смуглом лбу, когда ты хмуришься, ярких искусанных губ, смыкающихся то на одном, то на другом стакане с алкоголем, длинных пальцев, беспокойно жестикулирующих над столом, узкого подбородка и глаз — мглисто мерцающих, внимательно изучающих меня, невыносимо манящих провокацией обманчивой невинности. Ты пытаешься смотреть мне в глаза — но сегодня почему-то тоже то и дело соскальзываешь вниз, на подбородок и шею (на губы?..). Твой горько-дымный запах, уходящий в терпкую сладость, плотный, заметный, как у дорогих вин, сливается с запахом еды и алкоголя, и время студенисто замирает, прозрачно подрагивая в пульсации музыки, — мы сидим близко-близко, чтобы слышать друг друга, но не соприкасаемся, и говорим, говорим, говорим не переставая, заканчивая друг за друга фразы, — и ночь течёт, как река, пришпиливая меня к чему-то большому, неотвратимому, восхитительному, — бабочка на листе коллекции, муха, замершая в густой медовости янтаря.

Кто же из нас эта бабочка, эта муха — а кто коллекционер?.. Ты отличаешься от него, главным образом, тем, что с тобой нет никакой однозначности.

— А может ли человек быть однозначным, м? — вскинув брови, произносишь ты и хмыкаешь — весело, почти игриво. Я что, сказала это вслух?.. Разве что не упоминая его; растерянно потираю висок. Мне нужно притормозить — не стоит так напиваться. Не потому, что я могу полезть к тебе первая — не по смутно запланированному (что уж там, пора признаться хотя бы себе) сценарию, — а потому, что могу наговорить лишнего. Этого нельзя допустить: рано. Тебе нравятся образы женщин-манипуляторов, нравятся Серсея и героиня "Исчезнувшей" — что ж, никто не просил тебя так нарываться. — По мне — так он вечная переменная, не константа.

— Может быть — но ведь есть ядро личности. Что-то, что не меняется.

— Мм... Смотри, условно — если бы Раскольников родился в другой семье, более богатой, он стал бы Раскольниковым? Чувствовал бы так же остро социальную несправедливость, захотел бы против неё бунтовать?

— Может, и нет, но у Раскольникова ведь были другие грани, помимо бунта против несправедливости. Темперамент, характер...

— Да, только всё это сформировано его средой и опытом.

— И минимально — генетикой. Да, это понятно. Я к тому, что до какого-то возраста это ядро окончательно формируется — и потом на него просто накладывается новый опыт, но само ядро не меняется. Иначе человек был бы просто бесконечно адаптивным конструктором — и к чему сводилась бы суть человеческой личности? Поэтому...

— Разве не меняется? Опять же, условно — если бы Раскольников сперва отучился в каком-нибудь элитном университете, потом женился на богатой дворяночке, а потом...

— Всё равно — что-то не изменилось бы. Что-то осталось бы прежним — хотя бы желчность, мизантропичность, недоверчивость, интеллект...

— Прям Гамлета описываешь, — странно хмыкнув, бормочешь ты. Улыбаюсь.

— Раскольников и так, наверное, был Гамлетом по социотипу. Так вот...