Время Обречённых-2

Потом в моём окопе вновь появился Нарочницкий. Атлант излучал весёлую злость, казалось он ещё не остыл от рукопашной и выискивает глазами не притаился ли среди убитых коварный поляк. И когда увидел двух пленных, сильно удивился, что мои небесные гренадёры не растерзали их после всеобщего озверения. Признаться, попадись они мне чуть пораньше, я бы их зарезал. А сейчас, глядя на них, понимаю — пусть живут. Поляки для нас враги, но не смертельные. И вряд ли таковыми станут. А посему, убивать беззащитных — потерять честь. Ляхи, они ведь разные бывают, это не англичане — вот кого бы я не пожалел. Насмотрелся в Испании, что они с пленными творят. Пожалей англичанина — пожалей душегуба. Конечно, опять же нельзя всех под одну гребёнку, но в том-то и дело, что среди англичан больше холодных убийц, чем натур с тонкой душевной организацией, способных к состраданию. В этом я удостоверился не по агиткам РНС, а своими глазами. И ладно бы, если просто холодные убийцы, среди них много таких извергов, что просто не веришь, что человеческое существо может такое утварить с пленными. Например, пах прижигать. До сих пор, как вспомню замученных, жутью веет.

По приказанию Нарочницкого, к нам в окопы прибыли офицеры из второй и третьей роты. Кто живой и не раненый. Благо, им особо под обстрелом сейчас побегать не пришлось, артогонь хоть и не плотный, но того и гляди шальным осколком одарит. В общем, по щелям, да через воронки все у нас собрались. Разместились мы под единственным оставшимся козырьком, которому пришлось срочно жердины подновить, да земли поверх накидать.

Расселись. У нас-то тут тихо — поляки на время выдохлись, а вдалеке идёт бой.

Киснемский жадно курит вересковую солдатскую трубку, пыхтят папиросками и некоторые другие офицеры, среди них Три "Л". Замечаю, что нет ротного-2 Лёхи Кордека... Убит? Ранен? Нарочницкий сильно в стороне от нас, разговаривает по телефону с полковником, значит Чонкин таки нашёл обрыв провода. И наверно остался на моём КНП. И правильно, там он сейчас на своём месте.

— Нам, господа, приказано удерживать первую линию до подхода третьего батальона, — сообщает комбат после завершения разговора с полковником. — Если поляки опять такими полчищами полезут, отходим к высоте 205,0 и к озерцу Емьёлово. С фланга в этом случае нас поддержит второй батальон. Наша последующая задача на случай отхода — обеспечить коридор от позиций второго бата до города. Высота 205,0 (взгляд Нарочницкого упёрся в Киснемского) должна остаться нашей.

Комбат помолчал немного и, сняв каску да вытерев посеревшим от пыли платком потный лоб, продолжил:

— В Ольштынеке продолжается бой... Вы его слышите. Польские уланы совместно с пехотой атаковала наших соседей на Западном секторе в лоб — фактически первый батальон 24-го полка оказался между молотом и наковальней. Конные стрелки сумели обходным манёвром взять Кроликово и нанесли удар по городу и во фланг Западного сектора, стремясь отжать наших от станции... В добавок с фронта первый батальон атакован бронепоездом "Падеревский"...

Мы слушали и наверное не только у меня сжималось сердце. Если соседей сотрут, то не устоять и нам, фланги-то открыты окажутся. И придётся ужимать широту обороны, уходить в город и там вести уличные бои. И тут уже любой местный житель может оказаться врагом. Вот бросят из окна когда не ждёшь гранату...

"Падеревский", этот бронепоезд в общем-то можно сказать новый, у него четыре 100-мм гаубицы и две 75-мм пушки, да пулемёты, да бронедрезины, переделанные из танкеток ТKS, да ещё в состав бронегруппы входят старые французские "самокаты" "Рено" FT-17. От пленных стало известно, что на Западном секторе наносит удар Радомская бригада национальной обороны из состава армии "Модлин". А кавалерия — полк конных стрелков и полк улан, это Влоцлавская кавбригада, выделенная из резерва отдельной оперативной группы "Нарев" генералом Млот-Фиалковским. Нас же атаковали 13-й и 21-й пехотные полки из 8-й дивизии полковника Фургальского, что тоже входит в армию "Модлин". Да, от этих полков ныне один только пшик остался, но наш батальон, да и второй тоже потрепало крепко! И если Фургальский решится бросить оставшийся у него 32-й полк, то нам долго не устоять, тогда и впрямь придётся отходить за высоту 205,0 к Емьёлово.

От полковника комбат узнал, что выделенная нам в усиление 75-мм пушечная батарея разгромлена конницей. Батарейцы только успели дать пару картечных залпов по кавалеристам, да и то не всеми орудиями — польские пушкари из Кроликово как раз в тот момент затеяли контрбатарейную стрельбу. Батарейцы полегли все до одного порубленными. Из прибывших ко мне арткорректировкщиков выжил только фейерверкер Суховерко, а подпоручик Спорыхин и радист Самотейкин пали в рукопашной. Но пушки в Кроликово всё же подавили, полковник перенацелил на них полковые миномёты, до этого работавшие на второй батальон. Поляки так и не успели вышмыгнуть из-под 120-мм мин. Ну а конница в пешем порядке ведёт бой с третьим батальоном в городе и, как сообщил Нарочницкому полковник, понесла большие потери от внезапного огня наших зенитных ДШК.

Мы между тем, прислушиваемся к звукам боя. Накал стрельбы в Ольштынеке начал слабеть. Что ж, похоже, чаша весов начинает клониться в нашу сторону. Значит, третий батальон скоро нас сменит. А иначе полковнику уже нечем будет нас подкрепить, Атлант и так наскрёб всё что было: в помощь роте Кордека выцыганил у Васильчишина полковую комендантскую роту, а сам с полковой сапёрной ротой через участок Киснемского очень вовремя подошёл ко мне. И разведрота весьма вовремя к Божедарову подоспела, не то конники оттуда к Киснемскому бы выскочили — и тогда вообще чехарда! Мы наверняка потеряли бы высоту и единственный участок, где почти не дошло до штыков. Почти — потому что до окопов второй роты прорвались считанные десятки жолнёров.

— Разрешите... А что со штабс-ротмистром Кордеком? — спрашиваю у Нарочницкого, воспользовавшись паузой. Я бы ещё пораньше спросил у кого-нибудь из Лёхиных взводников, но ни одного из них среди нас не оказалось.

— Убит... — комбат потупился. — И все взводные в третьей роте выбыли. Поэтому... Роту примет поручик Лутошкин.

Я не возражаю, Три "Л" пусть растёт. Но всё же неохота его "терять".

— У вас в первой роте все офицеры в строю... — говорит комбат и обводит нас взглядом, натыкаясь на Три "Л". — Так что, поручик, третья — ваша теперь рота. Семьдесят человек в строю...

— Ого! — говорю я Лутошкину. — Жирно живёшь, Лёня. У меня теперь пятьдесят один налицо.

— Жирней всех у меня, — встревает Киснемский, выпустив из трубки очередное облако. — Только не просите у меня солдатиков, шиш дам!

— А я тебе, Саня, вместо унтеров — шиш! — улыбаюсь ему.

— Отставить трескотню, — охолонил нас комбат. — Ротмистр, нечего мне тут Твердова взбулгачивать. Никто у вас солдат не заберёт. Сохранили — молодец!

— Сохранил... — кисло вздохнул Киснемский. — Кабы не высотка... сохранил бы... хрен...

Нарочницкий демонстративно посмотрел на часы.

— Все по местам, господа. Ждать моей команды и сменщиков из третьего батальона.

И уже когда все разошлись, комбат задержался под козырьком, попридержав меня жестом.

— Елисей, конницу — верное дело вот-вот вышибут из города... так она может не на Кроликово отходить, а на тебя.

Он говорит на "ты" и называет меня по имени. Так всегда, когда один на один.

— Встречу, Евгений Антоныч, если попрут, со всею душой. Я как раз Никонорову задачу поставил, чтоб он с бойцами пригодные пулемёты с "Виккерсов" поснимал. Да тут ещё шварцлозе взамен разбитых дегтярей, да РКМы.

— И правильно, что не пурхаешься, — одобрил комбат. — Время на передке не прощает упущенных моментов.

Он ушёл. А я, наблюдая как группки небесных гренадёр расстилают бог весть как сохранившуюся чистой ветошь да приступают к чистке оружия, по привычке нащупываю бинокль и понимаю, что чехла на груди нет. Придётся искать или на худой конец брать трофейный.

— Гляделочка, командир! — спрыгивает ко мне в окоп ординарец. Улыбается и протягивает мой бинокль в расстёгнутом чехле с оторванным ремнём.

Проверяю. Оптика без царапин. Только пыль, но её вытираю рукавом.

— Спасибочки, Антон, — обрадовано хлопаю боевого товарища по плечу.

Незагоров в ответ отсвечивает улыбкой и хвастая достаёт воронёный американский кольт калибра 9,65-мм, с щёчками рукояти из белоснежной кости. Забавный трофей. Только надолго ли к нему патронов хватит? Ну, да ладно, пусть Антоха поиграется, игрушка и вправду неплохая.

Текли дни в обороне, наш измочаленный батальон стоял в городе. Мы увязли в насущных каждодневных заботах: совмещали патрулирование и караулы с тушением пожаров совместно с ольштынёвскими пожарными. Частые налёты авиации сильно досаждали нам, противник старательно бомбил городские окраины и административные кварталы, видимо полагая что в ратуше и прочих градоуправительных зданиях расположены наши службы и штабы. Однако это было не так, но бомбы старательно превращали центр города в руины. Пригород тоже страдал от налётов, и отсюда — из кварталов частных застроек грозили разойтись пожары вглубь. И тогда нам на помощь приходили местные жители и пожарные команды. И как-то так вышло, что вскоре тушением занимались в основном сами ольштынёвцы. Неплохо понимая польский, я наслушался всякого от местных в адрес авиаторов, но даже и не зная языка, ругань и эмоции мог распознать всякий из нас. Многие горожане, проживавшие в пригороде, покинули свои жилища после первых же налётов. Но в последующие дни жертвы среди мирного населения не прекратились. Случайные бомбы нет-нет да попадали в дома, унося новые жизни и принося страдания ещё живым. Вот уж никогда не думал, что наслушаюсь столько проклятий, адресованных поляками полякам.

И всё же, зачем бомбить пригороды? Возводить систему обороны на окраинах Ольштынека мы прекратили уже на второй день, отчасти из-за бомбардировок, отчасти потому что нам просто не хватало рук. Кроме раненых, каждодневно накапливающихся в одной из местных школ и больничке, наш сильно потрёпанный батальон оказался единственной здесь силой. Комендантские роты бригады и полков были задействованы в охранении командных пунктов и коммуникаций, а комендачи нашего полка так вообще потеряли две трети состава, когда пришли на выручку роте Лёхи Кордека. Кабы не они, Лутошкину и принимать бы нечего стало. Выручивших меня в том бою сапёров в строю осталось человек двадцать, а у меня боеспособных пятьдесят один человек, а было сто семьдесят один. И это за неполный день! Да, мы тремя ротами дрались с целым полком, да ещё с бронеходами и конницей. Нас могли размазать, ситуация висела на волоске. И всё же, где-то в груди щемит и поднывает, что я что-то упустил перед боем, не доделал, а потому и погибло так много. Тяжело всё-таки было смотреть в глаза раненым...

Глаза раненых... Двухэтажная больница со свежеподновлённым перед войной фасадом, липы с густыми кронами во дворике и неистребимый запах карболки, бьющий в нос прямо в парадной. На первом этаже в коридорах сновали наши солдаты-санитары из медбата и женщины в белых халатах из местного персонала. Я и вахмистр Никоноров уломали-таки Бронеслава Корпиловича — бригадного начальника медслужбы надворного советника Вечара дозволить нам посещение. Вечар, уставший после череды операций и скуривший при нас папиросу несколькими сильными затягами, после нашего напора умученно махнул рукой, ступайте, мол.

Мы ободряли ребят как могли, говорили что о нашем плацдарме не забывают, что по ночам авиаторы сбрасывают боеприпасы и оружие, сухпаи и медикаменты. И даже кое-кто из местных стал продавать нам харчи. И моя уверенность, что скоро к Ольштынеку пробьются наши дивизии, передалась солдатам. О том, что город теперь обложен со всех сторон, я умолчал.

Больше всех запомнился разговор со Спиридоновым. У него, стриженного бобриком двадцатитрёхлетнего парня родом из Новгородской губернии, была штыковая рана в грудь. Дышалось ему тяжело, только глаза выдавали не иссякшую жизненную силу — горели задорным огоньком. Вечар заштопал его и собрал как надо проломленные рёбра, а потом наложил гипсовый корсет из здешних больничных запасов.

— Письмецо тут у меня возьмите, Елисей Палыч, — прохрипел Спиридонов, протягивая тетрадный лист. — Ребятам надиктовал... У самого-то рука дрожит. Не затеряйте, а? Хочу, чтоб батя мой знал, что жив я... что евоный сын-старшак воюет в тех же местах, где и он когда-то. Ну и приветы родне...

— Не потеряю. Будь уверен! — ободрил я его.

— Благодарю за это... А вот за то, что пожалковали вы нас, очень хочу обругать... да токмо воинская дисциплина не даёт мне варежку открыть...

— Спиридонов! — моментально встрепенулся Никоноров. — Ты чего городишь, Спиридонов?

— А того!... Не надо было жалеть нас, роздыху давать. Знать, наковыряли бы земли куды больше! Отдых перед боем, ети его... Да пущай бы мы те два-три часа перед рассветом натрудяжились! Солёный пот — не кровавый...

Уже во дворике, выйдя из больницы, я сказал вахмистру:

— А ведь прав Спиридонов.

— Прав, — задумчиво сказал Никоноров. — Солдатиков не жалеть надоть...

— А беречь, — закончил я его мысль.

Дни сменялись днями, принося всё новые заботы. Нашему полковнику как-то взбрело в голову затеять в городе реквизицию водки и спирта. Само собой — на нужды медицины. У нас-то сухой закон, в Русской Армии не принято воевать спьяну, дабы дурных потерь не иметь. Вот и конфисковывали мы у лавочников самую распространённую здесь водку "Выборова", напоминая им ихнюю же замечательную польскую поговорку: "вино, водка — кровь Сатаны". Крепкость у "Выборовой" меня лично сильно удивила: 76, а то и 80 градусов. Можно сказать, почти спирт. Зато чистого спирта почти не попадалось, всё притирки какие-то, да настойки. Но в личных запасах у торговцев было много "бимбера" — так в Польше зовут самогон, однако его мы не брали. Ведь полковник сказал чётко: спирт и водка. За воротник мои солдаты не закладывали даже без чуткого надсмотра офицеров и фельдфебеля роты. Пытались поначалу локнуть только Живков и Бурак, но им быстро сами же бойцы втемяшили что значит поступать не по-товарищески, да ещё напомнили Живкову давешний случай с молодицей из Кроликово. И если Живков на меня давненько производил впечатление оболтуса, то от Бурака я такого не ожидал, тот всегда был тихоней, исполнительным и прилежным. Да видно, нет у Бурака своей головы на плечах, раз уж так легко его подбить на выходку.

Ночью на 26-е число нам выбросили подкрепления — две маршевые роты из резервистов нашей же бригады, всего пятьсот бойцов. Моя рота пополнилась тридцатью двумя небесными гренадёрами, но всё-таки я не стал заново разворачивать первый взвод. Просто некого было поставить на взводного, Лутошкин ушёл, а унтеров у меня жуткий недохват. Не могли там на "материке" унтеров что ли набрать?

25-го и 26-го нас бросали на помощь второму батальону, а рота Киснемского всю ночь помогала отражать атаки на участке третьего. За последние дни Южный и Западный секторы атаковала подошедшая 20-я пехотная дивизия полковника Вильгельма Лавич-Лишка. Она тоже из состава резервной армии "Модлин". В Ольштынеке добавлялось пленных, особенно раненых, и нам приходилось размещать их в той же больнице, где лежали наши. А легкораненых отправляли в школу, где за ними следили легкораненые гренадёры. А ночью на 27-е Нарочницкий довёл нам, что восточнее города пешими колоннами проходит венгерский корпус. И уже с утра два авангардных батальона одной из гонвендовских дивизий затеяли разведку боем на Северном секторе. И к полудню на два батальона 24-го полка обрушилась вся венгерская дивизия.