— Ну, наконец-то!.. Знали б вы, как мне обрыдло в этом клоповнике! Эти вечно пьяные канальи! Верите? Я целую неделю сижу здесь безвылазно, будто узник в одиночке, прикованный к чертовым кандалам, — Мурмылев в сердцах пнул сундук. — Мне, как заключенному, носят сюда еду и, пардон, ведро... Да-с! Ни на секунду не могу оставить без присмотра. Будто камень на шее!.. Ну, что же? Прикажите грузить и в путь!
— Я вполне понимаю ваше нетерпение, но есть два существенных момента. Во-первых, скоро ночь и выступить, боюсь, придется подождать утра. А во-вторых, извольте уточнить, куда вы намерены грузить сие имущество?
— А вы что же, без кареты?
— Я, признаться, привык все более верхом, — Ревин позволил себе улыбнуться.
— Как? Разве вам не передали? Моя карета разбита! Она выдержала только полпути и сюда мы добирались на чем придется. На простой телеге, прикрыв сундук рогожкой... Боже мой! Признаться-то стыдно!..
— Я постараюсь раздобыть какой-нибудь транспорт к утру, — пообещал Ревин. — Отдыхайте!..
Единственная карета с крытым верхом отыскалась у заезжего дьяка, занесенного на постоялый двор невесть каким ветром. Дьяк продавать карету отказался категорически, но после получаса уговоров заломил такую цену, что пришлось бы открывать сундук с деньгами.
— Дозвольте, вашбродие, — не выдержал Семидверный, — я поторгуюсь!
— Валяй! — Ревин махнул рукой.
Не долго думая, Семидверный сгреб дьяка за грудки и смазал по физиономии волосатым кулачищем. Аргумент оказался настолько убедительным, что цена сразу упала впятеро.
— Отставить, урядник! Будет вам...
— Жаль, — Семидверный поскреб костяшки. — Можно было бы еще поторговаться...
Дорога вилась серой змеей. Огибая кручи, петляла меж камней, переползала звонкие речушки. За спиной остался день пути и беспокойная ночь, проведенная под открытым небом. Спали вполглаза в обнимку с оружием, а едва забрезжил свет, тронулись в путь.
Некоторое время отряд сопровождал казачий разъезд, встреченный по дороге. Старшой с нашивками хорунжего порассказывал, что по слухам ходит в этих краях большая, до сотни сабель, банда. Учиняют резню, грабят обозы, угоняют скот. А после, одним им ведомыми тропами, рассыпаются по неисчислимым пещерам и ущельям, оборачиваются мирными крестьянами в деревнях, уходя от возмездия карательных экспедиций, как вода сквозь пальцы.
Мурмылев, сидевший рядом с кучером, нервно поежился, услыхав такие известия, расстегнул застежку кобуры.
— Как по-вашему, — спросил он Ревина, когда казачий разъезд со свистом и улюлюканьем унесся прочь, — следует нам ожидать нападения?
— Нападения следует ожидать всегда, — пожал плечами Ревин. — Уж коли угораздило случиться войне...
— Тем удивительнее ваше спокойствие... При таком уклончивом ответе...
— Помилуйте, капитан! Откуда же я могу знать наверняка?.. У вас были кампании за плечами?
Мурмылев вздохнул и покачал головой.
— Нет. Врать не стану... Постреливать приходилось, но на войне впервые.
— Хорошо, — кивнул Ревин.
— Что хорошо?
— Что не стали врать, и что приходилось постреливать. Да не переживайте вы так! Два десятка казаков это не такая легкая добыча! Верно, Семидверный?
— Эт точно! — отозвался урядник. — Эт не булки с маком!..
Мурмылев успокоился, но не надолго.
Примчался дозорный, круто вывернув удила, осадил коня.
— Ваше благородие! Засекли верховых числом до пяти! Под ружейный выстрел не подходят, идут следом. Дозвольте пугануть?
— Отставить! От кареты ни на шаг!.. Наддать ходу!
Кучер стеганул упряжную двойку, но каменистая почва разгон держать не позволяла, того гляди, колеса отвалятся. Позади, то и дело, мелькали башибузуки, джигитующие на горячих арабцах. Оторваться от них нечего было и думать.
Дорога лежала посреди долины, что с каждой верстой все более сужалась к ущелью. На полевой трехверстке место так и называлось: 'бутылка'. Лучшего места для засады, чем узкая горловина прохода, и желать не надо. Утешало то, что там всегда стоял российский кордон.
Слабый порыв ветра донес раскатистые отзвуки грома, словно из-за горизонта надвигалась туча.
— Вы слышали? — насторожился Мурмылев. — Похоже, гроза?
— Только на небе ни облачка, — Семидверный имел свое представление о природе эха. — А на счет грозы, это вы верно ...
— Стреляют, кажись! — привстал в стременах один из казаков.
— И бахает что-то!..
— Пушки! — подсказал Дураков.
Ревин выслал вперед дозор, велев ни в какие оказии не ввязываться, а только разведать, что за канонада такая впереди.
С каждой пройденной верстой чашеобразный дол сходился к узкому изломанному проходу, а пологие травянистые холмы вырастали в каменистые кручи. Утомленные переходом лошади тянулись к поблескивающей кое-где воде — жалким остаткам пересыхающего летом ручья.
Казаки тревожно поглядывали назад. Следом, уже не таясь, вышагивало десятка три турецких всадников, и с каждой минутой их все прибывало и прибывало. Башибузуки не стреляли, не пытались обойти с боков, просто двигались следом, будто подталкивая отряд к горлышку.
— Ходу! Ходу! — понукал кучера Мурмылев.
Капитан поминутно привставал на козлах и размахивал револьвером.
— Вы ба того, ваше благородие, — не выдержал Семидверный, — поаккуратнее! Пальнете еще, не приведи господь...
На взмыленных лошадях примчались дозорные. Один зажимал рукой кровоточащий бок, другой баюкал простреленную руку.
— Стой! Нельзя туда!..
Раненые поведали, что застава перебита, а проход завалило камнями — взрывали, видать, порохом. На кордоне теперь засели турки, сколько их — не известно, а только на подступах простреливается каждая сажень и укрыться негде, 'чисто бульвар'.
Ревин велел остановиться. Встали и идущие позади башибузуки. Уже не отряд — целая орда в полторы сотни сабель перегородила долину от края до края. Ревин рассматривал противника в бинокль. Многие всадники вместо более привычных местному населению фесок носили черные бараньи шапки, за что получили прозвище 'карапапахи'. Азербайджанцы, осетины, чечены мусульманской веры изъявили желание принять подданство турецкого султана из-за военных репрессий на Кавказе. Их не держали. Но, даже покинув 'оскверненную гяурами землю', они продолжали тревожить набегами приграничные районы, разоряли поселения молокан и духоборов. Наивно полагать, что причиной тому служила священная война. Просто занимались они тем, чем привыкли: резали, грабили, жгли. Другого не умели.
— Вот так попали мы! — протянул кто-то. — Меж молотом и наковальней...
Ревин медлил, приказов никаких не отдавал, и внешне его состояние походило бы на замешательсто, если бы он не излучал собой полнейшее спокойствие.
— Я так понимаю, ротмистр, у нас два пути, — тревожно проговорил Мурмылев, — либо вперед, либо назад... И я все же склоняюсь к тому, чтобы вперед, через кордон... Попытать счастья... Ну, не молчите же вы!..
— Глядите-ка, хлопцы! Парламентеры!..
От воющей, сыплющей проклятиями оравы отделились трое всадников и неторопливо порысили навстречу казакам. Передний размахивал белой тряпицей.
— Не стрелять! — предупредил Ревин.
Когда делегация приблизилась, удивленным взорам предстал не кто-нибудь, а генерал Алмазов собственной персоной, малость помятый, но держащийся с подчеркнутым достоинством, будто не в плену он, а на параде. Алмазов обдал Ревина ядовитым прищуром и гаркнул:
— Здорово, казачки!
Держа руки на карабинах, те нестройно ответили на приветствие, настороженно косясь на двоих рослых, хищно зыркающих по сторонам, бородачей за спиной генерала.
— Как служба?
Обстановка имела мало общего со строевым смотром, поэтому вопрос повис в воздухе. Но по-другому разговаривать с солдатами Алмазов не умел.
— Ничего себе служба, — за всех ответил Семидверный. — Идеть...
— Гм... Ну, вот что, ребятки... Сдавайте-ка оружие!.. Не то поляжете здесь все до одного...
— Эвона, — протянул Дураков, — отвоевались...
— Цыть! — Семидверный показал горнисту кулак. — Ишь, удумали!..
— Я повторяю, урядник! — Алмазов возвысил голос. — Сдать оружие, спешиться! Это приказ!
— У нас есть командир... Пущай он приказывает!..
— Ревин, — генерал выплюнул последнее слово, — за глупость и ротозейство мною от командования отстранен и будет отдан под суд!
— Уж не под суд ли турецкого султана? — усмехнулся Ревин.
— Вы забываетесь, ротмистр!..
— Нет, — Ревин покачал головой. — Ни на одну секунду. Приказ о сдаче боеспособного подразделения исполнен не будет!
— Перед вами — генерал! — Алмазов выпятил челюсть.
— Передо мной изменник и трус! И по законам военного времени я могу вас пристрелить на месте.
— Что?..
Алмазов поперхнулся воздухом и, поймав на себе хмурые взгляды казаков, побледнел.
— Я здесь, чтобы спасти ваши жизни! Как вы не понимаете? Там — полтораста головорезов, — забормотал он. — Это бессмысленно!..
— Довольно! — прервал генерала Ревин. — Возвращайтесь, — обратился он к двоим башибузукам произнес по-турецки, — и передайте мои условия. Вы выдвигаетесь навстречу пешим строем, без оружия, держа руки на виду. В этом случае вам сохранят жизнь.
Те некоторое время удивленно таращились на Ревина, переглянулись и зашлись в приступе недоброго хохота. Бородатые, в шрамах от рубок, но не старые, они чувствовали свою силу и вели себя уверенно.
— Мы понимаем твой поганый язык, гяур! — один из парламентеров оскалил крупные белые зубы. — Через час, ты будешь на нем молить о смерти!
— Ты тоже понимаешь по-русски? — поинтересовался Ревин у второго.
— Лучше тебя!..
Грохнул выстрел. Первый абрек повалился на бок. Посредине его лба образовалось аккуратное пулевое отверстие. Ревин навел дымящийся револьвер на второго парламентера, негромко произнес:
— Для того чтобы передать мои слова достаточно одного из вас. Проваливай!
Бородач бешено сверкнул глазами и, ни слова не говоря, поскакал прочь. Следом потянулась лошадь, волоча мертвого седока, застрявшего ногой в стремени.
— Да вы же сумасшедший! — Алмазов сорвался на фальцет.
— Я вас не задерживаю, генерал! Вы можете убираться хоть обратно к туркам, хоть к дьяволу!.. Слушай меня все! Вперед не соваться, держать рубеж! Не давать обступить с боков!.. Семидверный, вы поняли?
— Точно так!
— Казаки! — закричал Ревин. — Я вам не врал никогда! Делай, как я сказал, и мы победим! Верите мне?
— Верим! Верим! — загудели со всех сторон. — Ну-ка, братцы, наляжем!..
Ветер донес эхо горна. И тотчас серая орава турецкой конницы колыхнулась и хлынула волной.
— Нас просто сметут, — покачал головой Мурмылев.
— Давай! — Ревин махнул двум казакам, отиравшимся подле кареты.
Плашмя, подняв клубы пыли, ухнула наземь задняя стенка, явив миру шестиствольную картечницу Барановского, укрепленную внутри на треноге, и инженера Чупсового, изготовившегося стрелять.
На самом деле вольноопределяющийся инженер никуда уезжать не собирался. Он проделал с казаками весь нелегкий путь по просьбе Ревина, туда — открыто на телеге, и обратно, тайно, схоронившись в карете. С собой у инженера имелся запас воды и провизии, а для отправления естественных надобностей в днище проделали дыру. О 'сюрпризе в ящике' знали немногие, — Семидверный и еще пара казаков, помогавших оборудовать передвижное стрелковое гнездо. Ревин надеялся, что в мире, где слухи разлетаются с быстротой хорошего скакуна, денежный сундук притянет башибузуков, как магнит железную стружку. Так оно и случилось. Вот только на 'улов' в полтораста сабель никто, конечно, не рассчитывал.
Картечница ударила в упор, когда до сотрясавшей землю лавины всадников оставалось подать рукой.
Некоторое время назад английский инженер по фамилии Гатлинг придумал прикрепить вокруг обыкновенного бревна шесть винтовочных стволов и приладил к своей конструкции предельно простой механизм заряжания, приводимый в действие вращением рукояти. Из-за этой рукояти изобретение, ставшее прообразом картечницы, и получило прозвище 'мясорубка Гатлинга'. Те несчастные, кому оказалось попасть под огонь 'мясорубки', открыли в ее названии иной зловещий смысл. Поток в три-четыре сотни выстрелов за минуту перемалывал плоть не хуже железных шнеков.
Передний строй турок превратился в решето, тела людей и лошадей соприкасались с землей уже будучи кровавой трухой. Винтовочные, большой пробивной силы пули прошивали навылет, разили дальше, прокалывая человеческую массу подобно острым шампурам, рикошетили от отвесных стен. Укрыться от свинцового дождя в узком ущелье было невозможно. Задние, не успев поворотить лошадей, летели кубарем, множа груду мертвых тел.
На мгновение разящий грохот скорострелки смолк, то меняли опустошенный патронный ящик, и вновь раздался, подхваченный эхом. Патронов инженер не жалел. Комплект в две тысячи винтовочных выстрелов тайно позаимствовали из обоза, обставив оное обстоятельство, как очередной ночной набег.
Уцелевшие поворотили назад, спасаясь бегством, но тщетно. Пули били в спину, косили свой кровавый урожай.
Лишь опустошив второй ящик, картечница замолчала. Стрелок отер закопченный лоб, смахнул пот, заливавший глаза. Над обагренной землей слался дым, окутывая груды тел. В тишине стали слышны стоны раненых, хрип лошадей, сливавшиеся в один предсмертный вой.
— На конь! — заорал Ревин и взлетел в седло, не касаясь стремян.
Вжикнули покинувшие ножны шашки.
Но рубиться оказалось не с кем. Немногие выжившие пытались совладать с обезумевшими лошадьми, натыкающимися на стены и бестолково сбивающимися в кучи. Сопротивления никто не оказывал, залп скорострелки оказал чрезвычайно сильный психологический эффект. Казаки и сами старались не глядеть вниз, туда, где под скользящими копытами хрустело и хлюпало.
— Эвона! — воскликнул кто-то. — Турчонок!..
Из-под конских трупов вытаскивали нечто помятое и испуганно всхлипывающее. Турчонок размазывал по чумазому личику слезы и таращился на косматых казаков огромными черными глазищами.
— Шо, хлопчик? Заблудывсь?
Подъехал Ревин, рассматривал, склонив голову, находку.
— Ваше благородие, подывытесь, якой собачий сын!..
— Это не сын, — приподнял бровь Ревин. — Это наоборот...
Он перегнулся с седла и стащил с турчонка шапку, из-под которой рассыпалась, притянув изумленные взгляды, волна русых волос.
— Эх, сударыня! — вздохнул Ревин. — Отчего же вы не послушали меня?
Девушка взглянула на русского офицера и попятилась. В памяти всплыло знакомое лицо.
— Шайтан! — только и выдохнула Айва, дочь бывшего коменданта крепости Ардаган.
И осела наземь без чувств.
У кареты, прямо под дымящимися стволами картечницы, курил Чупсовой, уставившись куда-то за горизонт. Кто-то из казаков заботливо сунул ему фляжку:
— На-ко, глотни...
С другой стороны, привалился спиной к колесу генерал Алмазов и икал в платочек. Желудок генерала не вынес потрясений и сделался слаб в оба конца. От этого Алмазов был бледен и кисл.
