Тагайчи кивает в сторону второй койки. Посадил себе мужик почки, дури перебрав. А ты, мастер Харрунга, будешь пить — печень пропьешь. И прослезится на твоих похоронах господин профессор. И скажет, что ты всего себя отдал работе...
* * *
32.
Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, полдень.
Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для свиданий в Старо-гаванском участке стражи.
Минору Магго, подследственная.
Якуни Карадар, участковый стряпчий.
Светило ларбарского правоведения.
Осанистый, чуть седоватый господин в дорогом сюртуке, с безукоризненной бородкой, не просто говорит — держит речь, даже и при столь немногочисленных слушателях:
— Очевидно, что Вы совершили самооговор, барышня Магго. Вы не убивали тем способом, который назвали. Наилучшее для Вас — немедленно прекратить лжесвидетельство, ибо Вы признаны вменяемой. Вам, как Вы уже знаете, предъявлено обвинение в умышленном препятствовании следствию. В то же время, Вы — важный свидетель по делу. Вам надлежит, во-первых, изложить всё, что Вы на самом деле знаете о кончине особы, известной Вам как Авачи Райлер, а во-вторых, объяснить причины Вашей лжи.
Девица Минору успела к сегодняшнему свиданию переодеться из лилового сарафана в полотняное домашнее платье. То, что матушка давеча принесла.
— А Вы от кого, господин стряпчий?
— Я представляю Вашу сторону. Мой коллега, Якуни Карадар, — сторону Короны. Уважаемый Талури Райлер или кто-либо из родственников покойной, возможно, тоже пригласят стряпчего, и тот будет представлять ее сторону. А я — Вашу.
— А это кто?
— Не понимаю вопроса. Кто — "кто"?
— Я Вас не приглашала. Кто тогда "моя сторона"?
— "Ваша сторона" — это Вы. Меня пригласили Ваша семья и гильдия.
— Тогда, наверное, лучше Вам у них и спросить, что я знаю и почему вру.
Терпение ларбарского правоведа не так-то просто сломить:
— Если бы всё было столь просто, барышня. Передоверить трудную задачу взрослым тетям и дядям. Но Вы гражданка Объединенного Королевства Мэйан, совершеннолетняя, правоспособная. И двенадцатого — четырнадцатого числа сего месяца действовали сами, не по указке. Так что извольте продолжать, раз начали.
— А это уже доказано, что "сама"?
— Да, ибо не были больны, зачарованы либо невменяемы.
— А как насчет "указок"?
— Понимаете, если бы Ваш поступок пожелало взять на себя какое-либо... м-мм... ведомство или сообщество, то сие уже произошло бы. Проще говоря, если кто-то воспользовался Вами — безразлично, путем ли убеждения, запугивания или обмана, — то он получил то, на что рассчитывал: вся ответственность легла на Вас. Вы, тем не менее, желаете сделать заявление насчет присяги?
— Не понимаю вопроса.
— Если Вы действовали по приказу, то лицо, отдавшее Вам приказ, должно было иметь к тому какие-то основания. По закону это означает, что Вы считали себя несущей присягу, а оное лицо — Вашим полномочным начальством согласно данной присяге. Это так?
— Не так.
— Если же кто-то Вас убедил, что вести себя так, как Вы вели себя в эти дни, есть Ваш долг как гражданки Королевства, то и об этом Вы должны заявить. На подобных вербовщиков можно найти укорот согласно закону.
— Мы это давеча обсуждали с доктором Ниракари. Если мне кто-то что-то такое внушил, то давно еще. В школе или даже раньше. Не на вашей ли дремлющей совести — эта смерть, безразличная вам? Ну, вот: мне смерть мастерши Авачи не безразлична.
— И сие, по-Вашему, — повод, чтобы морочить следствие? Вы что, пошутить этак решили?
— Да уж какие шутки...
— Так давайте вместе разберемся, что Вами двигало. И подумаем, как теперь мы можем улучшить Ваше положение. Повторяю: отказ от ложных показаний и дача правдивых Вам зачтутся, хотя, возможно, и не оправдают Вас полностью в глазах Суда.
— Хорошо. Скажите мне, какие показания правдивые, я их дам.
— Барышня Магго! Вы издеваетесь?
— Извините. Скажите, пожалуйста, мастер Карадар: я сейчас могу заявить, что не в состоянии участвовать в допросе?
— В беседе. Это не допрос. Да, можете, — отвечает Якуни.
— Заявляю. Мое состояние препятствует беседе.
— Похоже, так оно и есть, — молвит Светило.
— А Вас, мастер Карадар, я еще хотела бы спросить о другом.
Светило подымается из-за стола:
— До свидания, барышня. Надеюсь, к следующему разу Ваше состояние переменится к лучшему.
— До свидания, господин мой. И еще раз прошу — извините.
Наедине с участковым стряпчим Минору говорит:
— Я вообще-то обязана прибегать к его помощи?
— Нет.
— А можно, я от его участия прямо сейчас и откажусь?
— Вы уверены, что Вам оно не нужно? Это очень опытный стряпчий, из десятка его подопечных семь обычно выигрывают дело в Суде.
— Но что разуметь под "выигрышем", решает он?
— Конечно, нет. Решают подопечные, но по совету с ним. Они ставят цель, а как и в какой мере можно ее достичь, — это уже зависит от стряпчего.
— А если мне как раз и важно — "как"? Я непонятно говорю, простите...
— Очень хорошо, барышня Минору, что Вы задались вопросом: что в этом деле важно для Вас. Этого за Вас никто не решит — ни стряпчий, ни сыск, ни Корона. Только Вы сами.
— У меня еще заявление. Нет, сперва вопрос. Я могу попросить, чтобы со мною не давали свиданий?
— Можете. Но решение останется за Стражей. И Вы не можете ходатайствовать, чтобы в качестве причины запрета на свидания Вашим гостям называли Вашу волю. То есть Вы никак не сумеете повлиять на то, скажут ли Вашей родне, что Вы не хотите их видеть, или не скажут.
— Понятно. Тогда заявление: прошу, чтобы на свидание со мною гостей допускали по одному.
— Это не увеличит частоты и общей продолжительности свиданий.
— Пусть так.
— Какие еще пожелания?
— А могла бы я сама просить об одном обследовании, вдобавок ко вчерашним?
— О каком?
— Богословском.
— Относительно сверхъестественного воздействия на Вас чародейское освидетельствование мастерши Малуви считается достаточным. Если на Вас лежит проклятие либо благословение, но не распознается как чудо, — то для следствия и суда оно не значимо. Если Вы несете обеты, нуждаетесь в обрядах... но об этом я уже Вам раньше говорил.
— Тут другое. Я хочу рассказать то, что видела и слышала, кому-то, кто разбирается в обрядах. Не в чудотворных, а во всяких. Чтобы мне самой понять, что это было, прежде чем давать показания.
— Вы предполагаете, что наблюдали какое-то священнодействие, и не находите нужных слов для его описания?
— Да там, может, и священного ничего не было. Просто... Знаете, есть такая издевательская книжка: "Малютка Нда в чащобах Ларбара"? Там от лица пардвянского дитяти описано, как наши ребята играют в расшибалочку. Догадаешься, что происходит, если знаешь эту игру. А так — выглядит, будто пляска сумасшедших. И я сейчас себя чувствую, как этот Нда. Может быть, мне и не богослов вовсе нужен, а кто-то еще... Хуже всего, что я на всё теперь так смотрю. Мне давеча доктор Харрунга втолковывал что-то, вроде бы по-мэйански и не в научных лекарских понятиях, — так я уже и обычный язык не всегда понимаю...
— Доктор использовал выражения из обихода дурманщиков.
— А-а, ясно. И ясно, что ничего у меня не выйдет. "Пригласите мне знатока незнамо чего"... Глупо. Извините.
— Но если мы допустим, что я — какая-нибудь малютка Ухты, которая сама ничего не знает? И попробуем те события обсудить хоть в каких-то словах? Пусть даже в бессвязных и дурацких. Не под запись, а пока что в виде прикидки.
— А Вам это можно? Это не будет противозаконно?
— Противозаконного деяния я не предлагал бы.
— Тогда хорошо. Вот мне господин сотник велел записать мой разговор с Авачи. Я попробовала, но вышло — всё не то. Ведь это очень важно, в ответ на какие твои речи тебе что-то говорят. Смысл от этого зависит. А я не уверена, что Авачи говорила со мной. То есть — что она меня слышала, а не кого-то совсем другого. И другой ей отвечал, конечно, совсем не то, что я.
— Будто два лицедея ради смеха перебрасываются строчками из двух разных постановок?
— Ну, да. Но она-то слышала правильные строчки, а не те, что я ей подкидывала.
— И так было с самого начала вашей беседы?
— Да. Только я не сразу заметила.
— Тут я вижу объяснение. Тому Мауданга, она же Авачи, принимала дурманный порошок амитин. В ее воображении на месте Вас мог сидеть кто угодно — хоть пророк Халлу-Банги — и произносить всё, что ей бы вздумалось. Таково свойство амитина: дает ощущение всемогущества, полной власти над происходящим.
— Да, но я-то порошка не принимала!
— А Вам и не надо было. Вы просто столкнулись с тем поведением, какое присуще дурманщикам. С непривычки выглядит странно и страшно. Нетрудно засомневаться: кто рехнулся? Собеседник мой — или я?
— Если бы так только с дурманщиками было...
— Что верно, то верно. Может быть, вспомните, когда именно произошла эта перемена в ее речи?
— Нет, мастер. Речь не менялась. Просто я сообразила не сразу, что могу что угодно говорить: на ответ Авачи это не повлияет. При этом она слушала меня, отзывалась мне, но... Знаете, музыканты, играя многоголосную вещь, могут каждый вести свой напев. А могут как бы обращаться друг к другу, хотя сам напев вроде тот же, заданный.
— А может, Минору, Вам музыканта надо пригласить? Вы бы ему тот разговор пропели, за себя и за Тому — без слов, просто голосом?
— И что? Музыку на суде не предъявишь.
— Смотря какой будет музыкант. Вдруг он сделает выводы, которые...
В помещение заходит стражник. Что-то тихо говорит мастеру Якуни. Слышно только: "...Вы нужны...". Стряпчий мотает головой. Потом пишет на листке несколько слов, передает стражнику, тот уходит.
Кажется, начальство требовало мастера на другой допрос. А тот отпросился. Написал что-нибудь этакое: "Магго заговорила..."
— Не потяну. Если по-настоящему пропеть, это будет сильнее любого дурмана. И надо быть очень хорошим певцом. И лицедеем тоже.
— А хоть как-то Вы могли бы описать того умозрительного собеседника Авачи? Бог или смертный, живой или мертвый, чудовище или обычное существо, какого племени, пола, какой повадки?
— Не знаю. Мне и позже нечто подобное мерещилось. Вот хоть вчера: мама говорит со мною — а будто с Гамми. Гамми будто со мною — а на самом деле с Вами... Сдвиг какой-то.
— Я сообразил теперь, почему Вы просите об одиночных свиданиях. Ну, а сейчас-то я с Вами говорю?
— Кажется, да. А тогда... Самое отвратное, что потом эти умозрительные знакомые начали в дверь стучаться. Или мне мерещилось...
— Не понимаю.
— Кто-то стучит. Не как соседская старушка: молчком, просто стучит. Авачи ждет немного, потом выходит. Я не знаю, куда: в уборную или куда еще. Возвращается, продолжает разговор, но я чувствую, что с кем-то она в этот промежуток тоже толковала. То есть я пропустила часть ее беседы. Господин сотник меня спрашивал про перемену ее настроения. Нет, не стала она грустнее или веселее. Просто что-то произошло.
— Так было один раз?
— Да.
— А когда примерно?
— Тринадцатого вечером. А еще до того, днем, кто-то не стучался, а просто дернул дверь и зашел. И Авачи от меня вышла к нему. В прихожую.
— Там и вправду кто-то был? Или она обращалась к пустому месту?
— Был, и даже звал ее "Тому". И на "ты". По-арандийски.
— Но голос Вы не узнали?
— Нет. Или узнала. Но там этого голоса быть не могло. То есть он совсем не то говорил и не так, что этот человек мог бы сказать и как он мог бы... Я непонятно объясняю. Ну, во сне иногда бывает: одно лицо на другое накладывается, и знаешь, что в школе у тебя, например, Боярыне Онтал взяться неоткуда, даже балаганной, а не всамделишной, а все же видишь, что это именно Боярыня. И не Боярыня одновременно...
— Кажется, я понял. А чей это был бы голос, если бы он произносил что-то другое, более подходящее?
— Мастера Талури. Но если только представить, что он — это не он. Как если бы он не служил Безвидному. Не умел бы молитвы читать и никогда не учился. Если бы водку пил, колбасу ел. И вообще не чтил бы Семерых.
— Он демонов поминал? Богохульства какие-то изрыгал, этот голос?
— Нет, нет. Не знаю. Не смогу объяснить. Бред полнейший.
— Так что за бред?
— Будто бы он считал себя змейским Единым Богом. И требовал, чтобы Авачи ему поклонилась, как Богу. А она отказывалась. И он ушел.
— Не вижу ничего невозможного. Вдруг у этих двоих такой был способ общения между собою? Вы их вместе-то не видели раньше?
— Не видела. Но зачем — так?
— Ради испытания, например. Чтобы Авачи имела случай подтвердить, что она тверда в семибожной вере. Или мастеру самому было нужно, чтобы на него наорали, да покрепче.
— Он потом еще приходил. И опять ушел. Чуть сам не помер близ нее, но поднялся и ушел. Это уже после того, как она умерла.
— В котором часу?
— Не знаю. Ночью. Но в тот раз это точно был мастер Талури. С чутьем на Жизнь и Смерть. Со всеми обетами. С умением молиться. А я растерялась. Потому что я не знаю, что делать, когда ему худо. Станет ли лучше, если нечто живое к нему подойдет, — или наоборот, еще хуже...
— Тут, может быть, Вы и правильно поступили, что не высунулись.
— Вы думаете?
— Одержимость — штука непредсказуемая.
— Я всё ждала: может, на крик его кто-то из соседей прибежит. Но они, видно, тоже решили не соваться.
— Но Вы потом всё же вышли, убедились, что Талури в квартире нет?
— Да. Слава Семерым, он сумел уйти. Знаете, когда человека наизнанку выворачивает, не только тело, но и душу, и ум, всё сразу... Но мастер, получается, нашел силы, чтобы очнуться. Вы поймите: если днем это он перед Авачи Змия разыгрывал, и если вечером тоже он ей дурман принес, то припадка такого просто не могло быть! Потому что Талури уже не был бы подвижником Творца Жизни. Ему не с чего было бы — так... Так мучиться. Ну, да: его близкий человек помер. Можно горевать, яростью заходиться, но...
— Да, похоже, тут действительно без жреца не разберешься. Я переговорю сегодня с сотником: если он разрешит, кого-нибудь позовем.
— Спасибо.
— А когда Вы вышли с кухни, входная дверь уже была заперта снаружи? А где у Авачи лежит ключ, Вы не знали?
— Нет: дверь — это уже потом.
— У сотника Барданга в этом деле главный вопрос насчет Вас: почему Вы сами-то в квартире остались, если могли убежать?
— А к кому было бежать после всего этого? Я же не знала, где теперь Талури искать. Домой? А если там тоже всё перевернулось? Если дома тоже будет, как в тех "чащобах"? С виду всё прежнее, а на самом деле...
— Ладно, Минору. Я думаю, с домашними Вашими всё вернется в рамки обычного. То есть у Вас восстановится слух на их речи, а "сдвиг", как Вы говорите, выправится. Но что насчет "потом"?
